— Вы видите все в кровавом свете, доктор!
— Вы видели бы точно так же, барон, побывай вы сегодня вместе со мной на Гревской площади!
— Да, правда; я слышал, там была резня.
— Видите ли, народ — это прекрасно… Но как бы прекрасен он ни был… О бури людские! Как далеко вам до бурь небесных! — воскликнул Жильбер.
Неккер задумался.
— Отчего я не могу советоваться с вами постоянно, доктор, — произнес он, — вы могли бы принести мне изрядную пользу.
— Будь я вашим помощником, господин барон, я не смог бы принести ни вам, ни Франции такой большой пользы, какую принесу, если отправлюсь туда, куда хочу.
— А куда вы хотите отправиться?
— Послушайте, сударь, главный враг трона находится подле самого трона, главный враг короля — подле самого короля, — это королева. Бедная женщина забывает, что она дочь Марии Терезии или, точнее, вспоминает об этом лишь для того, чтобы потешить свою гордость; она мнит, что спасает короля, а на самом деле губит не только короля, но и королевскую власть. Так вот, нам, любящим короля, нам, любящим Францию, следует уговориться о том, как лишить королеву власти, как свести на нет ее влияние.
— В таком случае сделайте то, о чем я вас просил, сударь: останьтесь со мной. Помогайте мне.
— Если я останусь возле вас, мы образуем вместе одну-единственную силу: вы будете мною, я буду вами. Нам нужно разделиться, и тогда, сударь, сила наша возрастет вдвое.
— И чего мы таким образом добьемся?
— Мы наверняка не сумеем отвратить катастрофу, но, возможно, отдалим ее; во всяком случае, я гарантирую вам поддержку могущественного союзника, маркиза де Лафайета.
— Лафайет — республиканец?
— Настолько, насколько может им быть человек из рода Лафайетов. Раз уж нам никак не обойтись без равенства, поверьте мне, лучше избрать равенство знатных господ. Я предпочитаю равенству унижающему равенство возвышающее.
— И вы можете поручиться за Лафайета?
— До тех пор пока от него не будет требоваться ничего иного, кроме порядочности, отваги и преданности, — безусловно.
— Хорошо, в таком случае скажите, что требуется от меня?
— Рекомендательное письмо к его величеству королю Людовику Шестнадцатому.
— Такому человеку, как вы, нет нужды в рекомендательных письмах; ваше имя говорит само за себя.
— Нет, мне удобнее считаться вашим ставленником; если вы отрекомендуете меня королю, я скорее добьюсь своей цели.
— А какова ваша цель?
— Стать одним из придворных медиков короля.
— О, нет ничего легче. Но как же королева?
— Главное — чтобы я оказался при дворе, а дальше уж мое дело.
— А вдруг она начнет вас преследовать?
— Тогда я заставлю короля действовать в моих интересах.
— Заставите короля? Это выше человеческих сил.
— Тот, кому подвластно тело, будет большим глупцом, если не сумеет овладеть и умом.
— Но не кажется ли вам, что человек, побывавший в Бастилии, не самый лучший претендент на звание королевского медика?
— Напротив. Ведь, если верить вам, меня преследовали за приверженность философии?
— Боюсь, что так.
— Значит, взяв на службу врача — последователя Руссо, сторонника новых идей, наконец, пленника, только что вышедшего из Бастилии, король реабилитирует себя, вернет себе популярность. Объясните ему это при первой же встрече с ним.
— Вы, как всегда, правы, но скажите: когда вы окажетесь вблизи короля, могу я рассчитывать на вас?
— Всецело, лишь бы вы не отклонялись от политики, о которой мы с вами условимся.
— Что можете вы мне обещать взамен?
— Что я дам вам знать, когда придет пора подать в отставку.
Неккер пристально взглянул на Жильбера, а затем произнес, помрачнев:
— В самом деле, это величайшая услуга, какую преданный друг может оказать министру, ибо это последняя услуга.
И, сев за стол, он принялся за письмо к королю.
Жильбер тем временем перечитывал полученную от Неккера бумагу, повторяя:
— Графиня де Шарни? Кто бы это мог быть?
— Возьмите, сударь, — сказал Неккер через несколько минут, подавая Жильберу лист бумаги.
Жильбер взял его и прочел следующее:
«Государь,
Вашему величеству, без сомнения, надобно иметь верного человека, с которым можно говорить о делах. Покидая короля, я оставляю ему мой последний дар, оказываю последнюю услугу, посылая к нему доктора Жильбера. Я не раз говорил Вашему Величеству, что доктор Жильбер не только один из опытнейших на свете медиков, но и автор памятной записки «Правление и политика», которая произвела на Ваше Величество столь сильное впечатление.
Припадаю к стопам Вашего Величества.
Неккер не поставил под письмом даты и, запечатав его простой печатью, отдал Жильберу.
— Итак, — сказал он на прощание, — я сейчас в Брюсселе, не правда ли?
— Да, разумеется, более чем когда-либо. Впрочем, завтра утром я дам вам знать о себе.
Барон условленным образом постучал по панно, и на пороге вновь возникла г-жа де Сталь, на этот раз державшая в руке не только ветку гранатового дерева, но и брошюру доктора Жильбера, заголовок которой она не без одобрительного кокетства показала автору.
Жильбер простился с г-ном де Неккером, поцеловал руку баронессе, проводившей его до дверей кабинета, и вышел.
Он направился к фиакру, где все — Питу и Бийо на переднем сиденье, кучер на козлах и даже лошади на подгибающихся ногах — крепко спали.
XXIIКОРОЛЬ ЛЮДОВИК XVI
Свидание Жильбера с г-жой де Сталь и г-ном де Неккером длилось около полутора часов. Жильбер возвратился в Париж в четверть десятого, приказал везти его прямо на почтовую станцию, нанял там экипаж с лошадьми и, отправив Бийо и Питу отдыхать от треволнений в маленькую гостиницу на улице Тиру, где Бийо обычно останавливался во время приездов в Париж, поскакал в Версаль.
Было уже поздно, но Жильбера это не останавливало. Люди его склада испытывают настоящую потребность в действии. Поездка его могла и не принести пользу, но он предпочитал бесполезную поездку сидению на месте: для нервических характеров неизвестность мучительнее самой ужасной реальности.
В Версаль он прибыл в половине одиннадцатого. Обычно в эту пору здесь все спало глубоким сном, но в тот вечер весь Версаль бодрствовал: сюда только что докатились отзвуки того потрясения, от которого еще дрожал Париж.
Французские гвардейцы, королевские телохранители и швейцарцы, собравшись кучками на всех перекрестках главных улиц, вели беседы меж собой или с теми гражданами, чья приверженность королю не вызывала сомнений.
Дело в том, что Версаль испокон веков был городом роялистов. Вера в монархию, если не в монарха, в крови у здешних жителей. Живя подле королей и милостями королей, под сенью их великолепия, вечно вдыхая пьянящий аромат королевских лилий, видя блеск золототканых одежд и сияние августейших улыбок, жители мраморно-порфирного Версаля чувствуют и себя немного королями; даже сегодня, когда мрамор обрастает мхом, а между плитами пробивается трава, когда с деревянных панелей осыпается последняя позолота, когда в парках стоит могильная тишина, Версаль — этот обломок падшей королевской власти — не изменяет своему прошлому и, утратив возможность гордиться могуществом и богатством, стремится сохранить, по крайней мере, поэзию печальных воспоминаний и властное очарование меланхолии.
Итак, в ночь с 14 на 15 июля 1789 года, как мы сказали, весь Версаль глухо волновался, ожидая, как примет король Франции это оскорбление, нанесенное его короне, этот удар, нанесенный его власти.
Мирабо своим ответом г-ну де Дре-Брезе дал королевской власти пощечину.
Народ взятием Бастилии ранил ее в сердце.
Тем не менее люди недалекие и близорукие долго не раздумывали, особенно военные, привыкшие видеть во всяком событии победу либо поражение грубой силы; для них речь шла просто-напросто о том, чтобы пойти походом на Париж: тридцать тысяч солдат и двадцать орудий быстро собьют с парижан спесь и прекратят их буйное торжество.
Никогда еще у королевской власти не было столько советчиков: каждый высказывал свое мнение вслух, на людях.
Самые умеренные говорили:
— Все очень просто.
Нетрудно заметить, что эту формулировку у нас употребляют, как правило, именно тогда, когда все очень сложно.
— Все очень просто, — говорили эти мудрецы, — для начала следует получить от Национального собрания санкцию, в которой оно не откажет. С недавнего времени позиция его сделалась весьма обнадеживающей для всех французов; оно так же мало заинтересовано в буйстве низов, как и в злоупотреблениях верхов.
Собрание объявит четко и ясно, что бунт — преступление, что горожанам не следует браться за оружие и проливать кровь, если у него есть депутаты, способные поведать королю обо всех его невзгодах, и король, способный вынести справедливый приговор.
Вооруженный этой декларацией, которая несомненно будет получена от Национального собрания, король не преминет по-отечески, то есть сурово, наказать парижан.
Тогда тучи рассеются, королевская власть возвратит себе первейшее из своих прав, народ вспомнит о том, что его долг — послушание, и все пойдет, как шло от века.
Так рассуждали в большинстве своем завсегдатаи Курла-Рен, Елисейских полей и бульваров.
Однако на Плас-д’Арм и в окрестностях казарм раздавались иные речи.
Там сновали люди пришлые, с умными лицами и загадочным взглядом; они кстати и некстати изрекали таинственные пророчества, преувеличивали и без того грозные новости и проповедовали почти не таясь соблазнительные идеи, которые вот уже два месяца волновали Париж и будоражили предместья.
Вокруг этих людей собирались мрачные, агрессивные, возбужденные слушатели, которым ораторы напоминали об их нищете, об их страданиях, о грубом презрении к ним монархии. О несчастиях народа им говорили: