— Да здравствует король! О да! Да здравствует король, он будет здравствовать вопреки тебе, подлый Париж: ненавистная пучина, кровавая бездна, ты не поглотишь этой жертвы!.. Я вырву ее у тебя вот этой слабой рукой, которая грозит тебе сейчас и предает тебя проклятию и каре Господней!
Произнеся эти слова с ненавистью, несомненно испугавшей бы любого, даже самого бесстрашного революционера, королева простерла в сторону Парижа свою тонкую руку, выпростав ее из кружев, словно шпагу из ножен.
Затем она кликнула г-жу Кампан, самую доверенную из придворных дам, и заперлась с ней в своем кабинете, сказав, что никого не принимает.
VIIКОЛЬЧУГА
Наступило утро, такое же ясное, как накануне; ослепительное солнце золотило мраморные плиты и песчаные дорожки Версаля.
Птицы, тысячами слетевшиеся на деревья у входа в парк, оглушительными криками встречали теплый, веселый день, сулящий им любовные утехи.
Королева встала в пять часов. Она послала передать королю, что просит его зайти к ней тотчас, как он проснется.
Людовик XVI, несколько утомленный вчерашним приемом депутации от Национального собрания, которой ему пришлось отвечать (это было начало обмена речами), спал дольше обычного, чтобы отдохнуть и ничем не ущемить своей природы.
Поэтому просьба королевы настигла его, когда он пристегивал шпагу; он слегка нахмурился.
— Как, — удивился он, — королева уже встала?
— О, давно, ваше величество.
— Она все еще больна?
— Нет, ваше величество.
— И чего хочет от меня королева в столь ранний час?
— Ее величество не сказала.
Король съел легкий завтрак — бульон и немного вина — и пошел к Марии Антуанетте.
Он застал ее одетой словно для церемониального выхода — красивую, бледную, величавую. Мария Антуанетта встретила мужа той холодной улыбкой, какая, подобно лучу зимнего солнца, озаряла толпу на больших приемах во дворце.
Король не заметил грусти, таящейся во взгляде и улыбке королевы. Он уже приготовился к тому, что Мария Антуанетта будет противиться решению, принятому накануне.
«Опять какой-нибудь новый каприз», — подумал он и нахмурился.
Королева с первых же слов укрепила в нем это подозрение.
— Государь, — сказала она, — я долго думала о нашем вчерашнем разговоре.
— Ну вот! — воскликнул король.
— Прошу вас, отошлите всех, кроме самых приближенных.
Король, ворча, приказал своим офицерам удалиться.
С их величествами осталась только г-жа Кампан.
Тогда Мария Антуанетта, сжав своими прекрасными руками руку мужа, спросила:
— Почему вы совсем одеты? Это плохо!
— Почему плохо? Почему?
— Разве я не просила вас зайти ко мне прежде, чем вы оденетесь? А вы пришли в кафтане и при шпаге. Я надеялась увидеть вас в халате.
Король взглянул на нее с удивлением.
Прихоть королевы пробудила в нем череду странных мыслей, совершенно новых и потому еще более невероятных.
Первое, что он почувствовал, было недоверие и тревога.
— Что с вами? — спросил он королеву. — Вы хотите снова отложить или нарушить наш вчерашний уговор?
— Нимало, государь.
— Умоляю вас, перестаньте шутить! Дело слишком важное. Я должен, я хочу ехать в Париж; я более не могу от этого уклоняться: моя свита предупреждена, люди, которые будут меня сопровождать, назначены еще вчера вечером.
— Государь, я вовсе не собираюсь вам мешать, однако…
— Подумайте, — сказал король, постепенно воодушевляясь и храбрясь, — подумайте, ведь известие о том, что я еду в Париж, уже, должно быть, дошло до парижан, они приготовились к встрече, они ждут меня, и если добрые чувства, что, по слухам, вызвал мой предстоящий приезд, сменятся гибельной враждебностью… Подумайте, наконец…
— Но, государь, я не спорю с вами, я покорилась еще вчера и не отступаюсь от своих слов сегодня.
— Тогда, сударыня, зачем эти околичности?
— Я говорю без всяких околичностей.
— Простите, но тогда к чему эти вопросы о моем платье, о моих планах?
— О платье я в самом деле говорила, — отвечала королева, силясь улыбнуться, но улыбка ее постепенно гасла, становилась все более печальной.
— Чем же вам не нравится мое платье?
— Я хотела бы, сударь, видеть вас без кафтана.
— Он не идет мне? Этот лиловый шелковый кафтан? Но парижане привыкли меня в нем видеть; им нравился на мне этот цвет, с которым к тому же хорошо сочетается голубая орденская лента. Вы и сами не раз говорили мне об этом.
— Я ничего не имею против цвета вашего кафтана, государь.
— Тогда в чем дело?
— В подкладке.
— Право, ваша улыбка так загадочна… подкладка… что за шутки!..
— Увы, я уже не шучу.
— Так! Теперь вы щупаете мой камзол, он вам тоже не по душе? Белая тафта с серебром, вы мне сами вышивали кайму, это один из моих любимых камзолов.
— Против камзола я также ничего не имею.
— Какая вы странная! Что же вас смущает: жабо, вышитая батистовая рубашка? Разве я не должен был одеться как можно тщательнее перед отъездом в свой славный город Париж?
Мария Антуанетта горько улыбнулась; нижняя губа Австриячки, предмет стольких насмешек, надменно выпятилась, словно наполнившись всеми ядами гнева и ненависти.
— Нет, государь, — сказала она, — я не корю вас за ваш красивый наряд, я говорю лишь о подкладке, о подкладке — и только!
— Подкладке моей вышитой рубашки? Да объяснитесь же наконец?
— Ну что ж! Слушайте! Король, которого ненавидят, король, который становится помехой, готов броситься в самую гущу семисот тысяч парижан, упоенных победами и своей революцией; поэтому королю, хотя он и не средневековый рыцарь, не повредили бы добрые железные латы и шлем с забралом из доброй миланской стали; он должен быть неуязвим для пуль, стрел, камней, ножей.
— В сущности, вы правы, — задумчиво сказал Людовик XVI, — но, милая моя, я не Карл Восьмой, не Франциск Первый и даже не Генрих Четвертый; нынешняя монархия беззащитна под покровом бархата и шелка, я пойду словно бы нагишом в моем шелковом кафтане, более того, на мне будет настоящая мишень, вот здесь, прямо на сердце, — мои ордена.
Королева издала приглушенный стон.
— Государь, — сказала она, — поговорим серьезно. Вы увидите, увидите, что вашей жене не до шуток.
Она сделала знак г-же Кампан, оставшейся в глубине комнаты, и та достала из ящика шифоньера какой-то продолговатый, широкий и плоский предмет в шелковом чехле.
— Государь, — продолжала королева, — сердце короля принадлежит прежде всего Франции, это верно, но я свято верю, что оно принадлежит также его жене и детям. Я не хочу подставлять это сердце вражеским пулям. Я приняла свои меры, чтобы уберечь от опасности моего мужа, моего короля, отца моих детей.
С этими словами она вынула из шелкового чехла кольчугу из маленьких стальных колечек, сплетенных с таким чудесным искусством, что гибкая и упругая кольчуга казалась сшитой из арабского муара.
— Что это? — спросил король.
— Поглядите, государь.
— По-моему, кольчуга.
— Вот именно, государь.
— Кольчуга, доходящая до самой шеи.
— С маленьким воротничком, предназначенным, как видите, для того, чтобы прятаться под воротником камзола или под галстуком.
Король взял кольчугу в руки и стал с любопытством разглядывать ее.
Королева обрадовалась этому благосклонному вниманию.
Ей казалось, король любовно считает каждое колечко в этой чудесной сети, струящейся в его руках с податливостью шерстяного трико.
— Какая великолепная сталь! — восхитился он.
— Не правда ли, государь?
— И дивная работа!
— Не правда ли?
— Действительно, я даже не знаю, как вам удалось раздобыть такое чудо!
— Я купила ее вчера вечером у одного человека; он давно предлагал мне ее на случай военного похода.
— Чудесно, чудесно! — повторял король, любуясь кольчугой с видом знатока.
— Она вполне сойдет за жилет от вашего портного, государь.
— Вы полагаете?
— Примерьте.
Король не сказал ни слова; он сам снял свой лиловый кафтан.
Королева трепетала от радости; она помогла Людовику XVI снять ордена, а г-жа Кампан — камзол и рубашку.
Тем временем король сам отстегнул шпагу. Тот, кто посмотрел бы в это мгновение на королеву, увидел бы, как лицо ее засветилось торжеством. Это было высшее блаженство.
Король позволил снять с себя галстук, и нежные руки королевы надели ему на шею стальной воротник. Затем Мария Антуанетта собственными руками застегнула кольчугу.
Она прекрасно облегала тело, прикрывая проймы, и была на подкладке из тонкой кожи, чтобы сталь не терлась о тело.
Кольчуга была длиннее кирасы и хорошо защищала тело. Под рубашкой и камзолом она была совершенно незаметна. Она не делала короля ни на пол-линии толще и нимало не стесняла движений.
— Она не слишком тяжела?
— Нет.
— Ну поглядите, государь, что за чудо? — говорила королева, хлопая в ладоши. — Не правда ли? — обратилась она к г-же Кампан, которая застегивала последние пуговицы у короля на манжетах.
Госпожа Кампан радовалась так же простодушно, как и королева.
— Я спасла моего короля! — воскликнула Мария Антуанетта. — Попробуйте, положите-ка на стол эту невидимую кольчугу, попытайтесь разрезать ее ножом, пробить пулей, попытайтесь, попытайтесь!
— Гм! — промычал король с сомнением.
— Попытайтесь! — повторила она с воодушевлением.
— Охотно сделаю это из любопытства, — сказал король.
— Можете не трудиться, это бесполезно, государь.
— Как, вы не хотите, чтобы я доказал вам превосходное качество вашего чуда?
— Вот они, мужчины! Вы думаете, я поверила бы чужим равнодушным свидетельствам, когда речь идет о жизни моего супруга, о спасении Франции?
— Мне кажется, однако, именно так вы и поступили, Антуанетта: поверили продавцу на слово.
Она с очаровательным упрямством покачала головой.
— Спросите у милейшей Кампан, чем мы с ней занимались сегодня утром.