на воспроизведение виртуальной модели во всей сложности колоссальные, потому система предупредила о перегрузке. К сожалению, вы не успели минимизировать свое влияние, и компьютер предпочел выкинуть вас из симуляции принудительно…
Я глянул строго.
– Иными словами, вычислить эффекты моего присутствия компу оказалось слишком сложно?
Платон кивнул.
– Да, туговато у нас с мощностями, – протянул я. – Но ты же говорил, это запись поведения системы примерно месячной давности? Всего лишь запись? То есть для моего погружения не требовались особо сложные расчеты в реальном времени. Только воспроизведение результатов уже проведенных. Разве нет?
– Да, но перекодировка в сенсорные сигналы, создание виртуальной реальности – тоже задачка не из легких.
Платон развел руками. Я вздохнул:
– Ладно. Теперь хотя бы увидел все это вблизи. Стали яснее проблемы группы Кормака с этим экспериментом. Значит, всему виной, получается, тормознутость нашего компа? По этой же причине, как говорит Кормак, реальное развитие эксперимента обгоняет нашу симуляцию?
Платон закончил с аппаратурой, присел на краешек сенсорного кресла и рассмеялся:
– Андрей Николаич, ну тормознутость – это вы сказанули! Все-таки наш кластерный автомат в топовой десятке суперкомпов…
Я отмахнулся:
– Знаю, знаю. Но что же делать, если явления, которые изучаем, сложнее любых возможностей этой машины? И вот именно из-за этого поднимается жуткий кипеш по всему Институту. Эта синергетическая «коровья лепешка» под колпаком у нас во дворе вчера вышла, видите ли, за предсказательный горизонт. Мы не знаем, как она поведет себя дальше даже качественно, и опасный эксперимент развивается вслепую. Так что это комп тормознутый, а не природа «слишком быстрая». Мы не можем позволить себе таких промедлений.
– Коровья лепешка? – хохотнул Курков. – Хех, ну вы даете, Андрей Николаич!
Я скривился, будто слопал целый лимон.
– Ну а как прикажешь ее называть? Танака вон вообще кличет «садом камней». Не знаешь, что общего там углядел?
Курков пожал плечами.
– Не-а. Тут уж каждый во что горазд. Кому что ближе: кому сад камней, а кому и кусок навоза…
Платон протянул многозначительную паузу. Я покачал головой: ах, как тонко и умно. Нахмурился и кинул взгляд на часы.
– Ладно, все, мне пора. Совет через пять минут. Если у Кормака что новое, сразу ко мне.
Оставив Платона копаться с железками, направился в конференц-зал.
Глаза скользят по строкам отчетов. Эксперимент «Саморганизм» – увесистая папка гипертекстовой и аудиовизуальной медиасреды с полудесятком полноценных голографических симуляций. Важные отрывки сразу перекачиваю в персональный лабораторный халат, некоторые моменты подвешиваю на сервер Института в общее инфооблако – пускай сотрудники на досуге головы поломают. Задачи и проблемы общие, надо как-то решать…
Эксперимент идет три месяца. Особая опытная среда – «питательный суп» из сложной органики, соединений кремния и еще тысяч компонентов, что известны только химикам, – отделен от мира прочнейшим наностеклянным колпаком. Под строгим контролем в среду подаются энергия и каталитические вещества. Система искусственно выводится из стационарных положений в сильно неравновесную область.
Ситуацию мониторят два десятка «циклопов», автоматы кружат без устали внутри и вне купола. Кроме того, в толще «супа» перемещаются тысячи микроботов, каждый с тончайшими датчиками и надежной защитой от агрессивного окружения. И хотя ни один из наблюдающих автоматов не ощутил угрозы, эксперименту присвоен «красный код». Никому, даже Кормаку, шефу проекта, не известны цель и исход эксперимента, во всех документах значится обтекаемое: «Получение новых форм квазижизни путем контролируемой неравновесной самоорганизации в нестабильной среде». На самом деле ничего подобного никто и никогда не делал, попытка почти безумная по меркам сразу десятка научных дисциплин. Так что, само собой, работа считается «опасной».
И если бы это все!
Параллельно с реальным развитием эксперимента в суперкомпе Института проблем биомодификаций и искусственной жизни «живет» полная и доскональная модель процесса. Из-за колоссальной сложности объекта исследования ЭВМ не в состоянии вести расчеты в реальном времени, время для модели течет раза в полтора медленнее реального. Потому компьютерный эксперимент пустили на полтора месяца раньше опытного. Конечно, точность модели не абсолютна, и эксперимент она дублирует не полностью. Основная функция симуляции – раннее предупреждение о возможных опасностях развития нашей кремнийорганической системы.
С момента запуска проекта «коровья лепешка» из аморфной жижи превратилась в структурированный объект. Ее испещрили сложные формы ландшафта. На поверхность, как грибы после метанового дождика, высыпали камни-кристаллиты, выстроились аккуратными спиралями. В жиже на разной глубине циркулируют каталитические потоки, охватывая весь объем «лепешки». Система прошла несколько бифуркаций, испробовала несколько путей развития, внутри установился стабильный обмен веществ.
И ни разу симуляция не подняла тревоги.
Однако миг, когда реальность оставит наши компьютерные фантазии позади, неизбежен. Вчера опережение произошло. Теперь мы не можем предсказать, что будет дальше.
Я перетащил чтиво с дисплея на контактные линзы, прямоугольные поля графиков выстроились перед глазами. Продираюсь сквозь заросли трендов и взаимозависимостей, но графики гладкие, спокойные, как море в штиль. Какие уж тут катастрофы! Система развивается спокойно, ни намека на возможную опасность.
По всем параметрам эксперимент под контролем. Если б еще не давление сверху всех контролирующих и надзирающих структур… И чего они всполошились?!
Я смахнул графики с глаз долой и потер лицо. Кресло крутанулось, и передо мной открылось панорамное окно во всю стену. По сторонам от здания Института спускаются с высот склоны Сьерра-Невады, серый и коричневый камень припорошила бурая пыль. Впереди раскинулась каменистыми пустырями и далекими барханами пустыни Мохаве грозная Долина Смерти.
Ходит много слухов о причинах такой экстравагантной дислокации Института. Официальная версия, конечно, – прекрасные природные пейзажи, близость к живописным Кордильерам и прочее. На деле, конечно же, удобнее отделить столь опасное место от населенных территорий зоной отчуждения, в которой любой биомодифицированный ужас сгинет раньше, чем успеет принести вред.
Я отыскал взглядом колпак экспериментальной зоны «Саморганизма». Гладкий стеклянный зонтик весело сверкает в лучах палящего солнца, уродливая коричневая масса под его защитой еле видна в отраженных бликах. Да, например, если эта штуковина вырвется из-под контроля, Долина Смерти – хорошая преграда.
Хотя подобное, конечно же, практически невозможно.
– Здравствуйте, доктор Скольник.
Я обернулся. От дверей к месту за круглым столом прошествовала Шейла МакМиллан, шеф отдела генной медицины. Длинные каштановые волосы спадают на плечи, челка чуть затеняет симпатичное лицо – такое чистое и белокожее, что кажется, его обладательница и не слышала слова «косметика». В руках планшетная страница, на ходу что-то набрасывает в десятке окон: то ли готовит предстоящее выступление на совете, то ли манкирует бюрократическим мероприятием и продолжает работать даже на плановом совещании.
– Добрый день, Шейла, – отозвался я тихо.
Она села, взгляд наконец оторвался от электронной бумаги. На губах расцвела хитрая улыбка.
– Полагаю, нас ждет сегодня интересное обсуждение. Каково там мнение богов? – спросила она, указательный палец многозначительно уставился в потолок. – Обрушат на Кормака громы Судного дня или одарят милостью?
Я кисло ухмыльнулся.
– Надеюсь, обойдется без промысла Всевышнего. В смысле, сами разберемся, без вмешательства свыше.
Шейла понимающе кивнула.
Следом, рассыпая блики гладкой, как шар для боулинга, головой, в дверном проеме показался Милош Вроцек. Нахальный юнец, самый молодой в руководящем составе – едва перевалил четвертый десяток. Лицо отстраненное, взгляд блуждает в неведомых далях, где, видимо, считает ворон. Похоже, во вживленных наушниках, там, в ушных каналах, вновь играет любимая музыка, шумная припанкованная электронщина. Я пригляделся к бритой макушке: посреди гладкого пространства поднимается странный зеленоватый бугорок, там едва заметно что-то копошится, словно какая-то рябь…
Шейла с усмешкой проследила мой взгляд, на контактных линзах всплыло ее сообщение: «Очередной биомод. Вроде костяной гребень, «ирокез». Выращивает при помощи колонии каких-то бактерий и микроботов».
«Чертов биопанк!» – ругнулся про себя. Конечно, практически каждый сотрудник Института имеет значительные модификации тела: у кого-то апгрейд скелета пористым титаном, пророщенным синтетическими нервными волокнами, кто-то оптимизирует внутренние органы. У меня самого синтетически усиленные мышцы, полтора десятка корректирующих медицинских имплантов… Но только у Вроцека переросло в чистую моду, внешность и параметры организма меняет как одежду. Известный активист движения за свободу модификаций организма, выступает за отмену всяких ограничений в перестройке тела и любого контроля со стороны законодательства. Анархист недобитый.
Без лишних слов развалился в кресле и углубился в слышные одному ему музицирования.
Минутой позже бок о бок, обмениваясь репликами, вошли Мигель Алонсо, шеф отдела тонкой регуляции биологических систем, и руководитель вычислительного центра Такеси Танака. Японец отыскал меня глазами, коротко поклонился. Тем же манером приветствовал остальных. Алонсо, низенький поджарый испанец, бросил неприязненный взгляд на Вроцека. Этот по совместительству биоэтик и специалист по связям с общественностью. Носится с идей сглаживания социальных противоречий, особенно тех, что порождены ростом биологических различий между модифицированными людьми. Разрабатывает, насколько знаю, эдакий суперпроект автоэволюции человечества как единого биологического вида, вдумчивый и постепенный. Понятно, почему постоянно встревает в словесные перепалки с молодым биомодификатором.