[39], Организацию Объединенных Наций. Они хотели знать, что он думает о вооруженных восстаниях. О самих поселенцах. Они так много слышали, говорили они, и все же так мало знали. А это правда про атаки в магазинах, украденные земли, фанатиков? Он колебался. Для него ответы на все вопросы все равно сводились к оккупации. Она была общим врагом. Разрушала обе стороны. Он не ненавидел евреев, говорил он, не ненавидел Израиль. Больше всего он ненавидел быть оккупированным, это унижение, удушье, ежедневную деградацию, подчинение. Пока все это не закончится, нельзя будет получить конкретные результаты. Попробуйте в течение хотя бы одного дня походить через КПП. Постройте стену посередине школьного двора. Понаблюдайте, как ваши оливковые деревья выкорчевывает бульдозер. Чтобы ваша еда тухла в грузовике на КПП. Попробуйте оккупировать собственное воображение. Давайте. Попробуйте.
Слушатели кивали, но он не был уверен, что они поняли его до конца. Оккупация навсегда лишала тебя права выбора. Она забирала способность делать выбор. Избавьтесь от нее, и выбор снова вернется.
Но слушатели продолжали на него давить. Как ему кажется, может ли жестокость быть оправдана? Разве его взгляды не устарели? На какого рода уступки он готов пойти, чтобы получить право вернуться на оккупированные территории? Обмен какими территориями он готов совершить? Что случится с городом Ариэль? Что произойдет с бедуинами? Непризнанными деревнями? Почему он хочет изучать Холокост, а не Накбу?
Эти вопросы его утомляли. Тогда он менялся в лице, менялся и тон его голоса. Он наклонялся. Переходил на шепот. Эти вопросы важны, и он бы на них ответил, говорил он, но мне нужно время, мне нужно время, единственный шанс приблизиться к ним – это использовать свое горе, понимаете? Он больше не хотел бороться. Самый лучший джихад – иметь возможность говорить. И это то, чем он сейчас занимается. Язык – самое острое оружие. Очень сильное. Он хотел бы владеть таким оружием. Ему нужно быть осторожным. Меня зовут Бассам Арамин. Я отец Абир. Это – главное, все остальное – из этого.
Как часто он ощущал себя снова в тюрьме: когда увидел тот документальный фильм, где оголенные тела кидали в канавы, номера на запястьях, леденящий холод, лопающий ветки на воздухе. Как он вышел из тюрьмы, не совсем миротворцем – от самого слова «мир» тогда становилось тошно, – но человеком, который хотел противопоставить себя неведению, непониманию, что такое жестокость, включая его собственную. Затем судьба преподнесла ему иронию следующих лет: свадьбу, детей, квартиру в Анате, работу миротворцем. А потом резиновая пуля посвистела в воздухе, в обыкновенный январский день, из ниоткуда, и его дочь приземлилась лбом на мостовую.
Иногда он уходил с симпозиумов еще до конца обсуждений. Он хотел домой. В тишину. В покой. Его удивляло тогда, что, открыв дверь заднего хода, он видел, как Сальва дергает сорняки в саду, и ее шарф лежит рядом возле куста рододендронов.
278
Чувство общности. Мифология инстинктов.
279
Глубокими вечерами он гулял по улицам Бредфорда с книгой в руках. По глухим переулкам, узким аллеям, круговым перекресткам. Он начал носить с собой блокнот. Останавливался под сферами тусклого фонарного света и что-то царапал в нем, шел дальше и дальше, с плоской английской шляпой на голове. Он не любил центр города: подстегнутый алкоголем гомон царил в этом месте. Иногда он бесцельно бродил по парку кругами. Когда он приходил домой, иероглифы в блокноте было трудно расшифровать. Иногда страницы пропитывались туманом. Он отклеивал одну от другой и переписывал. Память. Травма. Ритм истории и притеснения. Смены поколений. Жизни, отравленные узостью взглядов. Что значит понимать историю другого.
Он сразу понял, что люди боятся врага, потому что в ужасе от того, что их собственные жизни могут раствориться в пустоте, что они могут потерять себя, если погрузятся в запутанный клубок познания друг друга.
Идеи были горячими, думал он, обжигающими. Спустя какое-то время он хотел прекратить писанину и только читать. На каж-дой перевернутой странице – что-то новое, какое-то открытие. Теперь ему нравилась такая перспектива: терять равновесие.
Он поселился в библиотеке. Самым последним покидал здание. Сидел в тишине. Мигали лампочки. Он собирал книги и раскидывал бумаги. Его рюкзак едва закрывался. Он развернулся в сторону дома. Тело казалось невесомым, хромота почти не чувствовалась. Он видел, что изменения коснулись и Сальвы. Она стала спокойнее, счастливее. Наняла учителя, молодую француженку, для уроков по английскому. Он слышал, как они занимались на кухне, хихикали над своим произношением. Um – ber – ella. Он брал детей и шел гулять в парк.
Бассам знал, что это не навсегда, что все временно и ему придется вернуться обратно, как только закончится стипендия. Однажды он обнаружил, что идет по улице ночью в длинном белом домашнем халате и сандалиях. Это не Аната, не Восточный Иерусалим, не Западный берег: это Англия. И она ему не принадлежит. Он знал, что в этом временном счастье, он обрел готовность вернуться назад.
Над столом в кабинете он повесил строчку из Руми, которую знал наизусть: «Вчера я был умным, хотел изменить мир. Сегодня я мудрый, и потому меняю себя».
280
Даже будучи начинающим режиссером в Голливуде, Стивен Спилберг знал, что история находится в постоянном ускорении и рано или поздно сталкивается с силой, любой силой, которая превращает ее в кривую; и вот эта кривая и есть тот самый рассказ, который нужно обязательно передать.
281
Разделив смерть на жизнь, мы получим круг.
282
Рами сидел в машине, когда он узнал. Ехал в Тель-Авив, чтобы подобрать свекровь в Бен-Гурионе. На дороге было мало машин. Почти полдень. Он слушал радио. The Beatles. Внезапно музыка прервалась. Мужской голос. Срочные новости. Полчаса назад. Улица Бен-Йехуда. Кафе. Количество жертв неизвестно. Полиция прибыла на место катастрофы.
Дальше все происходит одинаково: спазм в животе, пересохшее горло, темнота сгущается в глазах. Он быстро вычислил в голове, кто где находится: Нурит в университете, Смадар сидит дома с Игалем, Элик на службе, Гай на тренировке в бассейне. Все в безопасности, все хорошо. Дыши.
Водители впереди резко затормозили, как будто тоже услышали новости, загорелись красные лампочки. С другой стороны шоссе уже слышались сирены: полиция и кареты «скорой помощи» направлялись на место катастрофы.
Он снова посчитал. Четверг. Нурит – в университете, да. Смадар – сидит с братом, да. Сыновья в безопасности, да.
Все хорошо. Дыши. Просто дыши.
Впереди – беспорядочное скопление машин двигалось к выходу. Он посигналил фарами и выехал обратно на полосу, снова посигналил. Машина плыла. Казалось, она едет сама по себе, без его участия. Было что-то еще, он до конца не понимал, что это, зудящая заноза сомнения, еле уловимое рычание внизу живота. В Израиле всегда кто-то знал кого-то. Не было никого, кто бы не потерял близкого или знакомого в теракте.
У него разрядился телефон. Надо найти телефонную будку, подумал он, позвонить Нурит, это недолго. Снова посигналил и наполовину выехал на тротуар, наполовину остался на полосе.
За ним раздалась канонада автомобильных сигналов.
Рами потянулся к переключателю, проверил другие станции. Взрыв в Иерусалиме. Взрыв в Иерусалиме. Взрыв в Иерусалиме.
Дыши. Сохраняй спокойствие.
Он остановился на волне 95.0 FM. Этот голос женский. Они ожидали репортажа с места событий. Теперь сообщалось, что бомбы две. Действия полиции. Город находится в состоянии готовности на случай новых взрывов. На дороге хаос. Оставайтесь на нашей волне. Десятки раненых. Возможны жертвы.
Сигнал сзади. Он удивился, увидев столько пространства перед машиной. Отпустил ногу с педали, и она дернулась вперед, полностью съехав с трассы. Что это за съезд? Он не помнил. Они все выглядели одинаково. Он посмотрел вдаль, надеясь увидеть заправку или ларек с фастфудом. Что угодно, лишь бы там был телефон. Просто проверить. Чтобы рассказать, что у него все в порядке, не беспокойтесь, не паникуйте, он был по дороге в аэропорт, на три четверти пути. Стоял на обычном КПП. Привет, любимая, все хорошо.
Две бомбы подтвердились, снова сказало радио. Возможно, три. Количество жертв. Улица была битком набита людьми, пришедшими в магазин за подарками. Дети возвращались в школу. Зона полностью огорожена. Неподтвержденные отчеты об одной смерти, возможно, нескольких.
283
Дети возвращались в школу.
284285
Три в ряд телефона висели со стороны станции Паз. Он остановился у обочины, заблокировал дверь, зарылся рукой глубоко в карман джинсов в поисках кошелька и телекарты. Две кабинки были заняты. Третья свободна. Из-под телефонного аппарата беспорядочно торчали визитки: стриптиз-клуб в Тель-Авиве, починка компьютеров, обслуживание газонокосилок, выгул собак. Он снял трубку. Нет сигнала. Второй раз, третий. Приходите развлекаться с нашими куколками. Ландшафт и озеленение в Ариэле. Починка мобильных телефонов ₪ 50. Вы у нас на поводке. Киска, киска, где ты пропадала?
Он яростно повесил трубку. Телефон выскочил из ячейки, повис на проводе. Он сошел с тротуара.
В средней кабинке была девочка, не старше Смадар. Она откинула назад волосы и засмеялась. Рами нервно шагал из стороны в сторону за ее спиной. Пожалуйста, положи трубку, хотел он сказать, мне нужно позвонить жене, мне просто надо проверить, не можешь быстрее?
Посетитель другой кабинки тоже был молод. Двадцать четыре – двадцать шесть лет, загорелая кожа, ветровка, солнечные очки задернуты на лоб. Почти прислонился головой к кабинке, рукой прикрыл трубку и шептал в кулак. Рами приостановился. Он говорил на арабском? Рами прошелся вдоль тротуара, наклонился, прислушался. Нет, говорили на еврейском, совершенно без акцента.