Они сидели на улице за столиками для пикника, двенадцать человек – восемь израильтян, три палестинца, один репортер из Швеции. Рами пригласил сын Элик. Рами заинтересовался «Борцами за мир». Организация начала привлекать к себе внимание. Он гордился тем, что удалось сделать его сыну.
В группе начались обсуждения того, кто может являться борцом, а кто нет: было необходимо определить критерии отбора членов организации. Да и вообще, кто такой борец? Это тот, кто воевал? Или тот, кто прошел военную службу? Включать ли тех, кто служил за пределами территорий? Разве офицеры, которые отсиживаются в тылу, не борцы? Почему это так важно? Ведь борцом может быть любой человек, который ведет какую-либо войну? Может быть, все люди борцы? А что насчет женщин и детей? Если израильтянки – борцы, потому что служат в армии, значит и палестинских женщин тоже можно включить? А если они будут из Иордана, Америки, Ливана или Египта? Кто будет основателем? Кто спонсором? Сможет ли организация удержаться на плаву, если закинет слишком широкую сеть? Что произойдет, если определение будет слишком узким? Может быть, это стоит включить в уставные документы?
Рами и Бассам сидели рядом. Рами потягивал лимонад. Бассам пил кофе и курил одну сигарету за другой. Разговор ходил по кругу. Рами видел, как удлиняются тени деревьев.
Спустя какое-то время, он понял, что начал говорить. Он не знал, каким образом это случилось. Пришел понаблюдать, пообщаться, посмотреть на работу сына. Он не планировал высказываться, но разговор зашел о его собственной организации «Семьи, потерявшие близких, за мир» и о том, какой они прошли путь. Чтобы стать членом этой организации, нужно было потерять одного ребенка, одного из близких: израильтянин может это назвать mispachat hashkhol, а палестинец может это назвать thaklaan или mathkool. У них было уже несколько сотен членов: редко так бывает, когда многочисленность организации вызывает недовольство у ее членов. Здесь были не только родители, но и братья, сестры, тети и дяди, двоюродные братья и двоюродные сестры. Но опять-таки, возможно, любой, кто когда-либо сражался за что-то, потерял кого-нибудь и скорбел, и, возможно, слово «родитель» тоже нужно было обсудить – а что, если ребенок был усыновлен, а что, если сами родители были убиты? А что делать другим членам семьи? Можно без конца копаться в языке в поисках подходящего понятия или фразы, а, может, стоит просто собрать все организации под одним большим зонтом.
Позже – Рами потерялся в мыслях и не ощутил, сколько до этого прошло времени – он посмотрел вниз и с удивлением обнаружил, что курит. Рядом стояла пепельница, в которую он стряхивал пепел с навыком заядлого курильщика. Последний раз он брал в руки сигарету много лет назад. Он даже не мог вспомнить, как зажег ее. И совершенно не мог вспомнить, как попросил кого-то закурить. Рами незаметно для себя потянулся в палестинский портсигар и взял сигарету. Он курил с незнакомцем, мало того – они оба курили из одной пачки; Бассам молчал, молчал с закрытым глазами и внимательно слушал. В этом было что-то фундаментально простое. Это чувство пришло неожиданно и так же быстро испарилось. Рами прекратил говорить, все слова исчезли из головы, сигарета во рту стала отвратительной. Разговор снова вернулся к названию, но он все еще сидел на месте, рядом с Бассамом, в отеле «Эверест», среди невольных товарищей по несчастью.
Кажется, это заметил только Элик. Он тихо кивнул: да, он тоже здесь курил.
338
Во второй и в последний раз он курил с Бассамом два года спустя: перед входом в госпиталь, через несколько минут после того, как сердечный ритм Абир на мониторе древнего компьютера стал показывать прямую тонкую линию: они сидели молча на скамейках под деревьями с темно-зеленой листвой, передавая друг другу сигарету, которая пульсировала горячей оранжевой точкой.
339
Во время молитвы Бассам слегка прикасался головой к поверхности земли, но никогда не делал это настолько сильно, чтобы образовался синяк.
340
Храни нас от бесчинств, как потайных, так и явных.
341
По прибытии в отель «Ритц» в городе Вашингтон, где осенью тысяча девятьсот девяносто третьего года расположилась делегация Ясера Арафата, занимая полностью весь верхний этаж, сотрудник отеля принес в номер к Арафату приветственную корзинку.
В соломенной корзине – вместе с расписанием повестки, ручки с фонариком, двумя бутылками минеральной воды, мешочком пеканов в медовой глазури и термосом с эмблемой Белого дома – лежал бережно упакованный пряник в виде голубя. Сверху блестела белая глазурь, вместо глаз смотрели две маленькие голубые точки.
Спускаясь на лифте на первый этаж, Арафат – в плохо сидящем на нем костюме и традиционной куфии – повернулся к своим охранникам, погладил кучерявую бороду и спросил с невозмутимым видом: «И что мне с ним сделать, съесть?»
342
В мае тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года французский атлет Филипп Пети решил, что белая голубка станет частью его канатоходного шествия через долину Хинном.
Пети представлял свою опору оливковой ветвью: он собирался достать голубку на середине каната, выпустить в воздух и посмотреть ей вслед.
Накануне акробатического номера Пети прогуливался по улицам Старого города – от рынка к рынку, от аллеи к аллее, между палатками со сладостями, травами, фруктами, овощами, одеждой, сувенирами, крестами, мезузами [42], безделушками. Он разговаривал с продавцами, консьержами в отелях, мясниками и даже заглядывал в магазинчики, где продавали дорогие еврейские деликатесы, обращаясь ко всем с одним и тем же вопросом: где можно купить маленькую голубку, чтобы выпустить в воздух на канате? Попугаи, куропатки, большие голуби, – было все, кроме маленьких голубок.
Пети в чем-то забавляла такая ирония: «нет голубей мира в Иерусалиме», но он не бросил эту затею и продолжил искать птичку в темных закоулках, от рынка к рынку, объясняя людям на улице, что пытается найти.
Однажды утром, во время прогулки по улицам Старого города, его поманил рукой один дедушка с курчавой бородой и в темном плаще. Незнакомец говорил на ломаном английском языке. Взяв Пети за руку, он провел его через лабиринт мощеных улочек и поворотов.
На углу мастерской закройщика, между рулонами разноцветной ткани, сидели две птицы в древних колоколообразных клетках. Дедушка стал открывать клетки и доставать птиц, сначала одну, потом вторую. Но Пети сразу приметил, что они ему не подходят: слишком большие, слишком темные, слишком неудобные для переноски.
– Это голубь, – сказал Пети. – Мне голубка нужна. Белая. Маленькая. Вот такая примерно. Это не то.
Пети уже повернулся к выходу, но продавец схватил его за рукав и, ухмыльнувшись, выудил из клетки самого маленького голубя самого светлого серого окраса, который на свету казался грязно-белым.
Старик поклонился. Махнув рукой, что уходит, Пети почувствовал, как птицу кладут ему в руку.
– Бери, – сказал дедушка. – Бесплатно.
Пети нежно погладил птицу по грудке. Большая, все-таки, и слишком серая, хотя, если смотреть издалека, может сойти.
– Бесплатно, – повторил дедушка, – для тебя.
Пери пожал руку владельцу магазинчика, заплатил пятьдесят шекелей и пошел обратно с запертой в клетке птицей через весь Старый город. Он знал, что ничего и никогда не бывает бесплатным.
В номере отеля «Гора Сион» на улице Хеврон Пети тренировался выпускать эту крупную птицу из особого кармана своих шаровар, приделанного специально для этого номера.
Она неуклюже захлопала крыльями, сделала пару пируэтов по комнате и приземлилась на кровать Пети.
343
Приблизившись к старческому возрасту, испанский художник Хосе Руис Бласко потерял часть навыков мелкой моторики. Кровь больше не доходила до кончиков пальцев. Сжимать кисточку стало сложно. Он не мог вырисовать лапки сизых голубей, благодаря которым обрел популярность.
В Малаге его прозвали Эль Палермо, «голубятник», за страсть держать множество голубей у себя дома, каких-то в клетках, каких-то свободно летающими по комнатам на первом этаже.
Потеря способностей опечалила Хосе, и он стал просить о помощи своего маленького сына Пабло, чтобы тот рисовал миниатюрные лапки вместо него. Мальчик уже проявил талант: он часто бывал на площади Мерсед и концом сикаморовой палки делал в песке наброски птиц, пальцем ноги вычерчивал в придорожной пыли контуры.
Когда Хосе Руис увидел работу своего мальчика – миниатюрную красоту голубиных пальчиков – он подарил сыну любимую палитру и кисти.
После чего сказал: а теперь иди рисовать.
344
В тысяча девятьсот сорок девятом году на Всемирном конгрессе сторонников мира Пабло Пикассо впервые показал рисунок голубки с оливковой ветвью в клюве. Набросок, вдохновленный библейской историей про Ноя и его ковчег – там голубь возвратился, неся в клюве ветку с листьями как знак того, что сошли воды потопа, – моментально стал общепризнанным символом мира.
345
В тысяча девятьсот семьдесят четвертом году Махмуд Дарвиш написал речь Ясера Арафата для выступления на Генеральной Ассамблее ООН: «Сегодня я пришел к вам, держа в одной руке оливковую ветвь, а в другой – оружие борца за свободу. Не дайте моей руке выронить оливковую ветвь».
346
Я повторяю: не дайте моей руке выронить оливковую ветвь.
347
348
На стене в своей комнате, прямо над фотографией Шинейд О’Коннор, Смадар повесила изображение голубки Пикассо. Оно было повернуто таким образом, чтобы птица смотрела наверх, а не летела быстро вбок. Клюв нарисован покрупнее, чтобы было заметно, что он держит оливковую ветвь.