– Да я же честно хочу! – кричал Петька. – По очереди. Совесть у вас есть, ребята, аль съели вы ее? Валька, совесть у них есть?
– Кончай позориться, – шепнул я ему.
А Катя вдруг остановилась.
– Правда, товарищи, – говорила она, – что уж вы, он ведь осознал свои ошибки. Он ведь тоже апельсинов хочет.
– В жизни я этого продукта не употреблял, – захныкал Петька. – Совесть у вас есть или вас не мама родила?
– Ладно, – говорят ему в хвосте, – вставай, все равно не хватит.
– Однако надежда есть, – повеселел Петька.
В столовой был уют, народу немного. Проигрыватель выдавал легкую музыку. Все было так, как будто снаружи никто и не дрался, как будто там и очереди нет никакой. С Эсфирь Наумовной я мигом договорился.
– Люблю шампанское я, братцы. Какое-то от него происходит легкое кружение головы и веселенькие мысли начинают прыгать в башке. Так бы весь век я провел под действием шампанского, а спирт, ребята, ничего, кроме мрачности, в общем итоге не дает.
– Это ты верно подметил, – говорит Колька, – давно бичуешь?
Так как-то он по-хорошему меня спросил, что сразу мне захотелось рассказать ему всю свою жизнь. Такое было впечатление, что он бы меня слушал. Только я не стал рассказывать: чего людям настроение портить?
Вдруг я увидел капитана «Зюйда», этого дьявола Володьку Сакуненко. Он стоял у буфета и покупал какой-то дамочке конфеты.
Я извинился перед обществом и сразу пошел к нему. Шампанское давало мне эту легкость.
– Привет, капитан! – говорю я.
– А, Корень! – удивляется он.
– Чтоб так сразу на будущее, – говорю, – не Корень, а Валя Костюковский, понятно?
– Понятно. – И кивает на меня дамочке: – Вот, познакомьтесь, любопытный экземпляр.
– Так чтобы на будущее, – сказал я, – никаких экземпляров, понятно? Матрос Костюковский – и все.
И протягиваю Сакуненко с дамой коробку «Герцеговины Флор», конечно, из лежалой партии, малость плесенью потягивают, но зато марка! Есть у меня, значит, такая слабость на этот табачок. Чуть я при деньгах или к Эсфирь Наумовне заворачиваю в «Маячок», сразу беру себе «Герцеговину Флор» и покуриваю.
– Слушай, капитан, – говорю я Сакуненко. – Когда в море уходите и куда?
– На сайру опять, – говорит капитан, а сам кашляет от «Герцеговины» и смотрит на меня сквозь дым пронзительным взглядом. – К Шикотану, через пару деньков.
– А что, Сакуненко, у вас сейчас комплект? – спрашиваю я.
– А что?
– А что, Сакуненко, – спрашиваю опять, – имеешь все еще на меня зуб?
– А ты как думаешь, Валя? – человечно так спрашивает Сакуненко.
– Законно, – говорю я. – Есть за что.
Он на меня смотрит и молчит. И вдруг я говорю ему:
– Васильич!
Так на «Зюйде» его зовут из-за возраста. «Товарищ капитан» – неудобно, для Владимира Васильевича молод, Володей звать по чину нельзя, а вот Васильич в самый раз, по-свойски вроде и с уважением.
– Конечно, – говорю, – Васильич, ты понимаешь, шампанское мне сейчас дает легкость, но, может, запишешь меня в судовую роль? Мне сейчас вот так надо в море.
– Пойдем поговорим, – хмурится Сакуненко.
12. Герман Ковалев
Мне даже подраться как следует не удалось – так быстро бичей разогнали. Очередь выровнялась. Снова заиграла гармошка. Девушки с равнодушными лицами снова пустились в пляс, а нанайцы уселись у своего костра. На снегу лежал разорванный пакет. Несколько апельсинов выкатилось из него. Как будто пакет упал с неба, как будто его сбросили с самолета, как будто это подарок судьбы. Прекрасно, это будет темой моих новых стихов.
Мне стало вдруг весело и хорошо, словно и не произошло у меня только что крушения любви. Мне вдруг показалось, что весь этот вечер, вся эта история с апельсинами – любительский спектакль в Доме культуры моряков, и я в нем играю не последнюю роль, и все вокруг такие теплые, свои ребята, и бутафория сделана неплохо, только неправдоподобно, словно в детских книжках: луна, и серебристый снег, и сопки, и домики в сугробах, но скоро мой выход, скоро прибежит моя партнерша в модном пальтеце и в валенках.
А впереди у меня целых два дня, только через два дня мы выходим в море.
Я подобрал апельсины и понес их к весам.
– Чудик, – сказали мне ребята, – лопай сам. Твой трофей.
– Ешь, матрос, – сказала продавщица, – за них же плочено.
– Да что вы! – сказал я. – Этот пакет с неба упал.
– Тем более, – говорят.
Тогда стал я всех угощать, каждый желающий мог получить из моих рук апельсин, ведь с неба обычно сбрасывают не для одного, а для всех. Я был Дед Мороз, и вдруг я увидел Нину, она пробиралась ко мне.
– Гера, мы пойдем танцевать? – спросила она.
От нее веяло морозным апельсиновым ароматом, а на губах у нее смерзлись капли из апельсинового сока.
– Сейчас пойдем! – крикнул я. – Сейчас, наша очередь подходит.
Вскоре подошла наша очередь, и мы все, весь «Зюйд», повалили в столовую. Я вел Нину под руку, другой рукой я прижимал к телу пакет.
– Я все что угодно могу танцевать, – лепетала Нина, – вот увидите, все что угодно. И липси, и вальс-гавот, и даже, – она шепнула мне на ухо, – рок-н-ролл…
– За рок-н-ролл дают по шее, – сказал я, – да я все равно ничего не умею, кроме танго.
– Танго – мой любимый танец.
Я посмотрел на нее. Понятно, все мое любимое теперь станет всем твоим любимым, это понятно и так.
Мы сдвинули три столика и расселись всем экипажем. Верховодил, как всегда, чиф.
– Эсфирь Наумовна, – шутил он, – «Зюйд» вас ждет!
А апельсины уже красовались на столе маленькими кучками перед каждым. Потом мы смешали их в одну огромную светящуюся внутренним огнем кучу.
Подошла официантка и, следя за пальцами чифа, стала извиняться:
– Этого нет. И этого нет, Петрович. Старое меню. И этого нету, моряки.
– Тогда по два вторых и прочее и прочее! – весело вскричал чиф.
– Это вы будете иметь, – обрадовалась она.
Наш радист Женя встал из-за стола и пошел беспокоиться насчет освещения. Должен же был он сделать очередной исторический снимок.
Когда он навел аппарат, я положил руку на спинку Нининого стула. Я думал, Нина не заметила, но она повела своим остреньким носиком, заметила. Кажется, все это заметили. Чиф подмигнул стармеху. А Боря и Иван сделали вид, что не заметили. Заметила это Люся Кравченко, которая шла в этот момент мимо, она улыбнулась не мне и не Нине, а так. Мне вдруг стало чертовски стыдно, лoтом прямо я весь покрылся. «Ветерок листву едва колышет», тьфу ты черт… На кой черт я писал стихи да еще посылал их по почте? Когда же я брошу это занятие, когда уж я стану настоящим парнем? Я положил Нине руку прямо на плечо, даже сжал плечо немного.
Ну и худенькое плечико!
Как только щелкнул затвор, Нина дернулась.
– Какой вы, Гера, – прошептала она.
– Какой же? – цинично усмехнулся я.
– Какой-то несобранный.
– Служба такая, – глупо ответил я и опять покраснел.
Официантка шла к нам. Она тащила огромный поднос, заставленный бутылками и тарелками. Это была такая гора, что голова официантки еле виднелась над ней, а на голых ее руках вздулись такие бицепсы, что дай бог любому мужику. Снизу руки были мягкие и колыхались, а сверху надулись бицепсами.
Чиф налил ей коньяку, она благодарно кивнула, спрятала рюмочку под фартук и отошла за шторку. Я видел, как она помужски опрокинула эту рюмку. Ну и официантка! Такая с виду домашняя тетушка, а так лихо пьет. Мне бы так! Я хмелею быстро. Не умею я пить, что ты будешь делать.
Иван и Боря закусывали и строго глядели на Нину. А Нина чувствовала их взгляды и ела очень деликатно.
– Ты ему письма-то пиши, – сказал Иван ей, – он у нас знаешь какой. Будешь писать?
Нина посмотрела на него и словно слезы проглотила. Кивнула.
– Ты лучше ему радиограммы посылай, – посоветовал Боря. – Очень бывает приятно в море получить радиограмму. Будешь?
– Ну, буду, буду! – сердито сказала она.
Ей, конечно, было странно, что ребята вмешиваются в наши интимные отношения. Заиграла музыка. Шипела, скрипела, спотыкалась игла на пластинке.
– Это танго, – сказала Нина в тарелку.
– Пойдем! – Я сжал ее локоть.
Мне сейчас все было нипочем. Мне сейчас казалось, что я и впрямь умею танцевать танго.
Мы танцевали, не знаю, кажется, неплохо, кажется, замечательно, кажется, лучше всех. Хриплый женский голос пел:
Говорите мне о любви,
Говорите мне снова и снова,
Я без устали слушать готова,
Там-нам-па-пи…
Этот припев повторялся несколько раз, а я никак не мог расслышать последнюю строчку.
Говорите мне о любви,
Говорите мне снова и снова,
Я без устали слушать готова,
Там-нам-па-пи…
Это раздражало меня. Слова все повторялись, и последняя строчка исчезала в шипении и скрежете заезженной пластинки.
– Что она там поет? Никак не могу разобрать.
– Поставьте еще раз, – прошептала Нина.
13. Корень
– Хочешь, Васильич, я тебе всю свою жизнь расскажу?
И я рассказываю, понял, про свои дела, и про папашу своего, и про зверобойную шхуну «Пламя», и сам не пойму, откуда берется у меня складность, чешу, прямо как Вовик, а капитан Сакуненко меня слушает, сигаретки курит, и дамочка притихла, гуляем мы вдоль очереди.
Вот ведь что шампанское сегодня со мной делает. Раньше я его пил, как воду. Брал на завтрак бутылку полусладкого, полбатона и котлетку. Не знаю, что такое, может, здоровьем качнулся.
– Боже мой, это же целый роман! – ахает дамочка.
– Я так понимаю, – говорит капитан, – что любая жизнь – это роман. Вот сколько в очереди людей, столько и романов. Может, неверно говорю, Ирина Николаевна?
– Может, и верно, Володя, но не зовите меня по отчеству, мы же договорились.
– Ну вот и напишите роман.
Задумалась дамочка.