Сегодня мы с ним очень разболтались, хотя вначале он был грустен. Я сказала, что, кажется, ш-те М[аркови]ч мною недовольна. Он поспешил меня разуверить. Я сказала, что m-me Якоби, кажется, фразерка. Он подтвердил. Я спросила: его знакомые, откуда они: из Америки или из Испании? Он отвечал, что все из Америки, рассказывал очень остроумно о их характере, говоря, что они нравятся дамам французским. Я спросила: чем? Он отвечал: наружностью – молоды и хорошо одеты, глаза вот по этакому стакану. Зубы такие белые, перчатки свежие – и ботинки хорошие.
– О, какой Вы злой, – сказала я.
Он сказал, что я еще не знаю его.
Он спросил, для чего мне, хочу ли я познакомиться? Я сказала: нет. – Не хочу ли я брать уроки? – Я сказала, что у меня есть американка. Чтоб сказать что-нибудь, я сказала, чтоб он спросил, какие там книги в Испании, романы, и прибавила, что они, верно, не знают. – Нет, это знают, – сказал он, – у них салонное образование есть. – Мы очень развеселились, я это заметила, он согласился, прибавив, что пришел очень расстроенный и злой. Я спросила причину. Он сказал – столкновение с долгом, говоря, что долг иногда исполняется из трусости, а иногда из того, что какое же право имеем мы возмущать чувства других. С Валахом мы говорили о Прудоне, Герцене, которого я читала.
Потом он мне рассказывал о Молдавии. У них так же, как и у нас, в обществе подражают французским модам и говорят по-французски. Он мне обещал принести Расина.
1 октября
Вчера была у меня т-lle Jullette. Она грустная почему-то, я это ей заметила. Она согласилась. При ней пришел Валах и посидел немного, простился холоднее обыкновенного, хотя я на прощанье была любезна, приглашала приходить. Мне почему-то показалось, что он причиной грусти Jullette. Он меня спрашивал о моем докторе. Рассказывая, я разговорилась о том, как этот молодой человек много знает. Валах сказал как-то серьезно, что ничего нет мудреного знать: когда читаешь, так и узнаешь что-нибудь.
Потом была англичанка, предложила мне чаю и прислала. Дрянь она и сплетница, в ней все худые (английские) качества, английские с прибавкой общечеловеческих, и нет при них английских качеств. Вчера я к чему-то сказала, что мне дадут диван, когда один из жильцов уедет. Она оживилась. «Кто уедет? Когда?» Я не могла удовлетворить ее любопытству. Потом вдруг с ужасом рассказывает мне, что у T-lle Stward любовник (это дело т-lle Stward, кажется, не наше). – Но она не ночует дома! – с ужасом продолжала англичанка. – Так что же, нам с ней не детей крестить. Если б т-lle S[tward] была сестра моя, с ней бы еще можно было мне поговорить об этом. T-lle же S[tward] не дитя, верно, знает, что делает, и нам дела нет до нее и даже знать-то не нужно и неприлично о ее поведении. Она хочет уйти в другой дом, где все старики и старухи, там уж должна преобладать нравственность. Любовниц и любовников быть не может, но чем же виновата бедная т-lle Stward? Я думаю, и она, так же, как и другие, не будет иметь любовника, когда состарится. Англичанка еще колеблется переходить, потому что в том доме грязь и теснота. Итак, она поставлена выбирать между нравственностью и удобствами. Потом она мне говорила о нрав[ственности] девочки, живущей в глубине сада, которой никто никогда не видит. – Да мало ли кто может жить в доме? – Но в Англии дома, где по одному семейству живут. Муж этой англичанки такой смешной, только и делает, что бегает по Парижу; раз пять в день бегает и возвращается с бутылкой или двумя под мышкой. Куда б я ни пошла, всегда почти его встречаю или догоняю, он бежит по средине улицы, съежившись и скорчившись так, как будто посторонняя сила его несет. По временам он бросается направо и налево, ткнется носом в какой-нибудь магазин, отскакивает и опять несется далее. Иногда он гуляет с женой, [на улице] я их не встречала вместе; но двором он идет без своего обычного полета, но как-то еще более съежившись, плетется за хвостом своей бретонки. Он, кажется, принимает немалое участие в бабьих сплетнях.
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 89–95.
[Осень 1864][128]
Не знаю, что вам понравилось сочинение «В своем краю»[129], я только знаю то, что на деле творится в своем краю. Не угодно ли послушать. Недавно здесь со мною обедал сановник, приехавший из Петерб. Он рассказывал, что сам обедал с лицами начальствующими в цитаделях и крепостях. Они не скрывают, открыто говорят, что пытают и пыткой добиваются правды. «Молчит, каналья; ну его в розги! Молчит – ну а как я велел ему ногти повырвать, так признался». Другой говорит: «Я их не мало вешал, да что вешать, сперва надо до признания довести». Нравится, что в своем краю? А вот еще. Теперь обвиняют (в правительстве и обществе) русскую молодежь в поджогах Симбирска и других русских городов – будто русская молодежь с польской жжет Россию. В Симбирске народ (сей народ, у которого хотят, чтобы сапоги все лизали, – просто дикари, вот что теперь еще наш народ) растерзал двух. Вероятно, назначится комиссия открыть поджигателей, и откроют!!! С пыткой чего не откроешь! Все, что угодно!
Теперь еще, что в своем краю хорошенького. Не зная, как добыть назад [детей] за границу бежавших молодых людей, придумали отлично, по-азиатски (да и там, говорят, это вывелось), брать родителей, отцов, матерей, детей. Теперь Утина отца требуют в крепость вместо сына[130]. Успокойтесь, однако. Суворов его не выдает. Притом, Утин богат, он откупится. А не угодно ли другим попробовать? Каков край! А они там романы пишут в своем краю. В своей Татарии! И все это молчит, только по разнице разосланная, расстрелянная, угнетенная молодежь гибнет. В земле, где безнаказанно совершаются такие беззакония, все проклято. Пути не будет. Эта льющаяся теперь кровь сменится, быть может, потоками другой, только не невинной крови – а результаты?.. Разве через двести лет, когда России, этой громадной, глупой, жестокой и невежественной Федоры, уж не будет, а будут различные земли – славянские, небольшие, но вольные, – быть может, тогда будет жить возможно. Теперь в этой Татарии одно Божие проклятие.
Благодарю вас за книги. А где же Русс. Вест, и Магницкий[131], о котором я просила? То, что вы прислали, мне было не нужно. Мне именно надо было Магницкого. Благодарю и целую за хлопоты всякие. Я взяла Полиньку, именно потому, что жаль было расстаться. Я сама нездорова. Многое и это все меня расстроило. Получила известие о новых ссылках, где и наших не мало. Я не знаю, когда буду в Париже – как буду, забегу к вам. Целую вас очень крепко.
А propos. Я взглянула на подпись. Писал «В своем краю» Леонтьев. Я его знаю хорошо. Недоучившийся медик[132], с ума сходящий из самолюбия и тщеславия, невежества уничтожающего и как всегда при этом самонадеянности неизмеримой. Это настоящий [сам] потомок длинного ряда Черакезов и Татар[133]. Я прочту этот роман.
Е. В. Салиас – А. П. Сусловой // Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 271–272.
4 октября [1864]
Добрейшая Графиня!
Вы мне в последнем Вашем письме сообщаете вести, которые меня поражают, хотя бы, кажется, и можно было привыкнуть. Но подобные случаи убеждают меня, что нужно ехать по возможности скорее и что при ограниченных средствах все-таки можно быть полезной там. Впрочем, может быть, я ошибаюсь; это было бы очень грустно, потому что другого выхода мне нет. Не думайте, однако, чтоб я слишком заботилась о себе.
Роман «В своем краю» тем не менее хорош.
Не понимаю, как Вы не получили «Русского вестника», я в тот же день его послала, при Изабелле запечатывала у Вашей кузины и тотчас отнесла на почту. Сегодня буду справляться на почте об этих книгах. Я страшно недовольна, что так случилось; я думала, что книги давным-давно получены.
Ваша А. Суслова.
А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.
Петербург, 26 сентября (8 октября) 1864 г.
Ф. М. Достоевский – А. П. Сусловой (несохранившееся письмо).
6 октября, пятница
Идя на урок, встретила поляка, который, Бог знает зачем, был у меня два раза. Первый раз он спрашивал какую-то даму, я ему отвечала из дверей очень сердито; в другой раз он пришел сказать, что получил распечатанное письмо, спрашивал, не я ли его распечатала. Я его пригласила в комнату, выслушала и, когда он кончил о письме, спросила, вставая, все ли, что он имеет сказать? Он смутился, встал и раскланялся. Сегодня, проходя мимо Ecole de Medecine[134], слышу за собой: «Мое почтение»; не оборачиваясь, иду далее. «Мое почтение» повторяется, и вслед за ним является поляк, говорит мне, что, проходя мимо него, я улыбалась, верно, смеялась над ним и смеюсь. Я отвечала, что его не заметила. – Ля вас заметил, – сказал он, – потому что имею интерес. – Я на эту пошлость не ответила. Потом спросил, не сержусь ли я на него за то, что он два раза приходил. Я ответила, нет, потому что думаю, что он пришел по серьезным причинам. Он начал мне говорить, с какой ловкостью я его выпроводила, так, что он не нашелся, что сказать, хотя имел желание поговорить. Он еще продолжал довольно пустой разговор, когда я поравнялась с домом, где живет m-me В. Я сказала: прощайте, и перешла на другую сторону. Он остался, но вскоре побежал ко мне и сказал: «Вы опять отделываетесь от меня с такой же ловкостью». Я ответила, что мне нужно идти в этот дом, в котором и скрылась вслед за этим.
Вчера перед обедом в нашем саду встретила Валаха и разговорилась с ним. Сказала, что покупала чай, что я пью чай от скуки, что он заменяет мне все: удовольствие, друзей. Он заметил, что, верно, не очень хорошо заменяет. Я согласилась. Потом он спрашивал, какую нацию я больше люблю, и сказал: «нужно любить соседов валахов». Я ответила, что их не знаю, что они ничем себя не показали, «“мы”, русские, хоть дурные, да показываем себя».