Они приезжали проститься перед отъездом на дачу. Маргарита очень просила приехать к ним гостить на все лето.
Мая 12
Весна во всем блеске. Какое прекрасное время! Странное впечатление производит на меня весна: по временам я чувствую припадки какой-то бессознательной радости и столько энергии, что тайная мысль повернуть жизнь по-своему и начать ее снова, трезвую, разумную жизнь, представляется возможною. Не самообольщение ли это?.. Но как же ему не быть! Мне только двадцать лет, я не жила еще, а кругом в жизни, в природе, готовящейся расцвести, столько неотразимого очарования. Сколько света кругом, теплого, радостного света, так что больно глазам, да и не одним глазам. Как любила я, бывало, это время! Каким восторгом наполняло все существо мое сознание возрождающейся жизни, когда еще ребенком бегала я в эту пору в нашем деревенском саду. Как трудно было моей старушке-няне залучить меня домой; она ворчала и сердилась, а на душе у меня был такой светлый праздник, так хотелось играть, смеяться, прыгать. Я бросалась на шею моей старой ворчунье и горячо целовала ее. Добрая старушка! Как, бывало, мучила я ее в жаркие летние дни во время наших прогулок, нарочно прячась в кусты, чтобы иметь наслаждение с сильным замиранием сердца следить, как она, кряхтя и вздыхая, переваливается с боку на бок, ходя за мною. Вот она прошла мимо, не заметив меня, я вскакиваю и с радостным криком бросаюсь за нею. Я очень любила мою няню. Большая роль выпала ей на долю в моем развитии. Сколько раз я отказывалась ехать в гости, чтобы только остаться с ней и слушать ее чудесные сказки. Что за дело, что папенька хмурился, а маменька бранилась и называла меня мужичкой; это не огорчало меня. Так сильна была моя бессознательная привязанность.
В отношении религии и нравственности няня одна была моим авторитетом, и я добровольно постилась и молилась вместе с нею. Но моя религиозность не походила на ее. Я не читала заученных молитв и не клала земных поклонов; когда ночью мы приходили с ней на церковную паперть, я становилась на колени подле старушки, но глаза мои не искали под сводами паперти темной иконы. Я смотрела на сияющий звездами небесный свод, на сверкающую вдали реку, на густые группы деревьев, на все, в чем сказывалась жизнь, и оставалась неподвижной. Мои сомкнутые губы не разжимались для молитвы – ею было переполнено мое сердце. То не была молитва смиренной грешницы, униженно склонившей голову; я не просила у Бога ни счастья, ни отпущения грехов; моя молитва была – удивление, восторг. Детство мое прошло тихо, однообразно, но полно внутренней жизни. Вот и теперь, вспоминая прошлое, я останавливаюсь на его подробностях и как будто оживаю: все, что было и есть в жизни горького, исчезает, уступая место безотчетно-радостному чувству: прежние детские симпатии выступают с поразительной ясностью. Я чувствую, как тоска замирает на сердце, – в нем не остается ни ропота, ни желчной печали. С какой радостью бросилась бы я в эту минуту на шею моей дорогой няне и забыла бы все, все, но нет моей доброй старушки: давно лежат в земле ее старые кости и не слышит она свое милое, неразумное дитя. ‹…›
А. С….ва.
В расходной книге редакции «Времени»… записана плата Сусловой за ее рассказы: рукою Мих. Мих. Достоевского под 9 апреля 1863 г. Сусловой 80 р…
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 172.
…Близость интимная Достоевского с Сусловой установилась, вероятнее всего, в зиму 1862/63 годов. (В это время печатался ее второй рассказ во «Времени» – в 3-й книге за 1863 г. – и подпись под ним А. С….ва, столько точек, сколько пропущено букв в ее фамилии. Так подписан один только этот рассказ: «До свадьбы».)
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 179.
Глава пятая. С Достоевским в Европе (апрель-октябрь 1863)
В 1918 году, по-видимому, сразу после кончины А. П. Сусловой в Севастополе, кто-то из ее родственников (по имеющимся сведениям, этим родственником мог быть Е. П. Иванов, ее двоюродный племянник) передал в архивы оставшиеся после нее бумаги. Очень скоро эти бумаги оказались в центре внимания исследователей.
«А. Л. Бем разыскал среди новопоступивших в рукописное отделение Петроградской Академии Наук рукописей дневник некоей Сусловой, близкой к Достоевскому в начале 60-х гг. В дневнике подробно и с большой откровенностью излагается история их отношений, прошедших частью за границей и нашедших себе впоследствии довольно близкое отражение в повести “Игрок”». Уже в 1921 году эта информация была опубликована в специальной литературе[19].
Но еще раньше о замечательной находке сообщал «Вестник литературы» (1919, № 5): «Библиотекарь рукописного отдела Академии Наук А. Л. Бем, ознакомившись с поступившим туда дневником А. Сусловой, автора повестей, печатавшихся в шестидесятых годах, натолкнулся на любопытный эпизод из жизни нашего знаменитого романиста. Оказывается, что Достоевский в течение двух лет был в очень близких отношениях с писательницей Сусловой и питал самые нежные чувства к этой интересной во многих отношениях женщине. Он даже предпринял специальную поездку в Париж для свидания с предметом своей любви, но, пока он находился в пути, Суслова сошлась с каким-то испанцем, который, однако, скоро ее бросил. Лишившись опасного соперника, Достоевский отправился со своей возлюбленной в путешествие по Италии.
Дневник Сусловой передает очень много интересных подробностей о романе писателя и писательницы и объясняет нам многое в романе Достоевского “Игрок”, где воспроизведены некоторые любопытные эпизоды, характеризующие отношения влюбленных. Дневник Сусловой послужил А. Л. Бему темой для интересного доклада в Историко-Литературном Пушкинском О-ве, образовавшемся при Пушкинской семинарии С. А. Венгерова, и приготовляется тоже для отдельного издания».
Вот что писал и сам А. Л. Бем: «Анализ “Игрока” и изучение биографических фактов 1863 г. должны были рано или поздно поставить вопрос о невыясненной тайне в жизни Достоевского того времени. Счастливый случай привел меня уже в 1918 г. к неожиданному раскрытию этой тайны. Мне посчастливилось среди рукописей Академии Наук найти дневник Аполлинарии П. Сусловой, который проливает совершенно новый свет на этот период жизни Достоевского».
Нечего и говорить, насколько ценен «Дневник» для биографа самой Аполлинарии Сусловой.
…Уже четыре месяца (апрель – июль) жила она в Париже – и, ведя довольно рассеянный образ жизни, нимало не нуждалась в таком специфическом общении с самой собой, как дневник. Все лето ничего существенного ни с ней, ни вокруг нее не происходило: в середине июля она сообщала Я. Полонскому, своему петербургскому знакомому, который дал ей в Париж несколько рекомендательных писем, что скучает, собирается куда-нибудь ехать хоть на неделю, подумывает об Англии, учит язык.
Еще в конце июля она честно думала, что дожидается Достоевского: он уже оформлял заграничный паспорт, просил у Литературного фонда ссуду в 1500 рублей для поездки за границу с целью «поправления» здоровья, хлопотал о французской и немецкой визах и считал, регулярно получая письма от Аполлинарии, что все хорошо и она ждет его.
Но когда 4 августа (старого стиля) Достоевский выехал из Петербурга за границу, его возлюбленная уже принадлежала другому.
И в день 7 августа (старого стиля), или 19 августа (нового стиля), когда она сделала свою первую запись в «Дневнике», ее новому роману исполнилось уже больше недели.
Аполлинария начала вести «Дневник», по-видимому, внезапно, как только почувствовала что-то неладное. Ее тетрадка, очень простая, маленькая (16×19 см), тоненькая (всего 50 страниц), в черном коленкоровом переплете, с не очень плотной разлинованной бумагой, по всей вероятности, предназначалась для лекций и занятий (таких тетрадок у нее окажется две, и вторая будет использована для повести). Она писала не слишком разборчиво и не слишком аккуратно, делала много помарок и даже ставила кляксы. У нее то и дело кончались чернила, и она продолжала записи карандашом. Позже она возьмет эту тетрадку в путешествие по Италии и будет записывать туда все, что ей придет на ум. Она попробует, помимо «Дневника», делать путевые заметки и начнет писать в этой же тетрадке с обратной стороны. На внутренней стороне задней обложки она запишет карандашом расходы:
платье – 50
тальма – 40
шляпка – 20
туфли – 10
перчатки – 5
____________
125
Она испишет всю тетрадку из конца в конец, так что строки «Дневника» наползут на путевые заметки. 15 ноября 1863 года здесь будет сделана последняя запись – к этому времени Аполлинария уже расстанется с Достоевским: он уедет в Петербург, она вернется в Париж.
Меньше всего она могла предположить, что ее скромный дешевый блокнот с записями исключительно для себя составит эпоху в изучении биографии Достоевского.
Знал ли Достоевский, что она ведет дневник? Вряд ли. Трудно предположить (хотя они вместе пропутешествовали сорок два дня), что он видел и смог прочитать ее записи. Эту, например: «Вчера Ф. М. опять ко мне приставал». Или эту: «Проснувшись, он сделался необыкновенно развязен, весел и навязчив. Точно он хотел этим победить внутреннюю обидную грусть и насолить мне».
Наверняка не знала и она (и, видимо, вряд ли об этом думала), что ее запись, сделанная в Турине 17 сентября, в тот самый день, когда на ее вновь вспыхнувшую нежность «Ф. М.» откликнулся с горячей радостью, будет комментироваться учеными как первый след замысла «Преступления и наказания». Они тогда обедали, и, глядя на девочку, которая брала уроки, Достоевский сказал: «Ну вот, представь себе, такая девочка со стариком, и вдруг какой-нибудь Наполеон говорит: “Истребить весь город”. Всегда так бывает на свете».
Они путешествовали вместе, но чувствовали врозь. Она постепенно входила во вкус испытывать его якобы братские к ней чувства и с тайным наслаждением описывала в «Дневнике», как дразнит и мучает его, а он играл на рулетке, проигрывался в пух и прах и посылал свояченице, Варваре Дмитриевне Констант, обстоятельные письма с просьбами о деньгах на путешествие и справлялся о здоровье своей жены Марии Дмитриевны. У каждого было свое собственное затаенное существование, своя отдельная территория любви и ненависти, разные печали и заботы, разные причины грусти.