рали, то оказалось, что на одной станции больше крупы, у других масла, у третьих консервов и овощей. Тут бы все перераспределить заново, поровну, да только каждый начальник станции наложил свою лапу на те товарные поезда, что оказались на его территории. И вместо того чтобы честно отдать другим излишки и получать от них то, что нужно самому, начал предлагать обмен, чтобы на этом свою выгоду поиметь.
И каждая станция стала отдельным коммерческим предприятием, несмотря на распоряжения сверху и на проверяющих, которые приезжают чуть ли не каждую неделю, да только сделать ничего не могут — заменить то нас некем, вымерли все, вот и приходится работать с теми, кто остался.
— Да уж, смертей хватает, — Синицын поерзал на жестком стуле. — За сегодняшнюю ночь вывезли еще двадцать два трупа, в основном старики, но среди них и два нормальных мужика оказались. — Нужно что-то придумывать с мертвецами, крысы, конечно, их охотно едят, и поголовье этих вездесущих серых тварей неуклонно растет, только все равно из бокового отсека, куда тела уносят, такая вонь идет, что люди жалуются.
— Вот и придумывайте, — ответил начальник станции. — Среди наших постояльцев имеются ученые, инженеры, и даже погонщики строительных роботов, непонятно как сюда попавшие, по какому блату, роботы можно заказать в кремлевский бункер, и их доставят с поверхности вместе с креслами. Машинами можно углубиться в землю, отводы укрепить бетонными кольцами, их у нас имеется под землей в достатке, а в новом ответвлении поставить, например, печь для сжигание тел.
— Печь ставить не имеет смысла, она кислород сжигать будет, а его итак под землей не очень много, несмотря на работающую постоянно вентиляцию, — Сергей задумался. — Хорошо бы конечно поставить деструктор, только где его сейчас взять, но, можно, например, обыкновенный измельчитель установить. Есть одна задумка…
— Какая? — живо заинтересовался Иван. — Что еще придумали?
— Не мы придумали, а ребята на Боровицкой, — проговорил Синицын. — Они тела на мелкие кусочки кромсают, а потом смешивают с древесным углем, у них его целый состав на запасных путях, и в результате получают очень хороший компост…
— И зачем нам это? — поморщился Мерзев, представив, как эта дрянь мерзко пахнет. — Этот компост еще хуже чем мертвецы, мертвые то хоть понемногу гниют, а тут, посчитай, все сразу завоняет.
— Не скажите, Иван Петрович, — не согласился с ним Синицын. — Компост это удобрение, к тому же ценное, на нем можно грибы выращивать и зелень, получится очень неплохая добавка к столу. В результате и вони нет, а если есть, то небольшая, и польза какая-никакая от мертвецов имеется. Когда апокалипсис закончится, кому-то все равно придется тела со станции вывозить, точнее то, что от них останется, а на Боровицкой вывозить станет нечего. Они, кстати, свои грибы уже начали на другие станции поставлять, меняют на продукты, в основном на деликатесы. И люди берут, надоела им уже консервированная пища, а тут зелень, витамины…
— Дела… — протянул Мерзев и подумал о том, что деликатесы штука хорошая, и он бы с удовольствием поел свежей рыбки, которую выращивают в Кремлевском бункере, а раз так, то почему бы и самим такое не устроить? Точно всем будет польза. — Что ж, задумка неплохая, даю на компост добро. Действуй! И насчет масла не волнуйся, договорюсь. Конечно, если бы у нас росли грибы, все было бы намного проще, все бы наменял, не только масло… Ну, пойдем, показывай, как народ переночевал.
Иван вышел вслед за Синицыным из кабинета, спустился по лестнице и вышел на перрон, заставленный плотно военными палатками, правда, проплешин становилось все больше, рабочие понемногу убирали те пластиковые жилища, обитатели которых умерли. Среди обитателей станции царило уныние, заняться людям было нечем, и они либо бесцельно бродили по перрону, либо собирались в кучки и обсуждали местные сплетни, которые сами же и придумывали. На начальника станции смотрели без всякого интереса, примелькался он уже за те месяцы, что они находились под землей.
— Ты бы музыку что ли им включил, — поморщился Иван. — Смотри, какие они у тебя все смурые.
— Музыку крутим по расписанию, — сказал Сергей. — Раньше она звучала целый день, но многие были недовольны тем, что мы не даем им поспать. Сейчас решили, что будем гонять по два часа до обеда и два часа после, потом перед сном, подбирая спокойные и тихие композиции.
— И что они так и будут теперь ходить по платформе такими унылыми? — спросил Мерзев. — Надо же что-то делать, они же у нас начнут с тоски дохнуть, мало что ли нам без этого мертвых? Надо что-то решать, может стоит договориться с другими станциями об обмене фильмами или книгами. Интернета, жаль нет, но все равно можно что-то придумать.
— Уже работаем в этом направлении, — покивал Синицын. — Позвонил ребятам, они обещали с Арбатской привезти световое шоу светохудожницы Анюты Петровой, говорят, это нечто с чем-то. Целая команда ее оборудование возит, говорят, из Кремля рекомендацию дали на просмотр по всем станциям.
— Это интересно, — Мерзев посмотрел на поглядывающих на них и шепчущихся между собой людей и поморщился, подумав о том, что говорят явно о нем, наверняка осуждают за новую жену. Ухаживать он за ней не ухаживал, девушка была растеряна, так как ее родители погибли сразу после первой волны излучения, и поэтому сразу согласилась перейти жить к нему, наверное решив, что одна вряд ли выживет. Вероятнее всего так бы и было, но людям, похоже, это не понравилось. — А что за шоу?
— Не знаю, но говорят нечто феерическое, а еще… — Петров наклонился и прошептал на ухо. — Там вставлено что-то психоделическое. Люди сходят с ума сразу после просмотра, а иногда и во время его начинают заниматься сексом, причем участвуют все — и стал и млад. Информация точная, ребята врать не станут, говорят, что все со всеми там уже.
— Вот оно как? — начальник станции задумчиво почесал в затылке. — Тут надо все хорошо обдумать, наверное, сначала лучше показать среди своих, а потом решать, стоит ли такое шоу демонстрировать широкой общественности. Правда, если в Кремле такое разрешили и рекомендовали, то нам стоит прислушиваться, но лучше подстраховаться: станция у нас маленькая, все на виду, еще неизвестно, как и что будет после показа…
— Хорошо, — Иван сделал отметку в своем коммуникаторе. — Подготовим малый зал, покажем среди своих, а после решим, что делать.
Быт на станции понемногу налаживался. Было три момента в течение дня, когда люди встречались: завтрак, обед и ужин. Ели возле кухни в три смены, потому что не хватало столов и стульев, да и места тоже. Еда была однообразной, по вкусу неплохой, вполне съедобной. По крайней мере, еще никто не отравился и не сказал, что ему стало плохо от приготовленной пищи. Все остальное время люди сидели по палаткам, точнее лежали на раскладных кроватях и разговаривали, причем темы разговоров были самыми разными, но в основном о том, что будет после того, когда этот кошмар кончится, и как они после всего этого станут жить.
Некоторые были уверены, что жизнь вернется на круги своя, и все станет как прежде и даже еще лучше, потому что многие умерли, а следовательно то, что принадлежало мертвым, заберут те, кто выжил. Многие представляли, как они будут хорошо жить, сколько у них будет слуг, даже не задумываясь над тем, что умерли как раз те, кто мог бы им прислуживать, и без них придется самим работать руками и головой.
Люди вообще старались не думать о тех, кто умер, не пытались разобраться в происходящем, а просто тупо, бездумно ждали, когда все закончится, и все снова станет хорошо. Лада уже поняла, что обратно мир уже не вернется, ему просто некуда возвращаться, и она прекрасно знала, что ее благополучную жизнь создают другие люди, именно они делали ее быт таким приятным, именно они приносили деньги, работая на нее. И если их не станет, просто некому станет создавать маленькие радости, которые она так любили, в виде вкусной пищи, красивых автомобилей и одежды. Но она никому об этом не говорила, понимая, что ее не поймут, так как люди хотят верить в чудо, им нужна надежда на лучшее будущее, иначе они впадут в ступор и тоску.
Гольдберг осознавала и то, что когда из жизни уходят старики и дети, она безвозвратно становится другой, потому что теряется надежда, которую несут в себе маленькие люди и исчезает мудрость старых людей. Без них трудно создавать что-то новое, потому что теряется что-то неуловимое, но чрезвычайно необходимое.
От Гриши она узнала, что такое наблюдается не на всех станциях — на тех, что находились глубже под землей, старики и дети не пострадали, но после первой волны начали болеть и умирать то ли от воздействия проникающего излучения, то ли от тоски и уныния.
Людей томила неизвестность, никто не знал, сколько это продлится, и это подрывало желание двигаться и что-то делать. Скоро некоторые женщины и мужчины переставали выходить даже к завтраку, и никого не удивляло, когда через какое-то время они умирали, причем медики не понимали причин смерти, потому что после вскрытия обыкновенно оказывалось, что люди были совершенно здоровы.
Тогда начальник станции понял, что если все так и будет продолжаться, то у него не останется в живых ни одного человека и решил взять быт станции в свои руки. Для начала он начал гонять музыку по утрам и вечерам, а когда узнал, что среди жильцов станции находится фитнесс тренер — милая девушка с хорошими формами, то объявил обязательную зарядку по утрам. Возражающие были, но на удивление их набралось не так много. Лада и сама с удовольствием под ритмичную музыку делала упражнения на гибкость и быстроту. А когда на станцию привезли световое шоу, начальник станции потребовал, чтобы население станции собралось на платформе возле туннеля, куда уходили железнодорожные пути, где в темноте и заработали голографические установки.
Светокартину создала ее подруга Анюта Петрова, Гольберг поняла это сразу, когда увидела первые возникшие в темноте образы, которые рисовали лазеры, она знала ее фирменный стиль, всегда в шоу можно было найти ее изображение, если приглядеться. Само по себе произведению Ани было очень трагичным. Лада почувствовала это сразу, когда увидела, как огромный диск восходящего красного солнца поднялся над улицами огромного мертвого города. На просторных проспектах словно груды лома стояли брошенные машины, а рядом с ними и на тротуарах лежали тела: мужские, женские, детские. Лиц не было видно, они были скрыты, но каждый, кто смотрел шоу, вытягивал шею, пытаясь разглядеть их, словно надеясь увидеть кого-то из знакомых. Камера проносилась над черными деревьями в парке, листва с которых опадала словно осенью, а вездесущий ветер вырывал из земли клочья высохшей пожелтевшей травы и бросал в небо. В городе не осталось ни одного живого существа, ни одного растения, ни одной птицы — их маленькие черные трупики виднелись то тут то там.