Но Маруся ничего не сказала и ушла за ширму переодеваться.
Пока она возилась за ширмой, Степа разгуливал по комнате, блестели, как ножки рояля, его сапоги и ременная бляха. На нем сегодня была какая-то новая форма – короткая теплая куртка с откинутым назад капюшоном из синего искусственного меха.
– Какой ты, Степа, сегодня красивый, – сказала И. Р.
– Новая форма, – сказал Степа и оправил складки под ремнем. – Между прочим, девчата, завтра на материк лечу.
– Больно ты здорово врать стал, – сказала Сима.
Она презирала таких, как Степа, невысоких стройненьких крепышей.
– Точно, девчата, лечу. Из Фосфатки до Хабаровска на «ИЛ-14», а оттуда на реактивном до столицы, а там уж…
– Что ты говоришь? – тихо сказала Маруся, выходя из-за ширмы.
Она уже успела надеть выходное платье и все свои стекляшки. Это была ее слабость – разные стекляшечки, огромные клипсы, бусы, броши.
– Так точно, лечу, – щелкнул каблуком Степа и осмотрел всю комнату. – Мамаша у меня померла. Скончалась, в общем. Третьего дня телеграмма была. Вот, отпускает командование. Литер выписали, суточные. Все как положено.
Маруся села на стул.
– Что ты говоришь? – опять сказал она. – Будет тебе…
Степа достал портсигар.
– Разрешите курить? – Щелкнул портсигаром и посмотрел на часы. – Через два дня буду на месте. Вчера родичам телеграмму дал, чтоб без меня не хоронили. Ничего, подождать могут. А, девчата? Даже если нелетная погода будет, все равно. Как считаете, девчата? Время-то зимнее, можно и подождать с этим делом, а?
Маруся вскочила, схватила свою шубу и потащила сержанта за рукав.
– Пойдем, Степа, пойдем!..
Она первая вышла из комнаты, а Степа, задержавшись в дверях, взял под козырек:
– Счастливо оставаться, девчата! Значит, передам от вас привет столице.
Мы все молчали. Дежурная И. Р. накрывала на стол, было время ужина. На кровати у нее, заваленная горой подушек, стояла кастрюля. И. Р. сняла подушки и поставила кастрюлю на стол.
– Ничего, успеет, – сказала Сима, – время-то действительно зимнее, могут подождать.
– Конечно, могут, – сказала И. Р. – летом другое дело, а зимой могут.
– Как вы можете так говорить? – чуть не закричала Нинка. – Как вы все так можете говорить?
Я молчала. Меня поразил Степа, поразила на этот раз его привычная подтянутость и ладность, весь его вид «на изготовку», его пронзительный, немного даже визгливый голос, и весь его блеск, и стук подкованных каблуков, и портсигар, и часы, и новая форма, а Марусины стекляшки показались мне сейчас не смешными, а странными, когда она стояла перед своим женихом, а желтый лучик от броши уходил вверх, к потолку.
– Масло кончилось, – сказала И. Р., – надо, девки, сходить за маслом.
– Сходишь, Розочка? – ласково спросила Сима.
– Ага, – сказала Роза и встала.
– Розка вчера бегала за подушечками, – пробасила И. Р.
– Ну, я схожу, – сказала Сима.
– Давайте, я быстро сбегаю, – предложила Нина.
Я оделась быстрее всех и вышла. В конце коридора танцевали друг с другом два подвыпивших бетонщика.
Дверь в одну комнату была открыта, из нее валили клубы табачного дыма, слышалась музыка и громкие голоса парней. Они отмечали получку.
– Людмила, королева! – закричал один бетонщик. – Иди сюда!
– Эй, культурная комиссия! Даешь культуру! – крикнул второй.
Я распахнула дверь на крыльцо и выскочила на обжигающий мороз. Дверь за мной захлопнулась, и сразу наступила тишина. Это был как будто совсем другой мир после духоты и шума нашего общежития. Луна стояла высоко над сопками в огромном черном небе. Над низкими крышами поселка белели под луной квадратные колонны клуба. Где-то скрипели по наезженному снегу тихие шаги.
Я пошла по тропинке и вдруг услышала плач. Спиной ко мне на заснеженном бревне сидели Степа и Маруся. Они сидели не рядом, а на расстоянии, две совсем маленькие фигурки под луной, а от них чуть покачивались длинные тени. Маруся всхлипывала, плечи Степы тряслись. Мне нужно было пройти мимо них, другого пути к магазину не было.
– Не плачь, – сказал Степа сквозь слезы. – Ну че ты плачешь? Я ей писал о тебе, она о тебе знала.
– И ты не плачь. Не плачь, Степушка, – причитала Маруся, – успеешь доехать. Время зимнее, не убивайся.
А я не помню своей мамы, вернее, почти не помню. Помню только, как она отшлепала меня за что-то. Не больно было, но обидно. Когда два года назад умерла наша тетя, я очень сильно горевала и плакала. Тетю я помню отлично, тетя для нас с сестрой была, как мама. А где сейчас наш отец? Где он бродит, как работает? Кто-то видел его в Казахстане. Как его разыскать? Его необходимо разыскать, думала я, мало ли что, авария или болезнь.
Я шла быстро: я знала кратчайшую дорогу через всю путаницу переулков, улиц и тупиков – и вскоре вышла на площадь.
Огромная белая горбатая площадь лежала передо мной. Когда-нибудь, и, может быть, скоро, эта площадь станет ровной, и ветер будет завивать снег на ее асфальте, красивые высокие дома окружат ее, а в центре будет стоять большой гранитный памятник Ильичу, а пока что эта площадь не имеет названия, она горбата, как край земли, и пустынна.
Только где-то далеко маячили фигурки людей, а на другой стороне светились окна продуктового магазина и закусочной. Я почти бежала по тракторной колее, мне хотелось скорее пересечь площадь. В центре, где из снега торчало несколько саженцев и фигура пионера-горниста из серого цемента, я остановилась и посмотрела на гряду сопок. Отсюда можно видеть Муравьевскую падь и огоньки машин, спускающихся по шоссе к поселку.
На этот раз по шоссе вниз двигалась целая вереница огней, какой-то, видимо дальний, караван шел к нашему поселку. Я люблю смотреть, как оттуда, из мерцающей темноты гор, спускаются к нам огоньки машин. А в непогоду, в метель, когда сопки сливаются с небом, они появляются оттуда, как самолеты.
На краю площади из снега торчат почернелые столбы. Говорят, что раньше эти столбы подпирали сторожевую вышку. Говорят, что когда-то давно, еще во времена Сталина, на месте нашего поселка был лагерь заключенных. Просто трудно себе представить, что здесь, где мы сейчас работаем, танцуем, ходим в кино, смеемся друг над другом и ревем, когда-то был лагерь заключенных. Я стараюсь не думать о тех временах, уж очень это непонятные для меня времена.
В магазине было много народу: день получки. Все брали помногу и самое лучшее. Я заняла очередь за маслом и пошла в кондитерский отдел посмотреть, чего бы купить девочкам к чаю, все-таки сегодня получка. И никаких складчин. Это я их сегодня угощаю на свои деньги. Пусть удивятся.
– Разрешите? – тронула меня за плечо какая-то пожилая, лет тридцати пяти, женщина. – Можно посмотреть? Сколько это стоит? Я плохо вижу. А это? А это?
Она совалась то туда, то сюда, водила носом прямо по стеклу витрины. Какая-то странная женщина: в платке, а сверху на платке городская шляпка, старенькая, но фасонистая. Она так вокруг меня мельтешила, что я прямо выбрать ничего не могла.
– Хочешь компоту? Ты любишь компот? – спросила она, нагнувшись, и я увидела, что она держит за руку маленького закутанного то ли мальчика, то ли девочку, только нос торчит да красные щеки.
– Ага, – сказал ребенок.
– Дайте нам компоту триста граммов, – обратилась женщина к продавщице.
Продавщица стала взвешивать компот, пересыпала в совке урюк, сушеные яблочки и чернослив, а женщина нетерпеливо топталась на месте, взглядывала на продавщицу, на весы, на витрину, на меня, на ребенка.
– Сейчас придем домой, Боренька, – приговаривала она. – Отварим компоту и съедим, да? Сейчас нам тетя отпустит, и мы пойдем домой… – И улыбнулась какой-то неуверенной близорукой улыбкой.
У меня вдруг защемило все внутри от жалости к этой женщине и мальчику, просто так, не знаю почему, наверное, нечего было ее и жалеть, может, она вовсе и не несчастная, а, наоборот, просто мечтает о своей теплой комнате, о том, как будет есть горячий компот вместе с Борей, а Боря скоро вырастет и пойдет в школу, а там – время-то летит – глядишь, и школу кончит… Я раньше не понимала, почему люди с таким значением говорят: «Как время-то летит», – почему это всегда не пустые слова, а всегда в них или грусть, или неукротимые желания, или бог весть что, а сейчас мне вдруг показалось, что мне открылось что-то в этой щемящей жалости к смешной закутанной парочке, мечтающей о компоте.
Прямо не знаю, что сегодня со мной происходит. Может, это потому, что у меня сегодня оказалось столько пустого времени: заседание комиссии отложили, репетиция только завтра. Эдик еще не приехал. Прямо не знаю, какая-то я стала рева и размазня. Мне вдруг захотелось такого Бореньку, и идти с ним домой, и нести в маленьком кулечке триста граммов компота.
Нагруженная покупками, я вышла из магазина. Мимо шла машина, полная каких-то веселых парней. Я услышала, как в кузове заколотили кулаками по крыше кабины. Машина притормозила, в воздухе мелькнули меховые унты, и передо мной вырос улыбающийся – рот до ушей – высокий парень.
– Привет! – сказал он. – Дорогая прима, не боись! Подарочек от восторженных поклонников вашего уважаемого таланта.
И протянул мне – господи! – огромный-преогромный, оранжевый-преоранжевый, самый что ни на есть настоящий, всамделишный апельсин.
5. Корень
С утра я прихватил с собой пару банок тресковой печени: чувствовали мои кишки, чем все это дело кончится.
Пятый склад был у черта на рогах, за лесной биржей, возле заброшенных причалов. Неприятная местность для глаза, надо сказать. Иной раз забредешь сюда, так прямо выть хочется: ни души, ни человека, ни собаки, только кучи ржавого железа да косые столбы. Болтали, что намечена модернизация этих причалов. И впрямь: недалеко от склада сейчас стоял кран с чугунной бабой, четырехкубовый экскаватор и два бульдозера. Но работы, видно, еще не начались, и пока что здесь все было по-прежнему, за исключением этой техники. Пока что сюда направили нас для расчистки пятого склада от металлолома и мусора.