Ну а тут уже ничего не надо добавлять. Перед вами орденоносец, многократный лауреат, автор всех гимнов новейшей истории России, лучший друг детей, отец выдающихся режиссёров современности – С. В. Михалков
Однако к делу…
В расцвете застоя советской власти в «Современнике» идёт сдача спектакля «Балалайкин и Ко» как раз по произведениям Салтыкова-Щедрина (инсценировка С. Михалкова). Все почти уверены в том, что его не примет комиссия управления культуры исполкома Моссовета. В ту пору спектакли сдавали комиссии, а она либо принимала, либо нет. И если нет, тогда спектакль, на который было уже затрачено много денег и сил, был обречён на забвение, даже не родившись. Естественно, злющие слова писателя подходили идеально к сегодняшнему дню, и по мрачнеющим лицам членов комиссии было ясно, что такого вольнодумства театру «Современник» не простят. Исключено! А в зале сидит лауреат всех премий и Герой Труда С. В. Михалков. Члены комиссии оборачиваются к нему и ищут в его глазах солидарное возмущение этой, с позволенья сказать, – антисоветчиной! Ещё бы! Сидит человек, который напрямую может общаться с членами политбюро по соответствующему телефону. И если он поддержит уже готовое мнение комиссии, то этому спектаклю – да что там спектаклю, – всему этому мерзкому диссидентствующему театру придёт, наконец, заслуженный пи…ц! Кончился спектакль. Тяжёлая, выжидательная пауза, которую нарушить первым имеет право только он – С. В. Михалков. И комиссия от него только и ждёт команды «фас», чтобы кинуться и растерзать. И вдруг он говорит нечто совершенно неожиданное. Тихо, медленно, с привычным своим заиканием: «Д-да… Никогда ещё царизм н-н-не п-получал такой пощёчины!»
Как!
Перестройка мнения у собравшихся партийных лакеев на прямо противоположное произошла моментально. Все стали хвалить спектакль. Он был благополучно принят и надолго вошёл в репертуар театра.
А второй эпизод связан, конечно, с написанием ещё одного гимна страны, теперь уже Российской Федерации. Его юмор отличался от других аристократизмом и полной невозмутимостью. Он рождается и произносится в абсолютно непоколебимом покое. Первый советский гимн, сочинённый в соавторстве с Г. Эль-Регистаном, вызвал у многих собратьев по перу и зависть, и якобы презрение к патриотической коньюнктуре, и ещё много чего порочащего, по их мнению, звание русского поэта, который должен хотя бы слегка быть в оппозиции к власти. И когда один из них бросил в лицо Михалкову прямо, нагло и вызывающе фразу: «Ну и говно же ты, Сергей, написал», тот со своим чрезвычайным спокойствием ответил: «Г-г-овно – не г-говно, но будешь слушать стоя!» Этот случай знают если не все, то многие.
А вот этот гораздо менее известен.
Второй гимн вызвал ещё больше негодования, особенно у набирающей силу и уверенность свободолюбивой отечественной демократии. Ну надо же! Подправил кое-где слова, чуть-чуть изменил и – на тебе – новый гимн, родной сын (или брат) старого! Поэтому, когда С. В., будучи на каком-то литературном симпозиуме или конференции, ехал в лифте на свой этаж, рядом с ним стоял очень популярный поэт, чей этаж был пониже, который стал предъявлять ему гневные демократические претензии. Лифт остановился на его этаже. Он всё ещё продолжал свою нервную тираду при выходе. В закрывающиеся двери лифта он продолжал кричать и почти оскорблять автора гимнов в своём оппозиционном экстазе. И когда двери почти закрылись, Михалков в оставшуюся щель флегматично обронил: «С-слова учи…» Будто посоветовал. Двумя словами убрал возвышенный пафос коллеги.
И, наконец, эпизод, связанный непосредственно со мной.
Конец 70-х годов прошлого столетия. В ту пору я, как уже было упомянуто, продолжал работать в МТЮЗе, был солистом государственного оркестра РСФСР под управлением Л. Утёсова (про Утёсова у меня есть отдельный рассказ, но сейчас речь не о нём). Там я пел свои песни на стихи Л. Филатова. Это нравилось и Утёсову, и, по всей вероятности, С. В., главному автору готовящейся юбилейной программы. Если бы ему не нравилось, он бы не предложил мне того, что предложил.
А сейчас я хочу вернуться на несколько лет назад, считая, разумеется, не с сегодняшнего дня, а с того дня, когда мы встретились в репетиционном зале оркестра Утёсова с Михалковым. Я надолго не задержу ваше внимание, с которым вы нетерпеливо ждёте продолжения рассказа о нашем герое, но это отступление необходимо для того, чтобы его личность раскрылась сейчас перед вами с весьма неожиданной стороны. Во всяком случае, то, что я о нём узнал тогда, было для меня почти потрясением.
Итак, бар «Арбат» на Калининском проспекте (теперь просто Новый Арбат), одно из немногих заведений в Москве, где можно было попробовать зарубежные напитки. В нём сидят и обильно пробуют вышеупомянутое два студента Щукинского театрального училища. Один из них – первокурсник, а второй – третьекурсник и младший сын С. В. Никита, успевший уже сняться в популярном художественном фильме «Я шагаю по Москве». После 3-го курса он покинул Щукинское училище, оказался во ВГИКе и пошёл потом, широко шагая по кинематографической тропе, которая привела его впоследствии на одноимённый широкий проспект. Но тогда он ещё там, в Щукинском, или, как теперь говорят, в Щуке.
Количество выпитого виски неумолимо вело к взаимному расположению и лирическому самочувствию, и неудивительно, что через некоторое время Никита Сергеевич предложил:
– Давай я тебе прочту несколько стихотворений, а ты попробуешь угадать, кто автор.
– А чего пробовать? – самоуверенно заявил я. – Конечно, угадаю!
Моё уверенное нахальство было обусловлено тем, что я действительно хорошо знал русскую поэзию и в школе на уроке литературы как-то раз даже посмел скептически отозваться о кумире миллионов С. Есенине. Тогда, обратившись к классу и педагогу, я сказал: «Да что вы все по нему, Есенину, с ума сходите? И у него тоже были, между прочим, довольно гадкие строчки». Класс возмущённо загудел, а ученик, неосмотрительно замахнувшийся на «святое», пробившись через шум, продолжил: «Да вам самим-то нравится, например, такое: «…и зверьё, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове». А? Ай да молодец какой! Не бил их по голове, не вешал кошек, не пинал собак! Тоже мне достоинство! А это: «…как жену чужую, обнимал берёзку…» Ничего не чувствуете? Ну, что это пошлость?» Пытливый юноша после урока всё равно не избежал мордобоя со стороны есенинских фанатов-одноклассников.
Словом, про поэзию я знал немало, и когда Никита стал читать, я его снисходительно слушал. Прозвучало первое лирическое стихотворение.
– Ну? – спросил Никита.
– Надсон, – уверенно произнёс я.
– А вот и нет! Слушай дальше!
И он завалил меня россыпью первоклассных стихотворений. Пытаясь отгадать, я перебрал всех – от Жуковского до Блока и, наконец, сдался. Посмеиваясь в тогда ещё несуществующие усы, Никита сказал:
– Это всё мой отец написал!
И вот тут-то меня и настигло потрясение! Как? Автор басни «Заяц во хмелю» и бессмертного произведения для дошкольников, пьесы «Зайка-зазнайка, три поросёнка и серый волк», входящей в репертуар почти всех театров нашей необъятной Родины, и он же – автор таких стихотворений?! Никита, насладившись сполна моим изумлением, предложил выпить за здоровье отца, что мы и сделали…
А теперь пора вернуться к нашему с Сергеем Владимировичем неконструктивному диалогу в репетиционном зале оркестра под управлением Л. Утёсова. Разговор мог бы сложиться иначе, если бы я вовремя припомнил, как его сын наказал меня в баре «Арбат» за самоуверенность и, так сказать, неготовность к сюрпризам… И если бы не молодёжный максимализм и такое же молодёжное и глуповатое, часто демонстративное неуважение к любому авторитету, то тогда, быть может, и возникло бы что-то интересное, удивительное для всех и полезное. Да-да! Именно в сотворчестве с ним, с Сергеем Михалковым!
Он тогда, наверное, посчитал достойным и перспективным вот такой неожиданный альянс.
Синклит патриархов сидел тогда в зрительном зале: и Утёсов, и Михалков, и кто-то ещё очень маститый. А на сцене шёл прогон программы. В перерыве С. В. подозвал меня к себе. В зале ещё сидел Лёня Филатов, которого я пригласил послушать: ведь я всё-таки пел песни на его стихи, а не просто какие-то песни. Скромно так сзади сидел, далеко от патриархов. С. В. протянул мне несколько листов и сказал:
– Я бы хотел, чтобы в-вы п-п-опробовали сочинить песню, а то и две, н-н-а вот эти стихи…
– А чьё это? – задорно и нахально спросил я.
– Это м-м-ои стихи… – был ответ.
– В-ваши? – удивился солист, невольно передразнив патриарха.
Прошло уже немало лет с того эпизода, когда его сын познакомил меня с лирикой отца, но этот эпизод был, и как же я мог забыть о нём! Не пришлось бы удивляться! А тут! Филатов слышит то, что предложил баснописец и, по прозвищу либеральной молодёжи, – гимнодел, и солисту уже кажется, что друг ухмыляется. Поэтому он берёт листки со стихами у Михалкова, всем своим видом показывая, что делает тому неслыханное одолжение. Ну, мы же не продаёмся властям, лауреатам и всяким там Героям Социалистического Труда! И пусть Филатов видит, что я взял стихи Михалкова только из вежливости. Вот если бы он был Пастернак или, на худой конец, какой-нибудь Багрицкий… А так… Возьму, конечно, но без энтузиазма.
– Я дома прочту, ладно, Сергей Владимирович? – говорю я и прячу листы в сумку.
– А на следующей реп-п-петиции с-с-кажете мне, что вы об этом д-д-думаете, хорошо?
– Конечно. До свидания.
И на следующей репетиции я подхожу к нему с немотивированной критикой одного из его стихотворений. Критикой идиотской, но как могло быть иначе, если в зале опять Леонид Филатов, которому я сейчас покажу, как я смело топчу лауреата. Такая, знаете, хамская рецензия.
С ходу, сразу говорю:
– Сергей Владимирович, помилуйте (хотя, впрочем, слишком старомодно и благородно для хама. Значит, сказал «послушайте»). Что это за строчка такая: «чтобы в поймах заветных гнездиться»?