Естественно, что далеко не все должностные лица немедля стали исполнять приказы Ельцина – в основном они предпочитали не исполнять вообще никаких указаний, и на российских просторах воцарился чрезвычайный бардак. Всякий действовал по принципу «кто в лес, кто по дрова». Так, часть Таманской дивизии перешла на сторону Ельцина, часть – на сторону ГКЧП, а самая большая часть перешла на свою собственную сторону и предпочла выжидать. Постепенно широкая публика пришла к выводу, что бардак без танков безусловно предпочтительнее бардака с танками.
Именно это и надо было Ельцину. К тому, что его собственные указы не исполняются, ему не привыкать, и тут ни для кого не было ничего нового. Но если в результате путча, самый смысл которого в том, чтобы «железной рукой навести порядок», образуется не железный порядок, а несусветный хаос, то начинание изменников теряет в глазах общественности всякую привлекательность.
Нерешительность ГКЧП позволяет заключить, что движущей силой переворота поначалу были должностные лица, прежде всего, по-видимому, Бакланов и Крючков да, может быть, Пуго (Язов – это уже второй эшелон; не будь Горбачев блокирован, он не решился бы впутывать армию в конфликт с русским населением, говорили знавшие его люди), но никак не возглавляемые ими властные союзные структуры. Только этим можно объяснить непростительную для марксистов-ленинцев медлительность, отсутствие жестких репрессий и беспрестанные попытки опереться на советское право.
К ночи с 20 на 21 августа стало ясно, что члены ГКЧП озабочены в основном тем, как бы избежать уголовных санкций, предусмотренных ст. 64 УК РСФСР: Янаев «жался и кряхтел», Язов то ли подал в отставку, то ли позволил распространить об этом слухи, прочие молчали. Они все вдруг оказались доступны для контактов: Геннадий Бурбулис несколько раз за ночь им звонил.
Было уже непонятно, кто отдает приказы о передвижениях войск.
А последний этап – бегство гэкачэпистов – не только превратил их самих в своего рода «штрафбат», но и резко изменил положение фигур, не взятых в долю: заместителя Пуго Бориса Громова, начальника Генштаба Михаила Моисеева, в какой-то степени даже председателя Верховного Совета СССР Анатолия Лукьянова. Их роднит и то, что они «вернулись из отпуска и ничего не знали», и то, что таким образом оказались «не запятнавшими себя персонами».
Анализируя попытку переворота, обозреватели давали самые противоречивые ответы на вопросы, кто стоял за «восьмибоярщиной» и почему путчисты, располагая самыми крупными в мире армией и тайной полицией, действовали столь неэффективно.
Одни утверждали, что переворот был действительной попыткой консервативных сил удержать уходящую власть, другие – что он был провокацией, затеянной демократами для того, чтобы таким способом окончательно устранить политических противников. Для сторонников первой концепции ответ на вопрос об инициаторах путча совершенно очевиден – список членов «восьмибоярщины» является достаточным аргументом.
Однако публику весьма интересует вопрос, не стоял ли за попыткой путча сам Горбачев.
Большинство спекуляций на эту тему не удостаивает Михаила Сергеевича чести быть непосредственным руководителем ГКЧП, но отводит ему исключительно зловещую и крайне вероломную роль в событиях 19–22 августа. Согласно этой версии, он не только инициировал путч, но так тонко просчитал все возможные варианты развития событий, что с гарантией обеспечил себе политическую прибыль при любом развитии событий.
Более хитроумный сценарий приписывает авторство сатанински вероломного плана путча сразу обоим президентам – и Союза, и России. Они хотели одним ударом разделаться с противниками демократических реформ в партийно-консервативных и военных кругах. Правда, не совсем понятно, зачем было двум располагающим всей полнотой власти законно избранным президентам, да еще якобы столь хорошо (хоть и тайно) спевшимся, избавляться от своих политических недругов столь экстравагантным и рискованным манером.
Наконец, самая парадоксальная и именно своей смелой парадоксальностью импонирующая высказывающим ее авторам версия уже всю заслугу в организации заговора приписывает исключительно Ельцину, задумавшему таким коварным образом погубить своих врагов и успешно осуществившему свой замысел. Изъян этой версии имеет чисто эстетическое свойство: уж больно страдательную и глупую роль манипулируемых Ельциным статистов она отводит руководителям поверженного комитета путчистов.
Второй вопрос, не дающий покоя всем участникам «пресненской обороны», – почему путчисты были столь нерешительны в своих действиях, почему они уже в первые часы путча не арестовали президента и ведущих российских политиков, не блокировали связь всех оставшихся с внешним миром и позволили им встать во главе возмущенных переворотом инсургентов. Вряд ли им не хватало опыта.
Конспирологическая версия, предусматривающая игру в переворот, затеянную либо Горбачевым, либо Ельциным, предлагает парадоксальный, но логичный (опять-таки с точки зрения конспирологии) ответ, заключающийся как раз в том, что переворота просто не было. Была игра. Добровольная или вынужденная.
По мнению других экспертов, «странный» характер переворота может вполне рационально объясняться и чисто политическими причинами. Существует в принципе два возможных сценария государственного переворота. Жесткий, или «чилийский», вариант со всеми известными из истории и перечисленными нами выше атрибутами: массовыми арестами оппозиционных политиков, захватом телефона, телеграфа и т. д. И мягкий, предполагающий более или менее «законное» устранение главы государства и лишь устрашение всех остальных, но желательно без кровавых эксцессов.
Первый сценарий требует, во-первых, актера на роль вождя, способного организовать показательные массовые убийства. Во-вторых, достаточное количество столь же свирепых солдат, чтобы вовремя изъять из обращения всех, кого необходимо, и сделать это не просто быстро, но по возможности и со зловещим шиком, дабы этим утилитарным актом заморозить кровь в жилах у двух-трех поколений зрителей. И наконец, необходимо чувствовать себя настолько уверенно в экономическом отношении, чтобы бесстрашно пренебрегать мировым общественным мнением и возможными экономическими и политическими санкциями.
С фюрером и отцом нации у путчистов дела обстояли совсем плохо – такового попросту не нашлось. Подкачали и войска, и особенно национально-политический принцип их формирования. Для пущей надежности офицерский состав Советской армии формировался преимущественно из славян. Но если на такие части еще можно было рассчитывать в неславянских регионах, то использование их в Москве или, скажем, Свердловске более чем рискованно. И наконец, совершать крупное кровопролитие в сотне метров от американского посольства, продолжая при этом клянчить американский хлеб и кредиты, – дело неблагодарное. «Восьмибоярщине» не осталось ничего иного, как избрать «мягкий вариант». Вот только время для него уже прошло: столь взбаламученную страну можно было бы усмирить, только предварительно залив ее кровью.
То, что происходит нечто странное, стало понятно уже 20 августа: заговорщики откровенно теряли время в томительном бездействии. В любой момент в течение двух дней они могли захватить Белый дом, арестовать Ельцина и отпраздновать победу. Но они этого не сделали.
В таком государственном образовании, как Союз ССР образца начала 90-х, важным фактором политики было то, что Робеспьер именовал «гидрой федерализма»: децентрализованность государства приводит к тому, что вместо срубленной головы отрастает новая. И вместо снесенной головы Михаила Сергеевича очам путчистов представилась еще более для них неприятная голова Бориса Николаевича: «раскольник» Ельцин получил возможность беспрепятственно добраться до Белого дома, погасить панику в рядах сторонников и приступить к организации сопротивления.
Еще один парадокс августовского путча в том, что под различные статьи УК дружно подвело себя практически все союзное руководство: силовые структуры (верхушка армии, МВД и КГБ), власть исполнительная (Кабинет министров), власть законодательная (Лукьянов и «союзники») и власть партийная (верхушка КПСС). А когда вся верхушка государства, состоящая либо из преступников, либо из их пособников, терпит от народа сокрушительное поражение, такое государство не может устоять. Все руководство государства проваливается в политическое небытие, и из политического вакуума возникает некоторое другое государство. Оно и возникло, причем не одно.
Над Кремлем – триколор, Россия – международно признанная политическая реальность. По конфиденциальным сведениям, на исходе путча глава одной из ведущих европейских держав говорил в ходе консультаций по кризису: «Советского Союза больше не существует, мы не говорим об этом, только чтобы не обидеть Горбачева».
Так что у Горбачева были основания обзывать «спасителей державы» самыми экспрессивными словами.
Еще больше оснований для этого у него появилось после возвращения в Москву. Президент СССР переменил свой статус, но не очень сильно: из рук большевистских революционеров он перешел в руки революционеров антибольшевистских. Опереться ему было не на кого: союзной власти больше нет, президентской команды, по сути дела, тоже. Еще 22 августа Горбачев пытался как-то остановить лавину, но уже 23-го на встрече с российскими депутатами, понимая, что против рожна не попрешь, он фактически согласился с идущим на его глазах новым, теперь уже настоящим переворотом, призывая лишь, «чтобы все шло законным путем». Уступки следовали за уступками: вечером 24-го Горбачев распустил союзный Кабинет министров, отказался от поста генсека КПСС, а ЦК КПСС объявил о самороспуске.
Здание ЦК на Старой площади было опечатано, партийное имущество национализировано, здание КГБ оскоплено: с Лубянки убрали памятник Железному Феликсу. «Ум, честь и совесть нашей эпохи» решил сыграть ва-банк – и проиграл. Ничего не поделаешь