помнить нужное слово. Было странным гулять по Лондону и не видеть иероглифов, алефа, тава. Нет дома без языка. Она любила работу, мужа, детей, даже Израиль, или то, что от него осталось, изначальную идею, тлеющие руины, сердечный приступ отца. Иногда она думала, что вообще не станет возвращаться, но понимала несбыточность такого желания, ей придется вернуться, где еще можно жить, где еще она могла выжить, что еще она могла знать?
225
ИЗРАИЛЬСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО УБИЛО МОЮ ДОЧЬ, Haaretz, 8 сентября 1997 года. Дочь генерала обвиняет Израиль в убийстве, Yedioth Ahronoth, 9 сентября 1997 года. Семья убитой девочки считает, что Израиль плодит террористов, Associated Press Newswire, 9 сентября 1997 года. Мать жертвы теракта в Израиле обвиняет лидеров страны, Chicago Tribune, 10 сентября 1997 года. Скорбящая мать разносит правительство в клочья, Jerusalem Post, 11 сентября 1997 года. МАТЬ ОБВИНЯЕТ ИЗРАИЛЬСКУЮ ПОЛИЦИЮ В СМЕРТИ РЕБЕНКА, L. A. Times, 11 сентября 1997 года. Лишенная дочери мать обвиняет Израиль, Courier Mail, г. Квинсленд, 11 сентября 1997 года. БИБИ УБИЛ МОЮ ДОЧЬ, The Sun, 11 сентября 1997 года. Притеснение вынуждает арабов прибегать к жестокости, заявляет скорбящая мать, Moscow News, 12 сентября 1997 года. Мать обвиняет Израиль в ужасной смерти дочери, People’s Daily, Китай, 13 сентября 1997 года. Непростая ситуация в Израиле, The New York Times, 14 сентября 1997 года. В СМЕРТИ МОЕГО РЕБЕНКА ВИНОВАТА ОККУПАЦИЯ, Paris Match, 14–21 сентября 1997 года. «Вон из Ливана!»: крик матерей разбудил израильтян, Tel Aviv Journal, 19 сентября 1997 года. «БИБИ, ЧТО ТЫ НАТВОРИЛ?», Le Monde Diplomatique, 1 октября 1997 года.
224
У сестры Абир, Арин, была привычка вырезать статьи из газет. Чаще всего газеты использовали одну и ту же фотографию: ее сестра в возрасте девяти лет. Она складывала вырезки в коробку из-под обуви под кроватью, даже когда они поехали в Бредфорд. Иногда ночью, когда она не могла заснуть, Арин тянулась под кровать к коробке и просыпалась наутро с сестрой, раскиданной вокруг.
223
Абир подбросило в воздух с такой силой, что туфелька перекувырнулась и остановилась, упав пустотой вниз.
222
Бассам часами пропадал в сарае с углем. Через щели в двери свистел ветер. По углам на потолке висели гигантские паутины. Он перебирал вещи, которые предыдущий квартирант оставил на полках: мешки с углем, сломанные косилки, перчатки, куртка Garden News, секаторы, мухобойки, удобрение, пила-ножовка, банки из-под варенья, наполненные старыми гвоздями, пластиковая бутылка, окрасившаяся из-за бензина в красный цвет. Его удивило, что все ингредиенты, необходимые для изготовления бомбы, можно найти здесь, в сельском английском доме.
Когда он поднял старые банки с краской, странная вселенная из насекомых появилась в сырости: уховертки, слизни, комары-долгоножки. Он прибрался в сарае, но оставил паутинки на потолке.
Он вышел оттуда с маленькими вилами под рукой и начал перфорировать лужайку, переворачивать верхний слой почвы у подножья стены, распахивать рядок для саженцев.
– Английский сад, – сказал он Сальве.
Он распланировал, что собирается сажать: кабачки, огурцы, зеленый лук, ревень, салат-латук, петрушку. Подумывал сделать фонтанчик, но передумал. На барахолке нашел статую с херувимом, покрасил ее в белый цвет.
С краю сарая посадил две розы, одна называлась Салли Мак, другая – Красный дьявол.
По утрам в субботу он особенно любил возиться в саду: у соседей по радио шел футбол. Он мог сразу сказать, как обстояли дела у местной команды, стоя посередине сада и слушая крики отцов и сыновей со своих участков.
221
Салли Мак: флорибунда абрикосово-розового цвета, желтая у основания, с нежным запахом. Красный дьявол: алая чайно-гибридная, с высоким центром, темная у основания, с богатой ароматической палитрой.
Когда они цвели, он срезал их для Сальвы и ставил в вазу на подоконнике.
220
Повторяю: дружественные числа – это два различных числа, для которых сумма всех собственных делителей – без исходного числа – равна друг другу.
Эти числа – глубоко почитаемые математиками – считаются дружественными, потому что собственные делители двухсот двадцати – это один, два, четыре, пять, десять, одиннадцать, двадцать, двадцать два, сорок четыре, пятьдесят пять и сто десять, сумма которых равна двухсот восьмидесяти четырем. А собственные делители двухсот восьмидесяти четырех – это один, два, четыре, семьдесят один, сто сорок два, сумма которых равна двумстам двадцати.
Это единственная пара дружественных чисел до тысячи.
219
Не дайте моей руке выронить оливковую ветвь.
218
Сальва не открывала газет. Уходила, когда включался телевизор. Она не спросила, куда Бассам пошел в тот день, или что он увидел, или с кем разговаривал. Это не изоляция, не истощение, не злоба, хотя она понимала, что, возможно, здесь имеет место быть всего по чуть-чуть, и все это завернуто в желание не развалиться на части. Она не ходила на собрания «Родительского круга». Она не посещала женские встречи. Не то чтобы она была с ними не согласна, просто знала, что говорило ее молчание. Это было частью ее дуа [96]. Сальву не просили рассказать ее историю. Вместо этого она жила в ревностном служении. Дорога к осознанию прокладывалась через молитву. Это не то, что интервьюеры могли понять. Почти все они были родом с Запада, большинство европейцы. Они хотели рассказать историю, написать отчеты. Это были добрые люди, они ей нравились, она приглашала их в свой дом, готовила для них еду, наливала чай, выбрасывала пепел из пепельниц, но категорически не соглашалась на интервью. Она знала, что они хотят сфотографировать ее в хиджабе. Она понимала почему, но также понимала, что это неправильно интерпретируют. Однажды кто-то заснял, как она несла младшую дочку Хибу по квартире. Она остановилась, чтобы посмотреть на фотографию Абир, и оператор уловил ее слезы. Если бы они только могли понять ее гнев, если бы только могли заснять его без всякого драматизма, она бы с ними поговорила, но Сальва знала, просто знала: она мусульманка, палестинка, это преступление ее географии. Она поддерживала Бассама, Рами, Нурит, но хотела только одного: погрузиться в будни. В них она находила благословение. Поздним утром, после молитв, когда Бассам и дети уходили по своим делам, она спускалась на рынок. Она носила длинные узорчатые платья и вуаль. Иногда надевала солнечные очки, сверху на волосы. Ее звали по имени между рядами. Она смеялась и махала рукой. Живее, живее, живее. Она отвечала на вопросы о детях, о школе, о скаутах, о благотворительном сборе продуктов в детском садике, но чаще всего ничего не говорила про Абир. Даже спустя годы после ее смерти, продавцы на рынке все еще клали какой-нибудь подарок в пакет с покупками: грушу, чуть больше специй, немного фиников. Она уходила с рынка с переполненными сумками. Она быстро водила машину, подхватила эту привычку от Бассама. Это не было какой-то халатностью, просто адреналин. Она любила узкие улочки Анаты, но широкие бульвары Иерихона были еще лучше. Она промчалась мимо пальмовых деревьев и заброшенного казино с открытым окном, теплый ветер играл в складках хиджаба. Она затормозила рядом с мечетью. После полуденной молитвы она встречалась с другими женщинами. Они любили посплетничать: кто хочет развестись, кто заболел, кто покинул страну, чьего сына подняли посреди ночи. Они спрашивали ее о Бредфорде. Она рассказывала им про дом с пятью спальнями, садик на заднем дворе, прогулки по парку, уроки английского языка, мечеть в Хортон-парке. Казалось, она вспоминает жизнь другого человека: у нее не было уверенности в том, что все это происходит именно с ней. Контрольных пунктов нет. Обысков одежды нет. Но она скучала по дому. По семье, друзьям. В свете Палестины было что-то такое, чего ей не хватало, его резкий желтый оттенок, его манера очерчивать фигуры. И воздух. И даже пыль. Она была рада вернуться. Она так хорошо научилась упаковывать чемоданы, что в неделю переезда наточила ногти на больших пальцах, чтобы было легче вспарывать скотч. Когда она возвращалась домой, в аэропорту ее снова раздели и обыскали. Двое младших сыновей стояли с ней в той же комнате, когда она снимала одежду. Она попросила их отвернуться. Она слышала, как они хлюпают носами, когда она вышагнула из платья на полу. Она сохраняла непоколебимость. Потом они раздели и детей. Прямо перед ней. Она встала на колени рядом с ними, шептала им на ухо, снимая одежду. До самого нижнего белья. Потом одела их медленно, пуговица за пуговицей. Сказала, чтобы они никогда не сдавались. Будьте твердыми. Доверьтесь Аллаху. Все изменится. Это должно случиться. Было так много вещей, которые должны измениться, – гнев Арааба, вина Арин, смятение Хибы, – но она со всем справится, она должна, это был ее крест. У многих матерей ситуация была еще хуже. Она присматривала за своими, всегда спрашивала, как они добрались домой: теперь значение имело только это. Дома она их пересчитывала – одна, две, три, четыре, пять пар обуви у двери. Только тогда она могла вздохнуть. Вечером, когда дети отправлялись спать, она ждала, пока Бассам вернется. Она разжигала угли и устанавливала кальян на крыльце рядом с маленьким карточным столом. Она раскладывала карты и следила за двумя точками горящих фар, которые должны были вот-вот появиться из-за горизонта.
217
Дом в Иерихоне был экстраординарный. Он лежал на отшибе города, в конце грунтовой дороги, по обе стороны росли апельсиновые и абрикосовые деревья и пальмы, открывался панорамный вид на пустыню.
Четыре спальни. Высокие потолки. Толстые стены. Изгибающиеся арки. Решетчатые окна. Изящная керамика на кухне. Сосновый пол.