Я переменил тему. Переменил место действия, как мне показалось.
«Ты раньше бывала когда-нибудь на богослужении в соборе?» — спросил я.
Она отрицательно покачала головой: «Никогда. А ты?»
Я тоже отрицательно покачал головой. Она сказала: «В тот день я посетила и двухчасовое богослужение. А потом бродила по улицам и ждала следующего. На этот раз ты уже должен был прийти. Ведь наступало Рождество, и я собиралась уехать из страны».
Кажется, мы долго молчали. Но была одна красная нить, к которой я должен был вернуться. Я спросил: «Так, значит, в „тойоте" был не Могенс?»
«Нет», — ответила она.
«А кто же тогда?»
Она помедлила с ответом. «Никто», — сказала она наконец.
«Никто?» — переспросил я.
«Что-то вроде старой любви. Мы учились в одном классе в гимназии».
Наверное, я улыбнулся. Потому что она сказала: «Ян Улав, нам не принадлежит прошлое друг друга. Главное, есть ли у нас общее будущее».
И тут я позволил дерзость, из-за которой чуть было не лишился веры в наше с ней общее будущее. Я сказал: «To be two or not to be two? That is the question».
По-моему, ей мои слова показались немного глупыми. Чтобы сгладить впечатление, я заговорил о другом. Я воскликнул: «Но все эти апельсины? Зачем тебе понадобилось столько апельсинов? Что ты с ними делала?»
Она рассмеялась. Потом сказала: «Все-таки они тебя заинтересовали! Эти апельсины помогли мне заманить тебя на Юнгсторгет. Эти апельсины заставили тебя заговорить о лыжном походе через Гренландию. Восемь собак в упряжке и десять килограммов апельсинов».
Я не мог этого отрицать. Однако повторил: «Что ты с ними делала?»
Она посмотрела мне в глаза, так же как смотрела мне в глаза в Осло. И очень медленно сказала: «Я собиралась их писать».
Писать апельсины? Я был поражен. «Все сразу?»
Она изящно кивнула. Потом сказала: «Мне нужно было научиться писать апельсины перед отъездом в Севилью».
«Но так много?»
«Да, так много. Я упражнялась».
Я недоуменно покачал головой. Может, она меня дурачит? Я сказал: «Но ведь ты могла купить один апельсин и писать его много раз».
Она с огорченным видом склонила голову набок: «Нам с тобой предстоит еще о многом поговорить в ближайшее время, боюсь, ты слеп на один глаз».
«На какой?»
«Не существует двух одинаковых апельсинов, Ян Улав. Даже травинки, и те отличаются друг от друга. Поэтому ты и приехал сюда».
Я чувствовал себя дураком. Мне было непонятно, что она имеет в виду. «Значит, это все потому, что на свете не бывает двух одинаковых апельсинов?»
Она сказала: «Ты проделал весь этот долгий путь в Севилью не для того, чтобы встретить просто девушку. Если так, значит, ты из-за деревьев леса не видишь. В Европе полно девушек, и леса тоже хватает. Ты приехал, чтобы найти меня. А я — одна-единственная. Открытку с приветом из Севильи я тоже посылала не какому-то человеку в Осло. Я послала ее тебе. Я просила тебя удержать меня. Просила оказать мне доверие».
Мы долго разговаривали уже после закрытия кафе. Когда мы наконец встали, она подвела меня к апельсиновому дереву, под которым мы сидели, или это я подвел ее, уже не помню. Но она сказала: «А теперь можешь поцеловать меня. Потому что в конце концов мне удалось взять тебя в плен».
Я положил руки ей на спину и легко прикоснулся губами к ее губам. Она сказала: «Нет, поцелуй меня по-настоящему! И обними меня покрепче».
Я так и сделал. Ведь правила диктовала Апельсиновая Девушка. У ее губ был вкус ванили. А от волос свежо пахло лимоном.
Мне вдруг показалось, что на вершине апельсинового дерева играют две веселые белки. Не знаю, в какую игру они играли, но, видно, что-то их там занимало.
Больше я не буду писать о том вечере, Георг, от этого я тебя избавлю. Но послушай, как закончилась та ночь.
Я не успел до полуночи вернуться в свой пансион. Апельсиновая Девушка снимала маленькую комнату с кухонькой у одной старой дамы. На стенах у нее висели акварели с изображением апельсиновых цветов и деревьев. А в углу комнаты стоял большой мой портрет, написанный ею по памяти. Я ничего не сказал об этом портрете. Она тоже. Нам не хотелось слишком близко прикасаться к магии этой сказки. Не все можно выразить словами. Таковы правила. Но мне казалось, что глаза у меня на портрете были слишком большие и слишком синие. Словно все, что во мне было, она сосредоточила в моих глазах.
Ночью я лежал и рассказывал Верунике разные истории со множеством забавных подробностей. О болезненной пасторской дочери, у которой были четыре сестры, два брата и Лабрадор. Длинную историю о драматическом походе на лыжах по гренландскому льду. Об упряжке с восемью собаками и десятью килограммами апельсинов. Об энергичной девушке, которая была тайным агентом Апельсиновой секции ООН и в одиночестве отважно боролась против нового и опасного апельсинового вируса. Я рассказал все, что знал о девушке, которая работала в детском саду и каждый день приходила на рынок, чтобы купить тридцать шесть совершенно одинаковых апельсинов. И о молодой даме, которая готовила апельсиновое желе для сотни студентов Института экономики и организации производства. И о жизни девятнадцатилетней девушки, которая была замужем за одним из этих студентов и уже родила от него дочку, хотя многие находили студента непривлекательным. И еще я рассказал о храброй самоотверженной девушке, которая тайком пересылала апельсины и лекарства больным детям в Африку.
Веруника внесла свою лепту, рассказав несколько историй о детстве на Хюмлевейен и Ирисвейен. Я сам почти все это забыл, но вспомнил по ходу ее рассказа.
Когда мы проснулись, солнце было уже высоко. Первой проснулась она, и я никогда не забуду, какое у меня было чувство, когда она разбудила меня. Я перестал понимать, где вымысел, а где правда, может быть, между ними больше не существовало границы. Я знал только, что больше мне не надо ходить и искать Апельсиновую Девушку. Я уже нашел ее.
Я тоже нашел ее. Теперь я знал, кто была эта Апельсиновая Девушка, мне следовало понять это сразу, как только я узнал, что ее зовут Веруника…
Когда я дочитал до этого места, мама снова постучала ко мне. Она сказала: «Уже одиннадцать часов, Георг. Мы накрыли на стол. Тебе еще много осталось?»
Я ответил немного торжественно: «Дорогая Апельсиновая Девушка, я думаю о тебе. Можешь подождать еще немного?»
Я не видел за дверью ее лица. Но слышал, что она притихла. Я сказал: «Иногда в жизни надо уметь ждать».
Не получив никакого ответа, я сказал нараспев: «Девочка с мальчиком жили вдвоем…»
За дверью по-прежнему было тихо. Но вскоре я услыхал, что мама прижалась к двери. Она тихонько пропела: «…в сказочном царстве своем… »
Дальше она не смогла петь и заплакала. Она плакала шепотом.
Я шепнул ей через закрытую дверь: «День напролет им хотелось играть в сказочном царстве своем… »
Она тяжело дышала, потом спросила, всхлипнув: «Неужели он… написал и это?»
«Да, написал».
Она промолчала, но по дверной ручке я видел, что она стоит, прижавшись к двери.
«Я скоро приду, мама, — прошептал я. — Мне осталось всего пятнадцать страниц».
Она опять помолчала, наверное, просто не могла говорить. Я не совсем понимал, к чему могли привести мои слова.
Бедный Йорген, думал я. На этот раз ему придется смириться с второстепенной ролью. Мириам спала. Сейчас разговор шел между моим родным отцом, мамой и мной. Когда-то мы составляли маленькую семью, жившую на Хюмлевейен. А в гостиной нас ждали дедушка с бабушкой, давным-давно построившие этот дом. Йорген был у нас только гостем.
Я хорошо продумал все, что прочитал. Кое-что важное уже прояснилось. Отец вовсе не дурачил меня. Он вовсе не сочинил сказку про Апельсиновую Девушку. Может, он рассказал и не все. Но то, что он рассказал, было правдой.
Почему-то я никак не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь видел в холле картину, на которой были изображены апельсиновые деревья. Не мог вспомнить вообще ни одной картины с апельсинами. У нас висели другие картины, написанные мамой. Акварели — сирень и вишня в нашем саду.
Мне хотелось о многом поговорить с мамой. Или самому пошарить на чердаке. Но я всегда знал, что мама в детстве жила на Ирисвейен. Я даже был однажды в том доме, отдал письмо, которое по ошибке попало в наш. почтовый ящик.
Может, я узнаю больше про все апельсиновые картины, если дочитаю письмо до конца? Меня интересовала и еще одна вещь: напишет ли отец еще что-нибудь про телескоп Хаббл?
Этот телескоп назван в честь астронома Эдвина Пауэла Хаббла. Того, который доказал, что Вселенная расширяется. Сперва он открыл, что туманность Андромеды — это не только газопылевое облако в нашей галактике, но что она является самостоятельной галактикой вне Млечного Пути. Открытие, что Млечный Путь — это только одна из многих галактик, перевернуло весь взгляд астрономов на космос.
Самое важное открытие Хаббла заключалось в том, что в 1929 году он констатировал, что чем дальше галактика отстоит от Млечного Пути, тем быстрее она должна двигаться. Это открытие легло в основу того, что мы называем теорией Big Bang, или теорией Большого Взрыва. По этой теории, которую теперь разделяют почти все астрономы, наша Вселенная появилась в результате мощнейшего взрыва, случившегося или 14 миллиардов лет тому назад. То есть очень давно, чудовищно давно.
Если все, что случилось в истории космоса, сжать в одну временную схему до суток, то можно сказать, что Земля возникла к вечеру. Динозавры появились ближе к полуночи. А человечество существует только последние две секунды.
Ты следишь за моим рассказом, Георг? Вот я опять сижу за компьютером, только что проводив тебя в детский сад. Сегодня понедельник.
Ты был не в духе. Я поставил тебе термометр, температура была нормальная. Горло, уши — все в порядке, я проверил лимфатические узлы, но ничего не нашел. Наверное, ты просто немного простудился и, может быть, слишком устал за выходные. Мне даже хотелось, чтобы ты оказался больным и остался бы со мной на весь день. Но ведь мне нужно было еще и писать.