Лишь спустя два месяца они стали встречаться, а ещё через месяц Элеонора повела знакомить Алека со своими родителями.
Глава 18
Отец Элеоноры был столяром, но не обычным ремесленником. Про таких в народе в шутку говорили: «руки растут из головы». Как Буратино у папы Карло[42], в руках у мастера любое изделие словно оживало. Бориса Левоновича в городе знали все известные и состоятельные люди, армяне, азербайджанцы, русские, евреи. Даже некоторые представители партийной элиты считали за честь заказывать мебель, двери и другие предметы из дерева у него в мастерской, расположенной в центре города.
Что касается матери Элеоноры, Эвелины, то это была скромная, тихая домохозяйка, родом из Нагорного Карабаха.
Немногословный и сдержанный Алек сразу пришёлся ко двору. Папа девушки почувствовал в молодом прорабе родственную душу трудового человека. У них сразу завязался предметный разговор, а в дальнейшем — некая корпоративная дружба. А мать была рада, что Алек оказался земляком. Узнав об участи отца Алека, Борис Левонович и Эвелина Амбарцумовна и вовсе преисполнились настоящей родительской жалости к парню.
— Эвок, — с умилением обратился Борис Левонович к супруге, — нам надо поскорее познакомиться с этой героической женщиной, которая одна вырастила и воспитала достойных сыновей.
В ближайшую субботу Алек отправился за матерью в деревню.
Кнар, конечно, обрадовалась вести, но приглашение знакомиться с родителями невесты застало её врасплох. За всю свою жизнь она всего лишь дважды выезжала из деревни в город — оба раза когда сыновья поступали в институт: Алек — в Баку, а Эрик — в Ереване.
— Ой, даже не знаю, как быть, — растерялась мать. — Всё так неожиданно. Я никогда сватьей не была… Мне надо подготовиться…
— Мама, надо ковать железо, пока горячо, — шутил Алек. — А то могут передумать.
— Они должны танцевать от радости в укромном месте, что ты выбрал их девушку, — в тон ему парировала мать.
На самом деле Кнар не сказала ничего высокомерного или оригинального — это было распространённое после войны полушутливое-полусерьёзное изречение, ибо даже спустя пятнадцать лет после войны число женщин в Стране Советов, согласно статистике, было на двадцать миллионов больше, чем мужчин, и многие девушки вынуждены были засиживаться в девках, а то и вовсе отказаться от мечты о замужестве.
Кнар стала готовиться к необычной для себя, крайне волнительной встрече. Она попросила молодую соседку помочь покрасить хной волосы. Вдобавок та сделала на голове Кнар скромную, но достаточно стильную причёску с начёсом на макушке, подстригла ей брови.
Кнар порылась в большом старом комоде и нашла несколько новых платьев, блузок и костюмов, отправленных ей в подарок Алеком на дни рождения и в женские праздники. Были тут и пара модных шляпок, шали и косыночки, изящные перчатки и даже туфли на высоких каблуках, которые Кнар и не примеривала. Она была искренне удивлена обилию вещей, так как о многих подарках со временем просто забыла. Молоденькие модницы мечтали бы о таком гардеробе, Кнар же могла носить один и тот же жакет или кофту в течение нескольких лет, при этом умудряясь сохранять их в почти новом виде. Ей и многим её сверстницам, рассеянным по всей огромной стране под названием Советский Союз, не было надобности, вставая рано утром, накладывать макияж и одеваться в нарядные одежды, потому что некому было показать себя — ведь их любимые мужья погибли или пропали на фронтах ненасытной войны. Широко рекламируемый за пределами Союза образ богато одетой и ухоженной до кончиков волос европейской женщины конца 1950-х был явно не про них…
Кнар долго не могла выбрать подходящую одежду, стесняясь позвать на помощь сына. Невольно вспомнила малышку Гоар, её огромные агатовые глаза. «Вот помогла бы дочурка, посоветовала, — Кнар вытерла навернувшиеся на глаза слёзы. — Не уберегла малышку… Цавт танем[43]!»
Наконец она остановилась на светлом костюмчике в горошек, выбрала нарядную блузку к нему, а в качестве аксессуара — цветастую косыночку.
Алек был изумлён, увидев мать в образе горожанки. Она, казалось, помолодела лет на десять. Ежедневный тяжёлый труд на поле не испортил её хрупкую фигуру. Сутуловатые, но мягкие покатые плечи, тонкая талия, стройные ноги на, пусть и невысоких, но каблуках. Крестьянку в Кнар выдавали лишь заскорузлые, узловатые кисти рук. А обветренное лицо не только не портило образа в целом, но, наоборот, придавало ему своеобразную изюминку — шарм загоревшей на морском курорте женщины.
— Мам, ты прямо Брижит Бардо[44]! — воскликнул Алек.
— А кто это?
— Французская актриса кино, мировая красавица.
— Не знаю и не хочу знать. От таких красавиц все беды в мире…
— Но разве быть красивой плохо, мама?
— Эти бесстыжие кривляки только и могут, что охмурять мужчин. Не та любима, что красива, а красива та, кого любят. И любят не глазами, а душой. Надеюсь, ты не обманулся на внешность своей девушки.
— Нет, мама, Элеонора другая… Вот увидишь, она тебе понравится…
Глава 19
Из здания республиканского Комитета государственной безопасности Эрик вышел удручённый и опустошённый, ощущая чужое дыхание на затылке. Сразу несколько мыслей и чувств угнетало его. Тяжелее всего давила обида — ему плюнули в душу: сначала предал близкий человек, после чего некий совершенно чужой ему субъект пытался подкупить его самым унизительным образом, потом, поняв тщетность своих усилий, стал читать, словно ребёнку, грубые нравоучения, а затем и вовсе угрожать…
Юноша углубился в ближайший сквер, подальше от городского шума и суеты, устало, словно старик, опустился на скамейку под большим платаном, с трудом (будто воздух стал липким и вязким) вздохнул и стал прокручивать в своём возбуждённом мозгу ситуацию.
«Что это было? Подлое предательство?.. Но нет, она не способна на такое! Скорее глупость, святая простота. Они обманули её, превратили наивную девчонку в инструмент для достижения своих целей…»
Пообещав себе объясниться с Нвард спокойно и без гнева, Эрик стал разбирать идеологическую беседу с офицером КГБ. Он, конечно, прекрасно понимал, что «профилактическая» работа является частью процесса массового идеологического воздействия, своеобразного группового гипноза, конечная цель которого заключается в создании армии не просто законопослушных граждан, а общности разноплеменных людей, оторванных от своей исторической памяти и фанатично преданных догматам социалистической идеологии. Иными словами, делалось всё, чтобы принести личность в жертву государству и растворить индивид в большом коллективе.
Казалось бы, канули в лету сталинские палачи и гулаговские[45] каратели, бесчеловечные репрессии против инакомыслящих. Однако, выходит, изменились только методы работы государственной машины: сейчас не сажали и не расстреливали диссидентов, а прибегали к «мягкой силе» для подавления индивидуальности человека, лишения гражданина свободы выбора и его превращения в некого энергоинформационного робота. Для этого необходимо было сформировать соответствующим образом мировоззрение людей и, в первую очередь, лишить их представления о своей свободе, убить веру в её возможность, направив всю энергию человека на следование разным общественным правилам, механическое выполнение различных установок.
«Но возможно ли, отняв свободу у человека, построить для него коммунистический рай, где все будут равны, да ещё и счастливы? Конечно, такого не может быть: без свободной воли человек — не человек. Кому нужны блаженные роботы?..»
Неожиданно в памяти Эрика всплыл эпизод из детства, выведя его из трудных размышлений. Он увидел себя как наяву: маленький, с большой светлой кудлатой головой, сидящий на корточках на берегу ручья и пытающийся поймать убегающую волну. Но всё тщетно — вода утекает сквозь пальцы…
«Вот и эти взрослые люди, подобно наивному мальчику, пытаются поймать и подчинить себе время, изменить его течение, дать ему своё направление и даже покрасить его в свой красный цвет, лишив окружающий мир многоцветья», — молодой поэт горько улыбнулся, но в следующий миг настроение у него резко переменилось.
Его наполняло знакомое волнительное чувство — восторженное ожидание рождения нового произведения…
Глава 20
Светлая лакированная мебель, оттоманки, портьеры на окнах, живописные картины на стенах, забитые книгами полки, фарфоровые статуэтки на этажерках, скатерти с бахромой и, наконец, настоящая роскошь — собственный телефон в квартире… Кнар словно попала в другой, неведомый ей мир. От непривычности обстановки у неё закружилась голова, и она механически присела на краешек ближайшего стула, спрятав свои натруженные руки в складки платья. Эвелина предложила будущей сватье пересесть на мягкий диван, но Кнар отказалась, сказав, что ей так удобнее. Окинув удивлённым взглядом гостиную, она не удержалась от вопроса:
— Зачем вам столько всего?
Простодушная прямота Кнар умилила Эвелину.
— А это всё Боря, — с неподдельной улыбкой ответила она, — своими руками. Говорит, что в наше время сапожник не должен быть без сапог…
Посмотрев на напольные маятниковые часы в полированном деревянном корпусе, Эвелина добавила:
— Боря скоро придёт. Он позвонил и сказал, что принимает важный заказ. Попросил прощения…
В доме у родителей Элеоноры Кнар впервые увидела телевизор. Пока он был бережно накрыт ажурной салфеткой, уголком по центру экрана, Кнар не замечала его. Но когда Эвелина нажала на кнопку и ящик заговорил человеческим голосом, а спустя пару мгновений на прояснившемся экране появилась дикторша с «последними новостями», Кнар, не отрывая от неё округлившихся глаз, осторожно подошла к чудо-технике и, прислушавшись и присмотревшись к нарядно одетой женщине, спросила: