Вдруг из соседней залы раздались громкие крики.
То были убийцы; они кричали:
— Долой Австриячку! Долой Мессалину! Долой Вето! Мы ее задушим, мы ее повесим!
Прозвучали два пистолетных выстрела, и две пули пробили дверь на разной высоте.
Одна из этих пуль пролетела на самой головой дофина и застряла в обшивке стены.
— О Боже мой, Боже мой! — воскликнула королева, падая на колени. — Всех нас ждет смерть.
По знаку де Шарни пять или шесть гвардейцев заслонили королеву и детей своими телами.
В это мгновение вошел король; глаза его были полны слез, лицо бледно; он искал королеву, как она искала короля.
Увидев Марию Антуанетту, он бросился в ее объятия.
— Спасен! Спасен! — воскликнула королева.
— Благодаря ему, ваше величество, — ответил король, указывая на Шарни. — И вы тоже спасены, не правда ли?
— Благодаря его брату! — отвечала королева.
— Сударь, — сказал Людовик XVI графу, — мы многим обязаны вашей семье, слишком многим, чтобы достойным образом вознаградить вас.
Королева встретилась взглядом с Андре и, покраснев, отвернулась.
Нападающие заколотили в дверь.
— Послушайте, господа, — сказал Шарни охране, — нам надо продержаться час. Нас семеро, если мы будем умело защищаться, нас убьют не раньше чем через час. Быть не может, чтобы за это время к их величествам не подоспела помощь.
И Шарни стал двигать огромный шкаф, стоявший в углу королевской спальни.
Другие телохранители последовали его примеру; вскоре они нагромоздили целую гору мебели и проделали в ней бойницы, чтобы стрелять.
Прижав к себе детей и подняв руки над их головами, королева молилась.
Дети глотали слезы.
Король вошел в кабинет, прилегающий к Бычьему глазу, чтобы сжечь несколько важных бумаг.
Наступающие ожесточенно рвались в дверь. Под ударами топора или лома от нее то и дело отламывались куски.
Через эти проломы просовывались окровавленные пики и штыки, несущие с собой смерть.
Между тем пули изрешетили застекленный верх двери над баррикадой и избороздили штукатурку позолоченного потолка.
Наконец диванчик, стоявший на шкафу, рухнул вниз. Шкаф начал поддаваться; створка двери, которую он загораживал, распахнулась настежь, но из дверного проема, зияющего, как пропасть, вместо штыков и пик протянулись окровавленные руки, цепляясь за края отверстий-бойниц и все более расширяя их.
Гвардейцы расстреляли все патроны до последнего, и в дверной проем было видно, что пол галереи усеян ранеными и убитыми.
Услышав крики женщин, которым казалось, что через эту дыру входит сама смерть, король вернулся.
— Ваше величество, — сказал Шарни, — запритесь вместе с ее величеством королевой в самой дальней зале; заприте за собой все двери; поставьте нас по двое у каждой двери. Я прошу позволения быть последним и охранять последнюю дверь. Я ручаюсь, что мы продержимся два часа; чтобы высадить эту дверь, у них ушло больше сорока минут.
Король колебался; ему казалось унизительным бежать из комнаты в комнату, укрываться за каждой перегородкой.
Если бы не страх за королеву, он не отступил бы ни на шаг.
Если бы не дети, королева осталась бы такой же стойкой, как король.
Но увы! Такова участь смертных! И у королей и у подданных всегда есть в сердце тайная лазейка, через которую выходит отвага и закрадывается страх.
Итак, король уже собирался распорядиться отступить в самую дальнюю комнату, как вдруг руки убрались, пики и штыки исчезли, крики и угрозы замолкли. Наступил миг тишины: каждый стоял, раскрыв рот, прислушиваясь, затаив дыхание.
Послышался мерный шаг регулярного войска.
— Это национальная гвардия! — крикнул Шарни.
— Господин де Шарни! Господин де Шарни! — позвал чей-то голос, и в щель просунулась хорошо знакомая физиономия Бийо.
— Бийо! — воскликнул Шарни. — Это вы, мой друг?
— Да, это я. Где король и королева?
— Они там.
— Целые и невредимые?
— Целые и невредимые.
— Слава Богу! Господин Жильбер! Сюда!
При имени Жильбера два женских сердца дрогнули, каждое на свой лад.
Сердце королевы и сердце Андре.
Что-то заставило Шарни обернуться: он увидел, как Андре и королева побледнели, услышав это имя.
Он покачал головой и вздохнул.
— Отворите двери, господа, — сказал король.
Телохранители бросились исполнять приказ, сметая остатки баррикады.
С улицы донесся голос Лафайета:
— Господа из парижской национальной гвардии, вчера вечером я дал слово королю, что ничему из принадлежащего его величеству не будет причинено ни малейшего ущерба. Если вы не защитите королевских гвардейцев, то я тем самым нарушу слово чести и не буду достоин командовать вами.
Когда двери отворились, в них показались два человека — генерал Лафайет и Жильбер; немного левее держался Бийо, счастливый, что ему довелось принять участие в освобождении короля.
Это Бийо разбудил Лафайета.
Позади Лафайета, Жильбера и Бийо был капитан Гондран, командир роты прихода рульской церкви святого Филиппа.
Принцесса Аделаида первой бросилась навстречу Лафайету и, обняв его с той признательностью, которая является следствием пережитого страха, воскликнула:
— Ах, сударь, вы нас спасли!
Лафайет почтительно вышел вперед и собрался переступить порог Бычьего глаза, но один из офицеров остановил его.
— Прошу прощения, сударь, — сказал он, — у вас есть право присутствовать при большом утреннем выходе короля?
— Если и нет, я его даю, — сказал король, протягивая руку Лафайету.
— Да здравствует король! Да здравствует королева! — закричал Бийо.
Король обернулся.
— Знакомый голос, — произнес он с улыбкой.
— Вы очень добры, ваше величество, — ответил славный фермер. — Да, да, вы слышали мой голос во время путешествия в Париж. Ах! Лучше было бы вам остаться там и не возвращаться сюда!
Королева нахмурила брови.
— Однако, — заметила она, — не очень-то они любезны, эти парижане!
— А вы что скажете, сударь? — спросил король Лафайета с таким видом, будто желал спросить: «А, по вашему мнению, как следует поступить?».
— Государь, — почтительно ответил Лафайет, — я полагаю, вашему величеству стоило бы выйти на балкон.
Король взглядом спросил совета у Жильбера, потом решительно подошел к застекленной двери, твердой рукой распахнул ее и вышел на балкон.
Раздался громкий вопль. Все дружно кричали:
— Да здравствует король!
Вслед за первым криком раздался второй:
— Короля в Париж!
Потом эти два крика, порой заглушая их, дополнил третий. Грозные голоса вопили:
— Королеву! Королеву!
Услышав этот крик, все вздрогнули и побледнели: король, Шарни, даже Жильбер.
Королева подняла голову.
Бледная, со сжатыми губами, с нахмуренными бровями, она стояла у окна. Дочь прижалась к ней. Впереди стоял дофин; на белокурой головке ребенка лежала ее белая, как мрамор, рука.
— Королеву! Королеву! — настойчиво звали голоса, и в них все яснее звучала угроза.
— Народ хочет вас видеть, ваше величество, — сказал Лафайет.
— О матушка, не выходите к ним! — в слезах умоляла девочка, обвивая шею королевы рукой.
Королева посмотрела на Лафайета.
— Не извольте беспокоиться, ваше величество, — сказал он.
— Как, совсем одна?! — воскликнула королева.
Лафайет улыбнулся и с пленительной учтивостью, которую он сохранил до конца жизни, отвел детей от матери и подтолкнул их к балкону первыми.
Затем почтительно предложил руку королеве.
— Ваше величество, соблаговолите положиться на меня, — сказал он, — я ручаюсь, что все будет в порядке.
И он вывел королеву на балкон.
Это было ужасное зрелище — такое, от какого кружилась голова, — Мраморный двор, превратившийся в бурное людское море.
Толпа встретила королеву громким воплем, и невозможно было понять, был ли то рев угрозы или крик радости.
Лафайет поцеловал королеве руку; в толпе раздались рукоплескания.
В жилах всех людей, принадлежащих к благородной французской нации, вплоть до людей самого низкого звания, течет рыцарская кровь.
— Странный народ! — сказала королева со вздохом.
Потом вдруг встрепенулась:
— А как мои телохранители, сударь, мои телохранители, спасшие мне жизнь, вы ничего не можете для них сделать?
— Назовите кого-нибудь из них, — сказал Лафайет.
— Господин де Шарни! Господин де Шарни! — воскликнула королева.
Но Шарни отступил назад. Он понял, о чем идет речь.
Он не хотел прилюдно каяться в том, что произошло вечером 1 октября.
Не чувствуя за собой вины, он не хотел прощения.
Андре испытала такое же чувство; она протянула руку, чтобы остановить Шарни.
Руки их встретились и соединились в пожатии.
Королеве было не до этого, и все же она заметила их движение навстречу друг другу.
В глазах ее мелькнул огонь, дыхание перехватило, и она прерывающимся голосом окликнула другого телохранителя:
— Сударь, сударь, идите сюда, приказываю вам.
Он повиновался.
Впрочем, у него не было причины для колебаний, как у Шарни.
Господин де Лафайет пригласил гвардейца на балкон, прикрепил к его шляпе свою трехцветную кокарду и расцеловал его.
— Да здравствует Лафайет! Да здравствуют телохранители! — закричали пятьдесят тысяч голосов.
Несколько человек пытались поднять глухой ропот, последний раскат уходящей грозы.
Но их голоса потонули в дружном приветственном возгласе.
— Ну вот, — сказал Лафайет, — буря миновала, небо снова ясное.
Потом, вернувшись в зал, он добавил:
— Но чтобы снова не грянул гром, вашему величеству остается принести последнюю жертву.
— Да, — задумчиво сказал король, — покинуть Версаль, не так ли?
— Совершенно верно, ваше величество, приехать в Париж.
— Сударь, — сказал король, — можете объявить народу, что через час все мы отправляемся в Париж: королева, я и дети.