…Она помнила каждую секунду следующих суток, но старалась хранить эти воспоминания за семью замками. Иногда, впрочем, они вырывались на волю, жестоко раня ее, и со временем боль нисколько не ослабевала. То вдруг вспоминалось, как вдвоем с медсестрой они меняли сильно вспотевшему Косте белье и как ей было больно, что его страдающего тела касаются чужие равнодушные руки. Перед смертью он пришел в себя, а Вероника боялась ласкать и целовать его, чтобы не причинить лишней боли.
– Я не понимаю, зачем это все нужно, – сказал он. – Зачем реанимация, с такой сиделкой, как ты, я могу и дома болеть. Поехали?
– Подожди немножко, еще пару дней.
– Да ну их к черту, капельницы эти, от них только хуже. Я к тебе хочу.
– Я и так с тобой.
– А вдруг тебя выгонят? И вообще, тебе нужно отдохнуть.
– Да я только что пришла, – соврала Вероника.
– Раньше вот никаких реанимаций не было, а люди прекрасно поправлялись. Нет, не понимаю!
– А тебе и не надо понимать, – строго сказала Вероника. – Делай, что я говорю, и все будет хорошо.
Он вытянул губы в трубочку, показывая, что хочет поцеловать Веронику.
– Ох, какая ты у меня будешь строгая жена! – сказал он восхищенно. – Такая будешь тетя килограмм сто двадцать, грозная такая, как Наполеон. Все будут изумляться – как это ей удается держать его под каблуком. Будут думать, что я тебя боюсь, а на самом деле это я тебя люблю.
А потом началось то, о чем Вероника запрещала себе вспоминать, понимая, что эти воспоминания убьют ее.
Можно было помнить только о тужурке Смысловского, в которую она утыкалась носом, когда генерал уводил ее от Костиного тела…
Костя умер? Поверить в это было невозможно. «Как это умер? – Быстро шагая, Вероника преодолела Литейный мост. – Значит, я больше не увижу его никогда. Мы никогда больше не будем спать вместе… Да нет, это глупость, такого просто не может быть! Как же это, он умер, а я здесь? Абсурд! Это сон! Господи, пусть это будет сон! Пусть я сейчас приду в общежитие, а там Костя… Да, я задремала, и мне привиделся кошмар – говорят, достаточно уснуть на три минуты, чтобы увидеть длинный страшный сон. Или нет, Господи, сделай так, что это я сплю сейчас и не могу проснуться… Господи, сделай что угодно, лишь бы он был жив! – Вероника прошла весь Литейный проспект, потом перешла Невский, бросив взгляд на здание кинотеатра «Художественный». – Мы с Костей были здесь один раз. И я сразу догадалась, в чем фишка, а он не поверил, решил, что я уже раньше смотрела этот фильм. Боже, неужели мы больше не пойдем в кино? Я холодная эгоистка, думаю только о том, как мне плохо будет без него! Нельзя об этом думать! Он умер таким молодым, пожить не успел, вот о чем я должна думать! А не о себе, не о том, как я буду без него. Я-то жива, а он умер… Господи, Господи… Нет, не могу поверить!»
Можно было пойти в общежитие, но Вероника смутно понимала, что теперь, когда Кости нет, ей нечего там делать. Она прошла весь Владимирский проспект, потом по Загородному вышла на Московский… На ходу она прикуривала сигарету за сигаретой и пыталась понять, как это – жить без Кости. Сегодня он не позвонит, не пожелает ей спокойной ночи. И завтра пройдет день, и послезавтра, и сколько бы дней она ни прожила на свете, она никогда не увидит его. Куда бы она ни пошла, куда бы ни поехала, она никогда не встретится с ним. Теперь нет смысла озираться вокруг, проезжая мимо Финляндского вокзала, – никогда в толпе курсантов не мелькнет родное лицо, и никогда не выскочит она из трамвая, выкрикивая любимое имя.
…Придя домой, Вероника первым делом увидела телефонный аппарат, в котором никогда больше не прозвучит Костин голос, и лишь тогда окончательно осознала: Кости больше нет.
– Сколько ты еще будешь лежать? – спросила Надя, садясь на край постели. – Нельзя так переживать из-за ветреного кавалера. Я тебе скажу: хорошо, что он тебя бросил.
Не отзываясь, Вероника подтянула к себе колени и спрятала голову под шаль. Кости нет, так какая разница, что скажет Надя?
– Это тебя бог отвел, – продолжала сестра. – А я с самого начала знала, что он тебя бросит. Как только услышал, что прописки не получит… Знаю я этих периферийных мальчиков, им палец в рот не клади. Так что порадуйся, что все закончилось, и возьми себя в руки. Любовь – это болезнь, – наставительно произнесла Надя. – Перемогаешься, и все проходит.
– Я знаю, что такое любовь, и знаю, что такое болезнь. Уверяю тебя, они совершенно друг на друга не похожи, – сказала Вероника и удивилась: оказывается, она может разговаривать. Наверное, она и встать может…
– Правильно, хватит валяться, мировую скорбь изображать. Найдешь себе еще, а это человек не нашего круга. Долго ты с ним все равно не прожила бы…
Вероника поспешила скрыться в ванной. Наскоро умывшись и натянув первые попавшиеся джинсы, она поехала в клинику.
Удар оказался слишком сильным и сокрушил ее – от прежней Вероники остались лишь обломки. Она знала, что никогда не станет опять нормальным человеком.
Трава, придавленная глыбой асфальта, растет, конечно, но никогда не бывает высокой и зеленой. Так и она. Навсегда останется уродкой.
Вместо сердца в груди выросла страшная колючка, впивающаяся в нее при каждом движении.
Чтобы утишить невыносимую душевную боль, люди поступают по-разному. Кто-то обращается к Богу, кто-то ищет забвения в вине, кто-то – в путешествиях. Вероника выбрала работу. Она сознательно загоняла себя до такой степени, что, приходя домой, падала без сил и засыпала. Утром – институт, потом – до позднего вечера – клиника. Первое время она боялась, что будет больно ходить каждый день по той лестнице, на которой они с Костей познакомились, и видеть его друзей, живых и здоровых, но ее горе было слишком глубоким и не оставляло сил для подобных сентиментальных переживаний.
Все жалели Веронику, все стремились помочь. Она только удивлялась, сколько вокруг нее оказалось хороших людей. Отец с Надей всегда презрительно относились к человеческой популяции, утверждая, что настоящих интеллигентов почти не осталось, а от «быдла» не стоит ждать хорошего. «Запомни, никто не поможет тебе, кроме нас!», «Никому, кроме нас, не интересны твои проблемы!» – патетически восклицали они по любому поводу, и Вероника отчасти прониклась этими идеями.
Реальность оказалась совершенно иной. Наверное, Вероника простила бы отцу и Наде спектакль «неравный брак», если бы его конец не был таким трагическим. Но сознание, что именно по милости ее семейства Костя простудился и заболел, жгло как каленым железом.
Тщетно она пыталась в собственном сознании переложить вину за Костину смерть на командование Северного флота – ведь его отправили служить на атомную подводную лодку, не установив хроническое заболевание легких.
Крестьянский парень, крепкий на вид, после медучилища, сам хочет служить, кто там будет его обследовать?! Наоборот, радостно потирая руки, пошлют в самое опасное место.
Веронике сказали, что с таким заболеванием легких можно жить долго, но контакт с ядерным реактором подорвал Костин иммунитет. «А еще была ночь на улице в мокрых ботинках!» – мысленно добавила она.
Отец и Надя никак не откликнулись на ее горе. Они не знали, что она запирается в ванной в тщетной надежде заплакать. Не знали, что она мечтает умереть и злится, будучи не в состоянии наложить на себя руки. Лишь иногда Надя делала ей замечание за «кислый вид».
Если бы только она могла поделиться с Надей! Рассказать, что умер ее любимый, человек, без которого она не представляла жизни. Может, ей стало бы легче. Увы, говорить с Надей она не умела, а все ее нынешнее окружение состояло из мужчин и молодых людей, перед которыми она не считала возможным изливать душу.
Но Костины друзья поддерживали ее как только могли. То подкидывали готовый реферат по истории или химии, то доставали дефицитные учебники, то тащили с собой в кино.
Пожилые доктора тоже сочувствовали ей, предлагали уладить проблемы с работой и летней сессией. В медицинском институте каждое пропущенное занятие нужно было отрабатывать, иначе не допускали к экзаменам, а у Вероники с болезнью и смертью Кости накопилось немало долгов.
Преподавательница биологии, недолюбливавшая ее, намекала на академический отпуск, но Смысловский, позвонив на кафедру, решил и этот вопрос.
Генерал принимал самое живое участие в Вероникиной судьбе. Сам он уже почти не оперировал, но, бывая в приемном покое или оперблоке, всегда отвечал на робкое приветствие Вероники и справлялся о ее делах. Иногда спрашивал что-нибудь по специальности и не скрывал радости, когда Вероника отвечала правильно.
Сессия прошла, почти не затронув ее сознания. Этому поспособствовал Смысловский – никто из преподавателей не спрашивал с нее строго.
Летнюю практику Вероника проходила в академии. Она работала каждый день с утра и до глубокого вечера и была уже в состоянии радоваться тому, что ее ценят сотрудники и пациенты. Тяжелый изматывающий труд был своего рода примочкой, немного успокаивающей боль в ее незаживающей ране.
В один из вечеров Вероника, собираясь домой, заметила свет в кабинете Смысловского. Это показалось ей странным, ведь генерал отдыхал на даче, да и нечего ему было делать в клинике летом, когда работало только отделение неотложной хирургии.
«Воры!» – решила Вероника. По молодости лет она не была допущена в святая святых, но подозревала, что в кабинете Смысловского есть чем поживиться. Какой-нибудь бронзовый чернильный прибор, картина девятнадцатого века…
В приятном возбуждении она толкнула тяжелую дверь. Страха не было, напротив, Вероника готова была к удару по голове – ведь после этого можно если не умереть, то остаться идиоткой, что ее вполне бы устроило.
– Ой, Иван Семенович! – пискнула она. – Извините.
Смысловский поднял глаза от огромного фолианта.
– А ты кого собиралась здесь увидеть, цыпленок?
– Я подумала, что ваш кабинет грабят.
Смысловский улыбнулся и встал, тяжело опираясь о дубовую столешницу. Кабинет был огромный, обставленный, наверное, еще до войны тяжелой, помпезной мебелью, – письменный стол, размерами и зеленой кожаной отделкой напоминавший деревенский аэродром, стол для заседаний, с пузатыми ножками, и стулья с кожаными сиденьями и спинками. Одна из стен была занята книжными шкафами, чередующимися с нишами, в которых стояли бронзовые бюсты великих медиков.