— О, это ты, ты, — прошептала она, обняв графиню Жюль, — значит, одна подруга у меня все-таки осталась.
И слезы, так долго сдерживаемые ею, ручьями полились из ее глаз, омыли ее щеки и оросили грудь; впрочем, слезы эти были не горькими, а сладостными, они не мучили, но облегчали душу.
Мгновение королева молча сжимала графиню в своих объятиях.
Молчание нарушила герцогиня, державшая невестку за руку.
— Ваше величество, — начала она робко, как бы стыдясь собственных слов, — я хочу открыть вам один план, который, быть может, не вызовет у вас осуждения.
— Какой план? — спросила королева, вся обратившись в слух. — Говорите, герцогиня, говорите скорее.
По-прежнему опираясь на плечо своей фаворитки-графини, королева приготовилась выслушать герцогиню Диану.
— Ваше величество, — продолжала герцогиня, — то, что я намереваюсь вам поведать, не мое мнение, а суждение лица, чья беспристрастность не вызывает сомнений — ее королевского высочества мадам Аделаиды, тетушки короля.
— К чему столько приуготовлений, дорогая герцогиня, — весело воскликнула королева, — переходите прямо к делу!
— Ваше величество, дела складываются нерадостно. Народ сильно преувеличивает милости, оказанные вами нашей семье. Клевета пятнает августейшую дружбу, которой вы благоволите отвечать на нашу почтительную преданность.
— Неужели, герцогиня, вы находите, что я вела себя без должной отваги? — удивилась королева. — Разве я не отстаивала нашу дружбу, идя наперекор общественному мнению, двору, народу, даже самому королю?
— О, напротив, ваше величество, вы с беспредельным благородством поддерживали своих друзей, защищая их собственной грудью и отражая направленные против них удары; именно поэтому сегодня, в минуту большой, быть может даже ужасной опасности, эти друзья показали бы себя бесчестными трусами и дурными слугами, если бы не встали в свой черед на защиту королевы.
— Ах, как это хорошо, как прекрасно! — вскричала Мария Антуанетта и, пылко обняв графиню, пожала руку герцогине де Полиньяк.
Однако обе дамы, вместо того чтобы гордо поднять голову от монаршей ласки, побледнели.
Госпожа Жюль де Полиньяк попыталась высвободиться из объятий королевы, но та крепко прижимала ее к себе.
— Быть может, — пробормотала г-жа Диана де Полиньяк, — вы, ваше величество, не совсем хорошо понимаете, что́ именно мы имеем честь предложить вам, дабы отвратить от вашего трона и от самой вашей особы бедствия, причиной коих может оказаться ваша драгоценная дружба. Есть мучительное средство, горькая для наших сердец жертва, которую мы, однако, обязаны принести, ибо такова необходимость.
При этих словах настала очередь королевы побледнеть, ибо в скромной и сдержанной речи герцогини она, вместо отважной и преданной дружбы, различила страх.
— Говорите же, герцогиня, — приказала она. — О какой жертве идет речь?
— О, жертву должны принести одни мы, ваше величество, — был ответ Дианы. — Мы, Бог знает почему, сделались для французов предметом ненависти; избавив ваш двор от своего присутствия, мы вернем ему прежний блеск, вернем вам любовь народа, которую наше присутствие гасит либо извращает.
— Вы хотите покинуть меня? — гневно воскликнула королева. — Кто это сказал? Кто это придумал?
Потерянно взглянув на потупившуюся графиню Жюль, королева тихонько отстранила ее от себя.
— Не я, — отвечала графиня Жюль. — Я, напротив, хочу остаться рядом с вами.
Однако тон, каким были произнесены эти слова, говорил: «Прикажите мне уехать, ваше величество, и я уеду».
О священная дружба, священная цепь, способная связать королеву и служанку неразрывными узами! О священная дружба, в коей больше героизма, чем в любви и честолюбии, этих благородных болезнях сердца человеческого! И королева мгновенно разбила обожаемый алтарь, воздвигнутый ею в собственном сердце; одного взгляда ей достало, чтобы увидеть то, чего она не могла разглядеть в течение десяти лет: холодности и расчетливости; пусть оба порока были простительны, объяснимы, быть может даже законны, но разве может измена того, кто предал свою любовь, казаться простительной, объяснимой, законной тому, кто еще любит?
Мария Антуанетта отомстила за причиненную ей муку лишь холодным взглядом, которым смерила свою подругу с ног до головы.
— Так вот каково ваше мнение, герцогиня Диана! — сказала она, прижимая дрожащую руку к груди.
— Увы, сударыня, — отвечала та, — я слушаюсь не своих желаний, но велений судьбы.
— Разумеется, герцогиня, — отвечала Мария Антуанетта. — А вы, графиня? — обратилась она к графине Жюль.
У той по щеке скатилась слеза — знак раскаяния, сжигающего ее душу, — но это усилие отняло у нее последние силы.
— Прекрасно, — сказала королева, — прекрасно. Мне отрадно видеть, как сильно я любима. Благодарю вас, графиня; конечно, здесь вам грозят опасности; конечно, ярость черни не знает предела; конечно, вы обе правы, а я сумасбродка. Вы хотите остаться, вы жертвуете собой — я этой жертвы не принимаю.
Графиня Жюль подняла на королеву свои прекрасные глаза. Но вместо дружеской преданности королева прочла в них смятение перепуганной женщины.
— Итак, вы, герцогиня, решились уехать? — спросила королева, подчеркнув голосом слово «вы».
— Да, ваше величество.
— Вы, разумеется, направитесь в какое-нибудь из ваших дальних поместий… самых дальних?..
— Государыня, для того, кто решился уехать, решился покинуть вас, пятьдесят льё такое же огромное расстояние, как и сто пятьдесят.
— Так, значит, вы едете за границу?
— Увы! Да, сударыня.
Сердце королевы разрывалось от боли, но она не выдала своей муки ни единым вздохом.
— Куда же вы направитесь?
— На берега Рейна, ваше величество.
— Прекрасно. Вы говорите по-немецки, герцогиня, — произнесла королева с неизъяснимо печальной улыбкой, — уроки вы брали у меня. Что ж, дружба королевы принесла вам хоть какую-то пользу, и я рада этому. — Повернувшись к графине Жюль, она продолжала: — Я не хочу разлучать вас с вашими родными, дорогая графиня. Вы хотите остаться, и я ценю это желание. Но я боюсь за вас и хочу, чтобы вы уехали; больше того, я вам это приказываю!
Тут королева замолчала; волнение сдавило ей горло, и как ни мужественно она держалась, ей, возможно, недостало бы сил сохранить видимость спокойствия, если бы до ее слуха не донесся голос короля, не принимавшего никакого участия в только что описанной сцене.
Людовик как раз приступил к десерту.
— Сударыня, — обратился король к своей супруге, — вас извещают, что к вам кто-то прибыл.
— И все же, государь, — воскликнула королева, отбросив прочь все иные чувства, кроме королевского достоинства, — вам следует отдать приказы. Взгляните, здесь остались именно те трое, кто вам нужен: господин де Ламбеск, господин де Безанваль и господин де Брольи. Приказывайте, государь, приказывайте!
Король поднял на нее отяжелевший, нерешительный взгляд.
— Что вы обо всем этом думаете, господин де Брольи? — спросил он.
— Ваше величество, — отвечал старый маршал, — если вы удалите войска из Парижа, люди скажут, что парижане разбили вас. Но если вы их там оставите, им придется разбить парижан.
— Прекрасно сказано! — вскричала королева, пожав маршалу руку.
Со своей стороны принц де Ламбеск только покачал головой.
— И что же вы мне предлагаете? — спросил король.
— Скомандовать: «Вперед!» — отвечал старый маршал.
— Да… Вперед! — повторила королева.
— Ну что ж, раз вам так этого хочется: «Вперед!»
В эту минуту королеве принесли записку, гласившую:
«Именем Неба! Государыня, не принимайте поспешных решений! Я жду свидания с Вашим величеством».
— Это его почерк! — прошептала королева.
Обернувшись к камеристке, доставившей записку, она спросила:
— Господин де Шарни ждет меня?
— Он прискакал весь в пыли и, кажется, даже в крови.
— Одну минуту, господа, — сказала королева г-ну де Безанвалю и г-ну де Брольи, — подождите меня здесь, я скоро вернусь.
И она торопливо вышла из комнаты.
Король даже не повернул головы.
XXVIIОЛИВЬЕ ДЕ ШАРНИ
Войдя в своей будуар, королева застала там автора записки, которую только что получила.
То был мужчина лет тридцати пяти, высокий, с лицом мужественным и решительным; серо-голубые глаза, живые и зоркие, как у орла, прямой нос, волевой подбородок сообщали его лицу воинственность, оттеняемую изяществом, с каким он носил мундир лейтенанта королевской гвардии.
Батистовые манжеты его были смяты и порваны, а руки слегка дрожали.
Погнутая шпага плохо входила в ножны.
В ожидании королевы ее гость быстро мерил шагами будуар, что-то лихорадочно обдумывая.
Мария Антуанетта направилась прямо к нему.
— Господин де Шарни! — воскликнула она. — Господин де Шарни, вас ли я вижу?
Тот, к кому она обращалась, низко поклонился, как требовал этикет; королева знаком приказала камеристке удалиться.
Лишь только за ней закрылась дверь, королева, с силой схватив г-на де Шарни за руку, спросила:
— Граф, зачем вы здесь?
— Я полагал, ваше величество, что быть здесь — мой долг, — отвечал граф.
— О нет, ваш долг — с горькой иронией продолжала Мария Антуанетта, — бежать из Версаля, поступая как принято и повинуясь мне, — одним словом, брать пример со всех моих друзей, тревожащихся за мою судьбу; ваш долг — ничем не жертвовать ради меня, ваш долг — расстаться со мной.
— Расстаться с вами? — переспросил он.
— Да, бежать подальше от меня.
— Бежать вас? Кто же бежит от вас, государыня?
— Умные люди.
— Мне кажется, что я человек не глупый, ваше величество, — именно потому я и прибыл в Версаль.
— Откуда?
— Из Парижа.
— Из мятежного Парижа?
— Из Парижа кипящего, хмельного, окровавленного.
Королева закрыла лицо руками.
— О, значит, и от вас я не услышу ничего утешительного! — простонала она.