В конце концов горечь заставила меня закончить магистерскую программу по Холокосту в Англии. Мне нужно было думать по-другому. Мне нужно было использовать свой ум в новых местах. Все-таки только один израильский солдат застрелил мою дочь, а сотня бывших израильских солдат приехали в Анату, чтобы построить детскую площадку в память о ней. Вы должны понимать, как опасно для них было приезжать в Анату. Я должен быть убедиться, что они будут в безопасности. Они построили площадку в школе, где Абир была убита, назвали ее именем. Они сами копали землю. Сами повесили табличку. Поставили горки, песочницу. Это заняло пару выходных.
Обвинение в убийстве Абир не предъявили никому, но я решил бороться за нее в гражданских судах. Это можно называть безумием, этим оно и было, и у меня заняло больше четырех лет, чтобы доказать в гражданском суде, что Абир была убита при помощи резиновой пули. Четыре года. У палестинцев терпение Иова. Весь Израиль был шокирован, когда я выиграл суд. Когда я получил компенсацию, один израильтянин спросил у меня: «Ну, и сколько ты получил?» И я ответил, что это не имеет значение, слово «компенсация» ничего для меня не значит, никаких денег не будет достаточно. Но он спросил снова, настаивал на ответе, поэтому я сказал ему правду. Четыреста тысяч долларов. Какое у него было выражение лица. «Ну, все, тебе заплатили» – сказал он, и я ответил: «Что ты имеешь в виду?», и он сказал: «Просто забудь про это», я переспросил, и он снова сказал: «Забудь об этом». Все опоры моего сердца содрогнулись. И тогда я спросил на иврите, есть ли у него ребенок. Он уставился на меня и сказал: «Да, у меня есть сын». И я сказал ему, что отдам ему эти четыреста тысяч долларов, а все, что нужно будет сделать ему – это отдать мне своего сына. «Почему?» – спросил он. И я сказал: «Чтобы я смог убить его и забыть об этом». Вы бы видели его лицо. «Нет, – ответил он. – Ты не понимаешь; твой ребенок был убит по ошибке израильским правительством, мы все платим свою цену, это была ошибка, мы признали ее, есть разница, двигайся дальше, забудь об этом». Я ответил: «Хорошо, я дам тебе четыреста тысяч, и еще четыреста тысяч, и еще четыреста тысяч сверху, и еще четыреста тысяч просто как благословение, и попрошу правительство убить вашего сына – и попрошу сделать это по абсолютной ошибке». Его лицо смертельно побледнело. Он задумался. Он ушел, потом повернулся, посмотрел на меня из-за угла комнаты. Я думаю, в этот момент он тоже изменился. Он очень часто заморгал. В итоге он махнул на меня рукой и ушел.
Я тоже пытаюсь это понять. Это так сложно объяснить. Я все еще сижу в той «скорой помощи» каждый день. Я все еще жду, когда она сдвинется с места. Каждый день ее убивают снова и снова, и каждый день я сижу в «скорой помощи» и хочу сдвинуть ее с места, ну, пожалуйста, езжай, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, просто езжай, почему ты здесь стоишь, давай просто поедем. Рами был в больнице, ждал нас. Он положил руки на мои плечи. Мы понятия не имели, что нас ожидает.
Когда все закончилось, я сел в свою машину и зарыдал, прислонившись лбом к рулю. Ты запоминаешь все, каждую мелкую деталь. Абир любила рисовать. Она любила медведей, любила море. Она любила подносить карандаш к уголку рта. Во сне я привожу ее к морю, и она бежит по пирсу. Покажите мне отца, который не хочет отвезти своего ребенка на море. Я это сделать не смог, я не смог достать разрешение.
Но я отказываюсь быть жертвой. Я давно это решил. Есть только одна живая жертва, и это человек, который убил мою дочь. Когда он в нее выстрелил, ему не было и двадцати. Он понятия не имел, почему ее убил. Он никакой не герой, не победитель. Кто стреляет девочке в спину? Я видел его на суде. Я сказал ему: «Ты жертва, а не я. Ты понятия не имеешь, почему ее убил, ты следовал приказам, ты сделал это без зазрения совести. Я хочу пожелать тебе длинной жизни и надеюсь, что когда-нибудь твоя совесть тебя разбудит».
Дело в том, что мы, палестинцы, для многих людей не существуем как люди. Я официально не имею гражданства. В вашем аэропорте. В вашем посольстве. Где я существую? Абсурдный вопрос. Наверное, есть только одно такое место – я существую в вашей тюрьме. Или, может быть, в вашей фантазии я существую как террорист, но больше нигде. У меня есть документ для путешествия за границу, «разрешение на въезд», да, но его могут забрать в любой момент. Я был во многих городах. Был в Германии, Южной Африке, Ирландии, во всех ваших странах, я ездил в Белый дом, я разговаривал с сенатором Келли, я обвинил его в убийстве, и он прекрасно понял, что я имею в виду, он понял и поставил фотографию Абир в своем офисе.
Мы продолжаем жить. Мы должны. Рами и я, наши сыновья, Арааб и Игаль, все вместе мы пытаемся с этим справиться. И теперь готовим наших внуков, Ишая и Джудех. Мы не хотим этого для них. Мы бы выбрали для них мирную и комфортную жизнь. Когда-то я думал, что нам не суждено разрешить этот конфликт, мы будем ненавидеть друг друга целую вечность, но нигде не написано, что нам нужно продолжать убивать. Герой превращает врага в друга. В этом мой долг. Не благодарите меня за это. Все, что у меня осталось, – этот долг. Когда они убили мою дочь, они убили и мой страх. У меня нет страха. Я могу делать что угодно. Джудех будет когда-нибудь жить в мире, это должно произойти. Иногда нам кажется, что мы пытаемся вычерпать океан по чайной ложке. Но мир – это факт. И это дело времени. Посмотрите на Южную Африку, Северную Ирландию, Германию, Францию, Японию, даже Египет. Кто бы мог поверить, что это возможно? Это палестинцы убили шесть миллионов израильтян? Это израильтяне убили шесть миллионов палестинцев? Это немцы убили шесть миллионов евреев, и посмотрите, сейчас у нас есть израильский дипломат в Берлине и германский посол в Тель-Авиве. Вот видите, ничего невозможного не бывает. Если я не оккупирован, если у меня есть права, если вы разрешаете мне передвигаться, голосовать, быть человеком, тогда все возможно.
Теперь у меня нет времени на ненависть. Нам нужно научиться использовать нашу боль. Инвестировать в мир, не в кровь, вот как мы говорим. Рами приехал в Германию со мной несколько лет назад, но это длинная история, мне пришлось уговаривать его поехать, он ненавидел немцев. Он никогда бы не смог даже подумать, что окажется в Германии. Но он поехал. И увидел иное место, не то, которое себе представлял.
В Палестине мы говорим, что невежество – отвратительное знакомство. Мы не разговариваем с израильтянами. Нам нельзя с ними говорить – палестинцы этого не хотят, и израильтяне этого не хотят. Мы понятия не имеем, что собой представляет другой народ. Вот где скрывается настоящее безумие. Постройте стену, поставьте КПП, вычеркните Накбу из книжек по истории, делайте, что хотите. Но вот что – мы не безголосые, каким бы молчанием нас ни окружали. Нам нужно научиться делить эту землю, иначе нам останется это делать только в могилах. Мы знаем, что невозможно хлопать одной рукой. Но когда-нибудь мы обязательно добьемся звука, поверьте, он должен раздаться. Дарвиш говорил: «Пришло время тебе уйти».
Вы можете меня ненавидеть сколько хотите, ничего страшного. Можете построить какие угодно стены, ничего страшного. Если думаете, что стена даст вам безопасность, валяйте, но стройте ее в своем саду, а не в моем.
Я садовник, я люблю воду. В Англии я был единственным, кому нравилась местная погода. Уборщики смеялись, когда я рассказывал, как люблю дождь. Я просто стоял на улице и ловил лицом его капли. Я вернулся в Палестину. Это все, что я мог сделать. Сегодня я остановлю машину и постою немного под звездами. Вы когда-нибудь видели Иерихон ночью? Если увидите, поймете, что больше такого вы нигде не увидите во всем свете.
499
Двигатель завелся не сразу. К вечеру похолодало и потемнело. Лобовое стекло запотело от дыхания.
Бассам включил печку, оглянулся на Рами, который стоял в темноте рядом со своим мотоциклом и застегивал боковую вентиляцию на мотоштанах. Огни монастыря отбрасывали длинную тень Рами через всю парковку.
Он поднес к лицу зажигалку, ожидая, когда появится дымовая спираль. Иногда предвкушение сигареты еще слаще первой затяжки. Он курил уже сорок лет, и это предвкушение всегда оставалось неизменным. Он похлопал пачкой по нижнему холму на ладони, чтобы утрамбовать табак, откинул крышку, достал сигарету. Когда-то – очень давно – у него было так много тюремных ритуалов, связанных с папиросами: как аккуратно свернуть самокрутку, как спасти каждый листочек, вставить фильтр, заклеить бумагу. Иногда он часами зависал над незажженным косяком. Потом закрывал глаза и задерживал дым в легких. Для него это было почти как надеть чистый тауб [86]. Всегда две затяжки: вторая нужна, чтобы снять напряжение от первой. Он чувствовал, как дым повторно наполнял легкие и оседал в них.
Иногда ему хочется изолировать вдох. Он начинается в гортани, поднимается под купол полости рта, а потом снова опускается вниз в легкие, где на секунду словно зависает и распространяется по всему телу. Три года назад он дал себе зарок бросить; ну и ладно, он так и не бросил. Никакого алкоголя, ничего еще хуже. Избегай вещей, из-за которых придется извиняться.
Воздух из печки начал прогреваться. Он приоткрыл окно, выпустил дым на улицу. Рами уже надел шлем и перекинул ногу через мотоцикл.
Они обменялись кивками. Сигаретный дым, поднимаясь, растворялся в темноте.
На бампере включился видеорегистратор. Маленький экран показывал красные и желтые линии. Бассам нажал на педали, и красный кирпич монастырской стены осветился задними сигнальными фарами. Он сделал еще одну затяжку и пропустил вперед мотоцикл Рами.
Несколько косых случайных капель подсветились фонарем над пустой караульной будкой охранника возле ворот. Это просто моросящий дождь, но он задержит их по дороге домой: Рами в Иерусалим, Бассама в Иерихон.
Он увидел, как друг поднял руку в воздух, и они вместе выехали в ночную тьму.