Королева сидела у стола.
То уже не была нежная и прекрасная невеста, ангел-хранитель Франции, которая — мы это видели — в начале этой истории пересекла северную границу с оливковой ветвью в руке. Не была это и прекрасная, грациозная государыня, явившаяся однажды вечером с принцессой де Ламбаль в таинственное жилище Месмера, собираясь усесться весело и недоверчиво подле символического чана, скрывавшего тайну ее будущего.
Нет! Это была надменная и полная решимости королева, женщина с нахмуренными бровями и презрительно кривящейся губой; женщина, в чьем сердце нежное и животворное чувство любви потеснилось, уступив место первым каплям желчи — яда, который будет беспрестанно вливаться в ее кровь.
Одним словом, это была женщина с третьего портрета Версальской галереи, не Мария Антуанетта и не королева Франции, но та, которую уже не называли иначе, чем Австриячкой.
За ее спиной в полумраке неподвижно полулежала на софе, откинув голову на подушку и прижав ладонь ко лбу, молодая женщина.
То была г-жа де Полиньяк.
Завидев г-на де Ламбеска, королева подалась вперед с отчаянной и радостной решимостью, как бы говоря: «Будь что будет, лучше узнать всю правду».
Господин де Ламбеск поклонился, знаком показав, что просит прощения за грязные сапоги, запыленный мундир и погнувшуюся саблю, не до конца входящую в ножны.
— Итак, господин де Ламбеск, — сказала королева, — вы только что из Парижа?
— Да, ваше величество.
— Что делает народ?
— Поджигает и убивает.
— От безумия или из ненависти?
— Нет, из кровожадности.
Королева задумалась, на первый взгляд готовая разделить мнение принца о народе. Затем, тряхнув головой, она возразила:
— Нет, принц, народ не жаждет крови, во всяком случае, не жаждет ее без причины. Вы что-то скрываете. В чем дело — в умоисступлении или в ненависти?
— Что мне сказать? Я полагаю, государыня, что это ненависть, дошедшая до умоисступления.
— Ненависть к кому? Ах, вы снова колеблетесь, принц; берегитесь, если вы будете так говорить со мной, я, вместо того чтобы спрашивать вас, пошлю в Париж одного из своих курьеров; он потратит час на дорогу туда, час на пребывание в Париже, час на обратную дорогу и через три часа поведает мне о случившемся без затей и уверток, как это сделал бы гомеровский вестник.
С улыбкой на устах к королеве приблизился г-н де Дре-Брезе.
— Однако, государыня, — сказал он, — что вам до ненависти народа? Вам не должно быть до нее никакого дела. Народ может ненавидеть кого угодно, но не вас.
Королева даже не удостоила ответом эти льстивые речи.
— Смелее, принц, смелее! — приказала она г-ну де Ламбеску. — Говорите.
— Что ж, сударыня, я скажу: народом владеет ненависть.
— Ко мне?
— Ко всем, кто им правит.
— В добрый час, вот теперь вы сказали правду, я это чувствую, — решительно заключила королева.
— Я солдат, ваше величество, — ответил принц.
— Вот и прекрасно! В таком случае говорите с нами как солдат. Что следует предпринять?
— Ничего, ваше величество.
Услышав эти слова, рыцари королевы в расшитых мундирах и при золоченых шпагах возроптали.
— Как ничего? — вскричала Мария Антуанетта. — В тот час, когда народ, по вашим собственным словам, поджигает и убивает, вы, лотарингский принц, говорите королеве Франции, что ничего не следует предпринимать?!
Слова Марии Антуанетты также вызвали среди присутствующих шепот, на сей раз одобрительный.
Королева обернулась и обвела взглядом своих приближенных, стараясь отыскать среди множества горящих глаз те, в которых сверкал самый сильный огонь, ибо огонь этот казался ей залогом наибольшей верности.
— Ничего предпринимать не следует, — повторил принц, — ибо если дать парижанину остыть, он остынет; он берется за оружие, лишь если его доводят до крайности. Зачем оказывать ему столь великую честь, принимая его вызов и ставя на карту нашу победу? Сохраним спокойствие, и через три дня в Париже и речи не будет о бунте.
— Но Бастилия, сударь!
— Бастилия! Мы закроем ее ворота, и те, в чьих руках она оказалась, окажутся в наших руках, вот и все.
Среди молчаливых слушателей раздались смешки.
Королева сказала:
— Осторожнее, принц, теперь вы успокаиваете меня даже сверх меры.
Задумавшись, подперев ладонью подбородок, она направилась к софе: на ней, по-прежнему уйдя в себя, бледная и печальная, полулежала г-жа де Полиньяк.
В глазах ее был написан ужас; лишь когда королева с улыбкой остановилась перед ней, графиня улыбнулась в ответ, но и улыбка эта была бессильной и поблекшей, словно увядший цветок.
— Итак, графиня, — спросила королева, — что вы обо всем этом думаете?
— Увы, ничего, — отвечала та.
— Как, неужели совсем ничего?
— Ничего.
И графиня кивнула с неизъяснимым отчаянием.
— Веселей, веселей! — шепнула королева на ухо графине. — Милая Диана всего боится.
Затем она произнесла вслух:
— А где же наша неустрашимая графиня де Шарни? Мне кажется, ей пора нас успокоить.
— Графиня садилась в карету, но ее позвали к королю.
— Ах, к королю, — рассеянно повторила Мария Антуанетта.
Тут только она заметила, что в покоях ее стоит странная тишина.
Самые стойкие сердца, узнав о неслыханных, невероятных происшествиях, слухи о которых в несколько приемов дошли до Версаля, исполнились страха и в еще большей степени изумления; с каждым новым известием охватившее их оцепенение становилось все сильнее.
Королева поняла, что должна вдохнуть бодрость в души своих удрученных рыцарей.
— Итак, никто не хочет помочь мне советом? — сказала она. — Что ж! Придется мне держать совет с самой собой.
Гости придвинулись ближе.
— Сердце у народа не злое, — продолжала Мария Антуанетта, — он просто сбился с пути. Он нас не знает, оттого и ненавидит; позволим же ему познакомиться с нами поближе.
— А после накажем его за то, что он усомнился в своих повелителях, ведь это преступление, — произнес чей-то голос.
Королева взглянула в ту сторону, откуда донесся этот голос, и увидела г-на де Безанваля.
— Ах, это вы, барон, — сказала она. — Каково ваше мнение?
— Я уже высказал свое мнение, государыня, — ответил Безанваль с поклоном.
— Хорошо, — согласилась королева, — король накажет виновных, но по-отечески.
— Кого люблю, того и бью, — отвечал барон и, обернувшись к г-ну де Ламбеску, спросил:
— Вы разделяете мои взгляды, принц? Народ виновен в убийствах…
— Которые он, к несчастью, именует справедливой местью, — глухо произнес мягкий молодой голос, и королева мгновенно обернулась на него.
— Вы правы, принцесса, но в этом-то и состоит его ошибка, милая моя Ламбаль; будем же снисходительны.
— Однако, — робко возразила принцесса, — прежде чем решать, должны ли мы покарать народ, следовало бы, мне кажется, выяснить, способны ли мы с ним справиться.
Истина, сорвавшаяся с этих благородных уст, была встречена всеобщим криком осуждения.
— Способны ли мы с ним справиться?! Да ведь у нас есть швейцарцы! — возражал один.
— А немцы? — добавлял другой.
— А гвардия короля? — подхватывал третий.
— Здесь затронута честь армии и дворянства! — воскликнул юноша в мундире лейтенанта гусарского полка Бершени, стоявший в группе офицеров. — Неужели мы заслужили этот позор? Знайте, ваше величество, что король может завтра же, если пожелает, поставить под ружье сорок тысяч человек, бросить их на Париж и разрушить его до основания. Ведь сорок тысяч человек, преданных королю, стоят полумиллиона взбунтовавшихся парижан.
У юноши, произнесшего эти слова, безусловно, имелось в запасе еще немалое число подобных доводов, но он умолк, видя устремленные на него глаза королевы; забывшись в верноподданническом пылу, он пошел несколько дальше, чем позволяли его воинское звание и светские приличия.
Поэтому, как мы сказали, он резко замолчал, устыдившись произведенного его речью впечатления.
Но было уже поздно, речь эта запала королеве в душу.
— Вам известно положение дел, сударь? — спросила она благожелательно.
— Да, ваше величество, — отвечал юноша, зардевшись, — я был на Елисейских полях.
— В таком случае, сударь, подойдите сюда и выскажите откровенно все ваши соображения.
Зардевшись еще сильнее, юноша выступил вперед и приблизился к королеве.
В то же мгновение принц де Ламбеск и г-н де Безанваль, не сговариваясь, отошли в сторону, словно считали ниже своего достоинства присутствовать при беседе королевы с этим юнцом.
Королева не обратила — или сделала вид, что не обратила, — внимания на их уход.
— Вы говорите, сударь, что у короля сорок тысяч солдат? — спросила она.
— Да, ваше величество: в Сен-Дени, Сен-Манде, на Монмартре и в Гренеле.
— Подробнее, сударь, расскажите подробнее! — потребовала королева.
— Ваше величество, господа де Ламбеск и де Безанваль разбираются во всем этом куда лучше меня.
— Продолжайте, сударь. Мне хочется услышать подробности из ваших уст. Кто командует этими сорока тысячами?
— Прежде всего — господа де Безанваль и де Ламбеск; затем принц де Конде, господин де Нарбонн-Фрицлар и господин де Салкенайм.
— Верно ли это, принц? — осведомилась королева, обернувшись к г-ну де Ламбеску.
— Да, ваше величество, — с поклоном отвечал принц.
— На Монмартре, — продолжал юноша, — сосредоточен целый артиллерийский парк; в течение шести часов весь квартал близ Монмартра может быть сожжен дотла. Стоит Монмартру открыть огонь, стоит Венсену подхватить стрельбу, стоит десяти тысячам человек выйти на Елисейские поля, другим десяти тысячам подойти к заставе Анфер, третьим — выйти на улицу Сен-Мартен, а четвертым — двинуться от Бастилии, стоит парижанам услышать пальбу со всех сторон, — и Париж падет не позднее чем через сутки.
— Ах, наконец-то я слышу откровенные речи; наконец-то нашелся человек, имеющий точный план. Как вы полагаете, господин де Ламбеск?