Если нельзя кончить дело с Боборыкиным, то хоть в газеты, хоть в «Якорь» (поцелуйте за меня Ап[оллона] Григорьева), хоть во всякий другой журнал (разумеется, не в «Русский вестник»), и по возможности избегая «Отечеств[енных] записок». Ради Бога, избегите. Даже лучше не надо и денег. Даже можно в «Современник», хотя, может быть, там Салтыков и Елисеев подгадят. (А почем знать, я, может быть, грешу.) Статья моя «Современника» наверно не изуродует. Во всяком случае, можно обратиться прямо к Некрасову. Это sine qua non, и с ним решить дело. Это бы даже очень недурно. Даже лучше «Библиотеки». Некрасов, может быть, не очень на меня сердит. Да и человек он, по преимуществу, деловой. Разумеется, голубчик Николай Николаевич, все дело надо бы было окончить дня в два, много в три. Я пропал, пропал буквально, если не найду в Турине денег. В Неаполь мне не пишите, а пишите теперь прямо в Турин, и умоляю Вас написать во всяком случае. Получив деньги, снесите их брату. Мне собственно надо 200 р., но никак не меньше, сто же рублей остальных брат отошлет Марье Дмитриевне. Итак, достать надо триста. Теперь все написал. Вверяю Вам себя и почти судьбу мою. Так это для меня важно. Может быть, я Вам потом расскажу. Но теперь умоляю Вас, затем обнимаю от всего сердца и остаюсь Ваш
Достоевский.
Странно: пишу из Рима и ни слова о Риме! Но что бы я мог написать Вам? Боже мой! Да разве это можно описывать в письмах? Приехал третьего дня ночью. Вчера утром осматривал Св[ятого] Петра. Впечатление сильное, Николай Николаевич, с холодом по спине. Сегодня осматривал Forum и все его развалины. Затем Колизей![61] Ну что ж я Вам скажу…
Поклонитесь от меня всем: Григорьеву и всем. Брату Вашему особенно. Да еще прошу Вас очень: непременно передайте мой привет и поклон от всей души Юлии Петровне. Сделайте это при первом же свидании.
Не поможет ли Вам в чем-нибудь Тиблен, разумеется, в самом крайнем случае. Ему и Евгении Карловне мой поклон. Передайте ей при первом свидании.
Славянофилы, разумеется, сказали новое слово, даже такое, которое, может быть, и избранными-то не совсем еще разжевано. Но какая-то удивительная аристократическая сытость при решении общественных вопросов.
Ф. М. Достоевский – Н. Н. Страхову // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 28. Кн. 2. С. 49–53.
6 октября. Неаполь
В Риме раз на улице встретила процессию: вели двух воров, молодых людей (20 и 16); на это зрелище сбежалась смотреть огромная толпа, дамы в экипажах останавливались и приподнимались.
В Неаполе, как только вышли в первый день на улицу, какая-то женщина сунула мне в руку желтый цветок и стала требовать денег; я встретила несколько таких женщин в первый день, но теперь их более нет. Дети тоже пристают с просьбой [?] и, когда одному дашь, – собирается около целая куча. Если не даешь, они выпрашивают всеми средствами: смешат вас, делают вам гримасы, кувыркаются перед вами, развертывают свои лохмотья и показывают голое тело. Когда извозчику прибавишь хоть гривенник, он бросится целовать руки. Если на улице чего спрашиваешь и не можешь растолковать, собирается целая куча и стараются растолковать. Вчера была в Колизее. Солдат, который провожал туда, тотчас мне сказал, что я русская, узнал по лицу. В трактире, подле Колизея, встретился какой-то господин, который заговорил по-русски; начал с того, что такую вдруг резкую перемену климата встретил он в несколько дней тут (он из Петербурга), и перешел к тому, что Генуя скучна, не дает ничего для жизни умственной, что он ее не любит, несмотря на то, что уроженец генуэзский и предки его там существовали за семьсот лет назад и у него там имение.
Он успел сообщить мне, что у него в России жена и 10 человек детей, что он знает Россию и был управляющим, что в Неаполе служит тут.
По дороге от Рима до Неаполя нас очень часто обыскивали и беспрестанно требовали паспорты.
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 63–64.
Турин, 18 октября/63
Любезнейший и многоуважаемый Иван Сергеевич, я все рыскал, был в Неаполе и завтра еду из Турина прямо в Россию. Несмотря на мои расчеты, я никаким образом не мог решить: как мне послать к Вам за «Призраками»? Во всех местах останавливался я на короткое время, и так случилось, что, выезжая из одного места, я почти еще накануне обыкновенно не знал, куда именно поеду завтра. Все эти разъезды, по одному обстоятельству, отчасти не зависели от моей воли, а я зависел от обстоятельств. Вот почему и никак не мог рассчитать, куда Вам дать адрес, чтоб Вы могли мне прислать «Призраки».
Я от брата еще в Неаполе получил письмо, в котором он писал мне, что надежды на разрешение издавать «Время» у него большие и что на днях это дело решится. Теперь уже может быть решено, и я сам думаю, по некоторым данным и отзывам, что «Время» будет существовать. Так как решение последует в октябре, то в ноябре брат непременно хочет выдать ноябрьскую книгу. Не получавшим же шесть месяцев ничего мы выдадим на будущий год шесть книг даром.
Пишу Вам откровенно: Ваша повесть и именно в ноябрьском номере для нас колоссально много значит. И потому, если желаете нам сделать огромное одолжение, то вышлите по возможности немедленно «Призраки» в Петербург. Я к тому времени уже буду в Петербурге. Но так как квартиры я теперь в Петербурге еще не имею, то адресуйте на имя брата, а именно:
На углу Малой Мещанской и Столярного переулка, дом Евреинова, Михаил Михайлович Достоевский.
Сделайте одолжение, при этом напишите мне хоть две строчки. Мне страшно досадно. Я еще в Петербурге решил быть в Бадене (но не за тем, за чем я приезжал), а чтоб видеть[ся] и говорить с Вами. И знаете что: мне многое надо было сказать Вам и выслушать от Вас. Да у нас как-то это не вышло. А сверх того вышел проклятый «мятеж страстей». Если б я не надеялся сделать что-нибудь поумнее в будущем, то, право, теперь было бы очень стыдно. А впрочем, что ж? Неужели у себя прощения просить?
В Петербурге ждет меня тяжелая работа. Я хоть и поправился здоровьем чрезвычайно, но знаю наверно, что через 2–3 месяца все это здоровье разрушится. Но нечего делать. Я еще ничего не знаю, как все это будет. Журнал надо будет создавать почти вновь. Надо сделать его современнее, интереснее и в то же время уважать литературу – задачи, которые несовместимы по убеждениям многих петербургских мыслителей. Но с начинающимся презрением к литературе мы намерены горячо бороться. Авось не отстанем. Поддержите же нас, пожалуйста, будьте с нами. Я мое здоровье несу в журнал. Денег я получу мало, я знаю, едва литературный труд окупится (журнал в долгу), а я все-таки остаюсь в Петербурге, где мне докторами запрещено теперь жить и где я сам вижу, что нельзя мне теперь жить.
Да вот что еще: пожалуйста, будем от времени до времени переписываться. От всего сердца говорю Вам это.
До свидания, крепко жму Вам руку.
Ваш Ф. Достоевский.
О путешествии ничего Вам не пишу. Рим и Неаполь сильно меня поразили. Я первый раз там был. Но, знаете, невозможно оставаться дольше одному, и мне ужасно хочется в Петербург.
Напишите, очень прошу Вас, сколько Вам выслать за «Призраки»? Я сообщу это брату. Разумеется, все, что Вы назначите, будет выполнено.
Ф. М. Достоевский – И. С. Тургеневу // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 28. Кн. 2. С. 53–54.
Глава шестая. Продолжение «дневника» (1863–1864)
Первый биограф Аполлинарии Сусловой А. С. Долинин в числе новонайденных рукописей называл и маленькую записную книжку, в которой имелись даты переписки А. П. Сусловой с Ф. М. Достоевским. В первый год после итальянского путешествия эта переписка была весьма оживленной: Суслова написала Достоевскому десять писем и от него получила девять. Сохранились – увы! – только даты, но и они красноречиво показывают, как развивались их отношения.
Да, она продолжала писать в Петербург, адресуя письма на имя Михаила Михайловича Достоевского, а он уже пересылал их брату в Москву, где Федор Михайлович поселился около больной жены.
Однако о чем бы она ни писала ему, по-видимому, особых душевных переживаний это у нее не вызывало. Ни ее письма к нему, ни его письма к ней не оставляли никакого следа в «Дневнике», который она продолжала вести и после возвращения из Италии.
Правда, она начала новую тетрадку. Красивая, дорогая, в твердом красно-бордовом сафьяновом переплете, с плотной нелинованной бумагой в 114 листов тетрадь была куплена в специальном писчебумажном магазине на улице Святого Жака в Париже.
Открывалась тетрадь датой 16 ноября 1863 года. С этого дня дневниковые записи будут подробно фиксировать все, даже самые мимолетные, увлечения Аполлинарии. Она начинает коллекционировать поклонников, и пестрой чередой идут через ее «Дневник» их фамилии, имена, профессии или национальность. И раз после нового знакомства появилось полное тоски признание: «А люблю я все-таки Сальвадора».
В июне 1864 года Суслова пишет Достоевскому письмо (второе из двух сохранившихся ее писем), резкое, почти грубое («у тебя ум за разум зашел»), без тени нежности или сожаления. Никаких надежд – у каждого своя дорога.
«Своей дорогой» – именно так назовет она и рассказ, последний из напечатанных в журнале «Эпоха» и последний из напечатанных ею вообще. Героиня рассказа страдает и мучается из-за каких-то ошибок, тяжелых личных неудач, получает какие-то волнующие ее письма… «На днях я получила от него письмо, наполненное таким сожалением, таким раскаянием о прошедшем, – рассказывает она старому другу. – Мне было очень грустно читать это письмо. Мне не жаль прошлого, моих чувств, страданий, надежд… Мне жаль моей веры в этого человека, наконец, мне жаль его самого».