Он встряхнул головой и улыбнулся.
— Ах, это ты, Питу! — сказал он. — Да, правда, я хотел тебя видеть.
Внимательно оглядев Питу, Себастьен спросил:
— Так ты сражался?
— Да, и очень храбро, — ответил Бийо.
— Отчего вы не взяли меня с собой? — сказал юноша с упреком. — Я бы тоже сражался, я бы хоть что-нибудь сделал для отца.
— Себастьен, — ответил на это Жильбер, подходя к сыну и прижимая его голову к своей груди, — ты сделаешь для отца гораздо больше, если будешь не сражаться за него, а исполнять его советы, следовать им, если станешь образованным человеком, прославленным ученым.
— Как вы, отец? — спросил юноша с гордостью. — О, это моя мечта.
— Себастьен, — сказал доктор, — теперь, когда ты обнял и поблагодарил наших добрых друзей Бийо и Питу, хочешь пройтись со мной по саду и немного поговорить?
— С радостью, отец. Я всего два или три раза в жизни оставался с вами наедине и помню наши разговоры так ясно, как будто все это было вчера.
— Вы позволите, господин аббат? — спросил Жильбер.
— Какие могут быть сомнения?
— Бийо, Питу, друзья мои, вы, наверное, голодны?
— Черт возьми, еще бы! — сказал Бийо. — Я не ел с утра, да и Питу, я думаю, не откажется перекусить.
— Я, конечно, съел не меньше буханки хлеба и две или три колбаски перед тем, как вытаскивать вас из воды, но после купания просыпается такой аппетит!..
— Ну, так ступайте в столовую, — сказал аббат Берардье, — вас накормят обедом.
— Да как же… — начал было Питу.
— Вас пугает обычная пища наших учеников? Успокойтесь, вас примут как гостей. К тому же, дорогой мой господин Питу, вы, кажется, нуждаетесь не только в трапезе?
Питу бросил на ректора взгляд, исполненный стыдливости.
— Что если бы вам предложили не только обед, но и кюлоты?..
— Я бы согласился, господин аббат, — отвечал Питу.
— Ну что ж! В таком случае и кюлоты и обед ждут вас.
И аббат Берардье увел Бийо с Питу в одну сторону, между тем как Жильбер с сыном, помахав им рукой, направились в другую.
Они пересекли двор, где воспитанники коллежа проводили время рекреаций, и вошли в маленький сад, предназначенный для преподавателей; этот тенистый уголок служил приютом почтенному аббату, когда ему приходила охота погрузиться в сочинения своих любимцев — Тацита и Ювенала.
Жильбер сел на деревянную скамейку в тени ломоноса и дикого винограда, привлек Себастьена к себе и, убрав рукой длинные волосы, упавшие юноше на лоб, сказал:
— Ну вот, мой мальчик, мы снова вместе.
Себастьен поднял глаза к небу.
— Божьим чудом, отец, мы вместе.
Жильбер улыбнулся:
— Если кого и благодарить за это чудо, то не Господа, а храбрых парижан.
— Отец, — сказал мальчик, — не говорите, что Господь тут ни при чем; когда я вас увидел, я в первое же мгновение невольно возблагодарил Господа.
— А Бийо?
— Бийо был орудием Господа, как карабин был орудием Бийо.
Жильбер задумался.
— Ты прав, мой мальчик. Господь — основа всего, что есть на свете. Но вернемся к тебе и поговорим немного, прежде чем снова расстаться.
— Неужели мы опять расстанемся, отец?
— Надеюсь, ненадолго. В то самое время, когда меня арестовали, у Бийо украли мой ларец, содержащий бесценные бумаги. Мне необходимо узнать, кто повинен в моем аресте, кто похитил мой ларец.
— Хорошо, отец, я подожду, пока вы окончите свои поиски.
И мальчик вздохнул.
— Тебе грустно, Себастьен? — спросил доктор.
— Да.
— Отчего?
— Сам не знаю; мне кажется, я не создан для того, чтобы жить, как другие дети.
— Что ты такое говоришь, Себастьен?
— Правду.
— Объясни, что ты имеешь в виду.
— У всех детей есть забавы, радости, а у меня — нет.
— У тебя нет забав и радостей?
— Я хочу сказать, отец, что игры с ровесниками меня не забавляют.
— Хочу предупредить, Себастьен: мне было бы очень жаль, если бы у вас оказался такой характер. Себастьен, умы, созданные для славы, подобны отборным плодам, которые поначалу всегда горьки, терпки, зелены и лишь потом достигают восхитительной сладости. Поверьте, дитя мое: быть молодым — большое счастье.
— Не моя вина, что я не умею быть молодым, — ответил Себастьен с меланхолической улыбкой.
В продолжение всего этого разговора Жильбер, сжимая руки сына в своих руках, пристально глядел ему в глаза.
— Ваш возраст, друг мой, — это время сева; в эту пору ничто из того, что заронило в вас учение, еще не должно проступать наружу. В четырнадцать лет серьезность — знак либо гордыни, либо болезни. Я спросил вас, хорошо ли вы себя чувствуете, вы отвечали, что хорошо. Теперь я спрашиваю вас, не гордец ли вы? Я предпочел бы услышать, что нет.
— Успокойтесь, отец, — сказал мальчик. — Я грущу не от болезни и не от гордыни; нет, я грущу оттого, что у меня горе.
— Горе, бедное мое дитя! Боже мой! Какое может быть горе в твоем возрасте? Ну говори же.
— Нет, отец, нет, не теперь. Вы ведь сказали, что торопитесь и можете уделить мне всего четверть часа. Поговорим о чем-нибудь другом, а не о моих сумасбродствах.
— Нет, Себастьен, иначе у меня будет неспокойно на душе. Расскажи мне о своем горе.
— По правде говоря, я не смею, отец.
— Чего же ты боишься?
— Боюсь показаться вам одержимым, а еще боюсь огорчить вас своим рассказом.
— Ты больше огорчишь меня, если не откроешь мне своей тайны, дитя мое.
— Вы прекрасно знаете, отец, что у меня нет тайн от вас.
— Тогда говори.
— Право, я не смею.
— Себастьен, ты ведь хочешь, чтобы тебя считали мужчиной?
— В этом все дело.
— Ну же, смелее!
— Ну хорошо! Отец, источник моего горя — сон.
— Сон, который тебя пугает?
— И да и нет; когда я вижу этот сон, мне не страшно, я просто переношусь в какой-то другой мир.
— Что ты хочешь сказать?
— Еще когда я был совсем мал, меня посещали эти видения. Вы ведь знаете, мне два или три раза случалось заблудиться в густом лесу, окружающем деревню, где я вырос.
— Да, я слышал об этом.
— Так вот, я заблудился, потому что шел следом за призраком.
— За призраком? — переспросил Жильбер, глядя на сына с изумлением, похожим на ужас.
— Понимаете, отец, вот что происходило: я играл с другими детьми, и, пока я был в деревне, пока со мной или около меня были другие дети, я никого не видел; но стоило мне отойти от них, стоило миновать последние сады деревни, как я начинал слышать подле себя что-то вроде шелеста платья; я протягивал руки, но не мог ухватить ничего, кроме воздуха; однако чем больше удалялся шелест, тем явственнее становился призрак. Сначала это было прозрачное дымчатое облако, затем дымка сгущалась и принимала форму человеческого тела. Это была женщина; она не столько шла, сколько скользила по воздуху, и чем темнее были уголки леса, куда она углублялась, тем явственнее становились очертания ее фигуры. Неведомая, странная, неодолимая сила влекла меня к этой женщине. Я шел за ней следом, вытянув руки и, подобно ей, не произнося ни слова; я не раз пытался окликнуть ее, но так и не смог произнести ни единого звука; я шел за ней, не в силах догнать ее, а она не останавливалась и наконец таким же чудом, как возникла, начинала исчезать. Силуэт ее становился все бледнее и бледнее; плоть обращалась в дымку, дымка истончалась и пропадала из виду. А я без сил падал на землю там, где она исчезала. Там меня и находил Питу, иногда в тот же день, а иногда лишь на следующий.
Жильбер продолжал смотреть на сына со все возрастающей тревогой. Пальцы его искали пульс мальчика. Себастьен понял, какие чувства обуревают доктора.
— О, не тревожьтесь, отец, — сказал он, — я знаю, что ничего подобного на самом деле быть не может; я знаю, что это просто видение.
— А как выглядела эта женщина? — спросил доктор.
— О, она была величественна, как королева.
— Тебе случалось видеть ее лицо, дитя мое?
— Да.
— Как давно? — спросил Жильбер, трепеща.
— Только с тех пор, как я здесь, — ответил юноша.
— Но в Париже ведь нет такого леса, как в Виллер-Котре, нет высоких деревьев, под зелеными кронами которых царит таинственный полумрак? В Париже нет ни тишины, ни уединения — а без них откуда взяться призракам?
— Нет, отец, все это есть и здесь.
— Где же?
— В этом саду.
— Как в этом саду? Ведь доступ в этот сад открыт только преподавателям?
— Вы правы, отец. Но два или три раза мне показалось, что эта женщина проскользнула со двора сюда, в сад. Я хотел пойти за ней, но всякий раз натыкался на запертую калитку. И вот однажды, когда аббат Берардье, очень довольный моим переводом, спросил меня, что бы я хотел получить в награду, я сказал, что хотел бы иногда гулять в этом саду. Он позволил. Я пришел сюда, и здесь, отец, здесь видение посетило меня вновь.
Жильбер вздрогнул.
— Странная галлюцинация, — сказал он, — впрочем, у тебя такая впечатлительная натура. И что же, ты видел ее лицо?
— Да, отец.
— И запомнил его?
Мальчик улыбнулся.
— А ты пробовал подойти к ней?
— Да.
— Пробовал коснуться ее рукой?
— Тогда она исчезает.
— Как, по-твоему, Себастьен, кто эта женщина?
— Мне кажется, что это моя матушка.
— Твоя матушка! — воскликнул Жильбер, побледнев, и приложил руку к сердцу, словно желая унять мучительную душевную боль.
— Это всего лишь сон, — продолжал он, — а я почти такой же безумец, как и ты.
Мальчик молчал и, наморщив лоб, смотрел на отца.
— Ты что-то хочешь сказать? — спросил Жильбер.
— Я хочу сказать вот что: может быть, это и сон, но он существует наяву.
— Что?
— В прошлом году на Троицу нас повезли на прогулку в Саторийский лес неподалеку от Версаля и там, когда я предавался грезам вдали от остальных учеников, вдруг…
— Появилось прежнее видение?
— Да, но на этот раз она ехала в карете, запряженной четверкой великолепных лошадей… на этот раз она была такая живая, такая настоящая. Я едва не лишился чувств.