Через три месяца после выхода рассказа в свет (июньский номер «Эпохи» появился только в августе) Аполлинария записывает в «Дневнике» убийственные слова об утрате веры в любимого человека: «Когда я вспоминаю, что была я два года назад, я начинаю ненавидеть Достоевского. Он первый убил во мне веру».
Между тем в жизни Достоевского происходили драматические события: умерла долго и тяжело болевшая жена, скоропостижно скончался брат Михаил, редактор «Эпохи».
Мария Дмитриевна Достоевская скончалась 15 апреля 1864 года. 17 апреля были ее похороны. И этим же числом датируется письмо Достоевского из Москвы, адресованное в Париж Сусловой.
В начале июля он вновь пишет Аполлинарии и, получив от нее незамедлительный ответ – тот самый, грубый и резкий, все-таки заказывает заграничный паспорт, берет у Литературного фонда в долг 1600 рублей серебром для заграничной поездки.
А 10 июля, проболев три недели (из-за чего Достоевский отложил свою поездку за границу), умирает брат Михаил, и 11 июля датируется несохранившееся письмо Ф. М. Достоевского А. П. Сусловой.
Что он мог писать ей в день похорон жены? Что уже свободен? Что хочет ее видеть? Что готов выехать немедленно? Так или иначе, но письмо к ней было единственной его корреспонденцией в тот день.
Она же, получая письма в столь тяжелое для своего бывшего возлюбленного время, ничем не могла ему ответить. Ничем – кроме холодной искренности и правдивости. Любви больше не было.
Трудно сказать, как бы вообще пережила Аполлинария этот год, когда мелькали и тут же исчезали новые лица и впечатления, когда Париж стал ненавистен до отвращения, а сама она то и дело подумывала о самоубийстве, если бы не знакомство и быстро возникшая дружба с графиней Салиас, которая была старше Аполлинарии на 24 года.
Личность Е. В. Салиас на долгие годы стала для Аполлинарии образцом человека и точкой опоры. Вовсе не надеясь вызвать к себе жалость или сострадание, она почти в каждом письме исповедовалась графине Салиас. Она видела в ней родственную душу – женщину, которая много страдала. В самом начале их знакомства Аполлинария писала ей: «…хоть я и увлекалась и много сделала ошибок, но всегда поступала честно и если страдала, то только потому, что не хотела и не могла лицемерить; жить хотела сознательно, а не идти избитой дорогой и ждать, что пошлет судьба. Я была уверена, что Вы поймете все, потому что сами жили и должны знать, как это дорого достается».
В конце лета 1864 года Аполлинария лечилась на курорте Спа в Бельгии. Она знала, что Достоевский не приедет. Сама же в Россию не торопилась.
…Охваченный состраданием к несчастной[62], отец забыл свою ненависть, немедленно отправился в Тверь и уговорил умирающую ехать с ним в Москву, где она сможет лечиться у хороших врачей. Агония Марии Дмитриевны длилась всю зиму. Мой отец не отходил от нее и обеспечил тщательный уход за ней. Он редко выходил из дома, так как всецело был поглощен своим романом «Раскольников»[63], над которым тогда работал. Когда, наконец, весной Мария Дмитриевна умерла, Достоевский написал несколько писем своим друзьям, в которых сообщал о ее смерти и отзывался об умершей с уважением. Он признавался, что не был с ней счастлив, но утверждал, что жена любила его, несмотря на размолвки. Честь имени всегда была священна для Достоевского и вынуждала его скрывать от друзей неверность Марии Дмитриевны. Только родные знали печальную историю. Отец должен был скрывать истину и ради пасынка Павла, которого он воспитывал в духе уважения к его умершим родителям. Я помню, как однажды за обеденным столом Павел Исаев презрительно заговорил о своем отце, утверждая, что тот был «тряпкой» в руках жены. Мой отец рассердился, высказался в защиту памяти капитана Исаева и запретил пасынку говорить когда-либо в подобном тоне о своих родителях.
Достоевская Л. Ф. Достоевский в изображении своей дочери. С. 90.
Достоевскому приходится думать о возвращении в Россию, Сусловой – в Париж. Они расстаются, и имя Достоевского все реже появляется на страницах ее дневника. На Достоевского по возвращении сыпятся удар за ударом. 15 апреля 1864 г. умирает жена. Несмотря на тяжесть обстановки, именно в этот период в Достоевском зарождается надежда на новую жизнь. В известном письме бар. А. Е. Врангелю от 31 марта – 14 апр. 1865 г., в котором он рассказывает о трагических обстоятельствах этого времени, неожиданно в конце появляется фраза: «А между тем все мне кажется, что я только что собираюсь жить. Смешно, не правда ли? Кошачья живучесть». Прошел год со смерти жены, это могло дать Достоевскому надежду, что Суслова не откажется стать его женою. Однако этой надежде не суждено было осуществиться. Он действительно встретился еще раз с Сусловой в Петербурге и предложил ей стать его женою, Суслова ответила отказом. Так рисуется, в общих чертах, этот роман в жизни Достоевского по дневнику Сусловой.
Бем А. Л. «Игрок» Достоевского (В свете новых литературных данных). С. 382.
…В отношениях Сусловой и Достоевского наступает полоса исключительно заочных сношений, путем переписки. Суслова живет в это время за границей – то в Спа, то в Монпелье, то в Париже, видит много людей, воспринимает разнообразные впечатления, увлекается новыми привязанностями, в которых, однако, преобладают чувственность и фантазия, без примеси глубоких и мучительных надрывов, как было с Достоевским. Последний в это время живет в Петербурге, и они оживленно обмениваются письмами. Страсть с обеих сторон идет на убыль, постепенно вытесняемая успокоением; содержание писем, по крайней мере со стороны Достоевского, гл. обр. деловое или полуделовое. Достоевский в это время схоронил свою жену, скончавшуюся в апреле 1864 года.
Петухов Е. В. Из сердечной жизни Достоевского (Ап. Прок. Суслова-Розанова). С. 41.
Париж. 22 октября
Сегодня в 4 часа приехала, в 5 была у М.[64] Выходя из кареты, я спросила извозчика, сколько ему нужно заплатить (хотя и знала, что 2 франка). Он сказал 2 франка, я отдала, но он вдруг сказал, что 2½. Ни слова не говоря, я отдала остальные. Он внес мой сак на двор (чего извозчики здесь не делают) и старался мне услужить, ему как будто было совестно. Я стучалась у М., когда все еще спали, хотя было 5 часов. М-те Р. меня хлопотливо встретила, спрашивала, не хочу ли я чего есть, и пошла убирать мою постель, завтрак мой она принесла ко мне наверх и вообще очень около меня хлопотала.
Вся эта приязнь за какую-нибудь, подаренную мною ей, старую юбку… Бедные люди! Теперь, сходя вниз за чернилами, я встретила Kathenine. Она обязательно спросила, не чернил ли мне нужно, и взялась достать, я согласилась, имея в виду подарить ей, когда придет ко мне, запонки, что я приготовила в Неаполе. Катерина была в восторге от запонок и тут же просила меня всегда во всем к ней обращаться.
Бедные, бедные люди!
На дороге, на корабле, в самом Неаполе мы встретили Гер[цена] со всем семейством. Ф[едор] М[ихайлович] меня представил как родст[венницу], весьма неопределенно. Он вел себя со мной при них как брат, даже ближе, что должно было несколько озадачить Г[ерцена]. Ф[едор] М[ихайлович] много говорил ему обо мне, и Г[ерцен] был внимателен. С мол[одым] Г[ерценом] я тоже говорила[65]. Это какой-то отчаявшийся юноша. Я, говоря о моих загр[аничных] впеч[атлениях], сказала, что везде нахожу более или менее гадость, а он доказывал, что не более и менее, а везде одинаково гадко. Во время моего разговора с ним Ф[едор] М[ихайлович], когда я была одушевлена, прошел мимо и не остановился, я подозвала его, он обрадовался. Молодой Г[ерцен] сказал, что зимой будет в Париже и придет ко мне, спросил мой адрес, но прибавил, что узнает его от Б. [?]. Я рассказала Ф[едору] М[ихайловичу], тот мне посоветовал дать адрес, чтоб таким образом больше показать внимания. При прощанье (в Ливорно) я дала Г[ерцену] адрес. Ф[едор] М[ихайлович] провожал Г[ерцена] и был у них в гостинице. Возвратясь, он неспокойно сказал, чтобы я ему непременно написала, если у меня будет Г[ерцен]. Я обещала. Вообще он ничего не говорил со мной о молодом Г[ерцене], но когда я первая довольно легко заговорила, он продолжал и отозвался не совсем в его пользу. Еще он мне сказал, что у Г[ерцена] увидал мою карточку, которую я дала ему с моим адресом. На ней была записана Алек[сандром] фраза отца: «С одним рассудком люди не далеко бы ушли».
В день отъезда из Неаполя мы с Ф[едором] М[ихайловичем] поссорились, а на кор[абле], в тот же день, под влиянием встречи с Г[ерценом], которая нас одушевила, объяснились и помирились (дело было из-за эмансипации женщин). С этого дня мы уже не ссорились; я была с ним почти как прежде, и расставаться с ним мне было жаль.
Сестра пишет[66], что нет возможности оставаться в академии от пошлых выходок студентов, и просит узнать, можно ли слушать лекции в Париже. Кажется, будет можно. Да, еще об этом узнаю от m-eur Эмиля. М-eur Эмиль оказывается серьезным молодым человеком, а я-то прежде какую – к нему имела…
Тотчас по приезде домой я хотела спать, легла, но не могла заснуть. Мысли были как-то смешаны, но мало-помалу они определились… Я вспомнила то, как оставляла Париж… Я думала, и какие-то надежды приходили в голову против воли, надежда уязвить, отмстить, или в ней было что другое… Сердце страдало и требовало своей доли, убеждая, льстя. О, как оно ныло, как вертелось! Я пошла гулять и очутилась на St. Denis и около St. André Des Artes. Бедное сердце, к чему лукавить? Возвратясь домой и придя в мою комнату, я тотчас заметила на полу пятно – след сожжения бумаги в день, как в последний раз видела его.
Париж мне кажется решительно отвратителен.