– Извините, – начала я, отворяя дверь.
Я вошла; толстый сильный мужчина сидел за конторкой и что-то писал. Странно, что он мне показался совсем другим, чем в церкви.
– Что вам нужно? – сказал, приподняв голову и с видом суровым и нетерпеливым.
Такой прием окончательно сразил меня. Нервы мои и без того были в сильной степени раздражены. Я чувствовала рыдание в груди и не могла выговорить ни слова. – Ну, – сказал он, смотря на меня с недоумением и досадой.
Тут я не выдержала и зарыдала. Он стал смотреть в окно. В эту минуту кто-то постучался в дверь. Вошел какой-то работник и рассуждал с ним о покупке каких-то вещей и напечатании каких-то объявлений. О[тец] торговался, как жид. Эти рассуждения дали мне время прийти в себя. «Ты русская», – сказал он мне по уходе [пост]ороннего человека.
– У вас, верно, есть духовник какой-нибудь. Зачем же вы не шли к m-eur В.<..>
– Я вас прошу меня извинить, что я к вам; я это сделала по неопытн[ости], мне о вас говорили.
– Ничего, ничего, – ответил отец снисходительно, – но я думаю, что было бы гораздо приличнее вам идти к ваш [ему] духовнику.
Я стояла молча, опустив голову на грудь.
– Чем я могу быть вам полезен? – спросил он несколько мягче.
[Я] долго не могла говорить.
– Желаете получить какое-нибудь место? Денег нет у вас, нет родных, друзей? – начал скоро отец. – Или же согрешили против закона нравственности? – спросил он особенно строго.
[Я] вспыхнула и невольно подняла голову. Видя, что я не отвечаю, видя, что что-то другое, [он] не мог понять, чего от него хотят, наконец, как-то, должно быть, догадавшись, начал говорить о Боге, но таким тоном, как будто говорил урок, даже глаза закрыл.
В заключение он мне сказал, что все мои мысли – это вздор. Что если есть на земле преступление и страдание, то есть и закон. А что страдают только ленивцы и пьяницы. А император Алекс[андр] – идеал государя и человека.
17 февр.
Мне опять приходит мысль отомстить. Какая Суетность. Я теперь одна и смотрю на мир как-то со стороны, и чем больше я в него вглядываюсь, тем мне становится тошнее. Что они делают! Из-за чего хлопочут! О чем пишут! Вот тут у меня книжечка; 6 изданий и вышло в 6 месяцев. А что в ней? Lobulo восхищается тем, что в Америке булочник может получать несколько десятков тысяч в год, что там девушку можно выдать без приданого, сын 16-летний сам в состоянии себя прокормить. Вот их надежды, вот их идеал. Я бы их всех растерзала.
Среда. 3 марта
Вчера была на лекции Philaret Charles[87] и была поражена паясничеством этого господина. Войдя на кафедру, этот господин закрыл глаза и начал читать, размахивая руками [?] иногда для комизму, к величайшему удовольствию публики, кувыркаясь так, что едва не ложился на стол. Он читает так:
«Я Вам буду читать лекции так, как до сих пор никто еще не читал: никому в Европе не приходило в голову принять этот метод… Я Вам скажу о веке Люд[овика] XIV. Вы думаете, это великий век? Как же, подите-ка почитайте. Да, да, почитайте, почитайте… Недавно вот вышла книга одного немца, Вы, чай, ее не читали. Да, я уверен, что никто из Вас здесь не знает имени этого немца. Так вот, Люд[овик] XIV, Вы думаете, пок[ровитель] наукам, искусствам, литературе? Ну да, он, пожалуй, любил искусство: Аполлона Бельведерского, Венеру Медицейскую, потому что это красота, солнце; а знаете, как он относился к живописи фламанд[ской] школы? Это, говорит, дрянь, что они там рисуют мужиков с трубками. Вы знаете, гол[ландцы] и ан[гличане]. Это серьезный народ, они не много рисовали – некогда было, дел много, а если рисовали, так не гонялись за красотой, правды только искали. Солнца у них нет, так, немножко, капельку есть солнца. Это не всегда красиво, полуденные эти не очень любят, совсем не любят, ненавидят. Ну так Люд[овик] XIV – у него все палачи были: главный палач, потом поменьше палач, маленький палач и самый маленький палач. Он вот как заботился о литературе: он говорил своему главному палачу: “Литературу запрещай, преследуй, жги”. Иногда еще одного сожгли за книжку… Против его величества думаете? Против m-me Mentenon[88]. О, это время было строгое, очень строгое, я очень рад, что не живу в это время, а то, пожалуй, с моим темпераментом плохо бы мне было. А романы теперь как пишут? Возьмите современный роман: с первого слова Вам покажется забавно, со второго – немножко скучно, с третьего и четвертого – заинтересуетесь, с пятого – непременно захотите узнать, что сделалось с такой-то и такой-то девочкой; это французский роман. Англичане так не пишут; их роман: проповеди, поучение. Над такими романами некоторые засыпают, а другие ничего, читают».
Говоря об ненависти между фр[анцузами] и англичанами:
«Я воспитывался в Англии, Вы не подумайте, что я англоман: чистейший француз; раз вошел я в церковь скромненьким таким мальчиком, стою в уголку, так они на меня все уставились, – догадались, что француз, потому что галстук не по-английски был завязан. Они уставились на меня. “Вон, говорят, чудовище”. Ей-Богу (тут, чай, между Вами англичане, да мне все равно). Ну, теперь и англичане находят, что Мольер был не дурак. Мы тоже читаем Шекспира».
Сначала я очень хохотала; вскоре заметила, что и другие хохочут; только они хохотали другому – хохотали и хлопали; мне стало досадно.
Моя личность как-то обращает на себя внимание, и это мне надоело. Не то, чтобы женщины не посещали лекций или библиотеки – посещают, но физиономии их отличаются от моей. Это – женщины с цветами, оборками, с вуалями, в сопровождении маменек. Есть женщины и серьезные, особенно одна – нигилистка совершенная.
Я-то веду себя хорошо, а она хлопает, топает и кричит «браво» и одета дурно; приходит одна, но на нее никто не обращает внимания, потому что не молода. Всем кажется естественным, что состарившаяся в ожидании судьбы дева соскучилась и от нечего делать ударилась в науки. Но мне покоя не дают, пристают всякий раз в антрактах: «Вы, верно, учительница английского языка? Вы иностранка? Вы живете для изучения каких-нибудь наук?» Это мне надоело, так что в антракте, чтоб избавиться от вопросов, я берусь за книгу… «Письма из Франции»[89] и притворяюсь углубленной в чтение.
– Это у вас польская книга или греческая? Вы ведь иностранка? – непременно меня спрашивают.
– Не польская и не греческая, – говорю я, не поднимая глаз и краснея от злости и не желая сказать мою нацию, чтобы этим еще более не возбудить внимание.
– Ну, так какая же?
8 марта, вторник
Скука одолевает до последней край[ности]. Погода прекрасная, из окна моего пятого этажа чудесный вид, и я сижу в моей комнате, как зверь в клетке. Ни английские глаголы, ни испанские переводы – ничто не помогает заглушить чувство тоски. Я уже чаем хотела себя потешить, да нет, что-то плохо помогает.
17 марта
Вчера была у Мачт. У него очень изящная квартира и большая библиотека из книг шведских, англ[ийских], фр[анцузских], рус[ских], полный комфорт. Он сидит перед камином и пописывает. Какая пошлая жизнь! А между тем, сколько я знаю молодых людей, которые трудятся, чтобы добиться такой жизни. Сколько сил, убеждений жертвуется для приобретения такой библиотеки и таких картин!
2 апреля
Назойливая тоска не оставляет меня в покое. Странное давящее чувство овладевает мной, когда я смотрю с бельведера на город. Мысль потеряться в этой толпе наводит какой-то ужас.
Париж, конец марта – начало апреля 1864 г.
А. П. Суслова – Ф. М. Достоевскому (несохранившееся письмо).
3 апреля
Вчера зашла в лавку; там никого нет; через несколько минут входит с улицы хозяин, красный [?] в грязной блузе, с торчащим из носа табаком и немного подкутивши.
– Я заставил вас ждать, m-elle, – сказал он, – надеюсь, что я имел в вас хорошего сторожа?
Продавая бумагу, он вздумал дать мне два листа pour rien[90].
– Вы очень великодушны, – сказала я ему.
– Нет такого великодушия, которое было бы достаточно велико по отношению к девице, – отвечал он. Этот разговор происходил пресерьезно.
На днях проходила я вечером улицу Medecin. На углу Севаст. бульвара стояло несколько молодых людей и между ними хорошенькая молодая женщина с пышной тщательной прической и открытой головой. «Dites donc»[91], – говорила она капризным голосом одному из молодых людей, положив руки ему на плечи. Эта картина врезалась мне очень ярко, и неизвестно, почему после этого я почувствовала облегчение от моих прежних страданий, какой-то свет озарил меня. Я ничего не знаю отвратительнее этих женщин. Я видела женщин с резкими жестами, наглым выражением лиц, и они для меня сноснее.
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 66–68.
Петербург, 21 марта [3 апреля] 1864 г.
…Нынче я получил письмо из Парижа. Спешу тебе его отправить.
М. М. Достоевский – Ф. М. Достоевскому // Достоевский. Материалы и исследования. Т. 6. С. 549.
Москва, 27 марта (8 апреля) 1864 г.
Ф. М. Достоевский – А. П. Сусловой (несохранившееся письмо).
17 апреля
На днях я познакомилась с двумя личностями: с Евген[ией] Тур и Мар[ко] Вовчок[92]. Евгения Тур услыхала обо мне от Корам, и просила ее меня прислать. С первого раза она совершенно очаровала меня. Живая, страстная – она произвела на меня сильное впечатление. И при всем уме и образовании какая простота. При ней я не чувствовала той стесненности и натяжки, которая обыкновенно бывает при первом знакомстве, даже с людьми очень образованными и гуманными. Я говорила с ней, точно говорила с моей матерью. Мы плакали и целовались, когда она рассказ[ывала] мне о польских делах. С пер[вого] раза она пригласила меня жить вместе (она живет с сыном