9 октября, вторник
Вчера, идя на урок (исп.), встретила на Rue Medecins Плантатора; он шел по другой стороне улицы с тем самым товарищем, с которым разговаривал подле госпиталя. Он шел, разговаривая и усмехаясь и так низко наклонившись, что я едва узнала его; вероятно, он заметил меня прежде, нежели я его увидела.
Несколько дней тому назад я написала очень интимное письмо лейб-медику, когда он меня не застал дома. Он отвечал на него письмом, холодным до грубости, где говорил, что у него нет довольно времени ходить ко мне (два раза не застал меня), предлагал приходить один раз для уроков и для консультаций, просил сам назначить дни и часы с условием только не вечером, потому что вечера он посвящает отдыху. С этим вместе назначил день прихода и цену уроков. В назначенный день он явился с видом [?] и стал спрашивать о здоровье. Я ответила и взяла было тетрадь, говоря, что вот занималась. Он вдруг сказал, что не может заниматься и пошел. Я все еще не хотела верить его фатовству и спросила, не сердится ли он на меня. Он сделал удивленные глаза и спросил, откуда у меня такая мысль. «Верно, борьба с долгом кончена и добродетель победила», – подумала я. Меня неприятно поразил этот тон; не в состоянии скрыть своей грусти, я отвечала, что, может быть, ошиблась, и потом прибавила, грустно улыбаясь: «Подите же, подите». После этого, придя в назначенный день, он тотчас начал с важным видом расспрашивать о здоровье, но вдруг небрежно прервал разговор и предложил заниматься. Садясь, он показал мне часы. Я смотрела на него с удивлением и любопытством, но вдруг какая-то грусть схватила мое сердце. Я почувствовала себя оскорбленной глупцом и едва могла удерживать негодование, некоторые идеи читаемой книги увеличили мое волнение. Так что к концу я должна была выйти из комнаты, чтоб скрыть его. Когда он ушел, я плакала. Бедное сердце! Не выносит грубых прикосновений. Этот случай навел меня на серьезные мысли. Я, конечно, поступлю решительно и выйду с честью, потому что ничего не прячу и не виляю.
Но сколько же сил тратится на то, чтоб отражать такие маленькие нападки!
М-те Робескур больна, вчера сделался нервный припадок, весь дом был встревожен, и всю ночь бегали за докторами и за лекарствами. Я хотела пойти к ней, но не знаю, как это сделать, будет ли это ей приятно. Он был за завтраком, пришел к концу, ему пришлось сидеть подле меня. Он спросил меня о здоровье, его все стали спрашивать о его даме, он спокойно отвечал, что ей лучше. Я тоже думала спросить о ней, но не пришлось, было неудобно.
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 93–98.
13 октября. Париж [1864].
Дорогая Графиня!
Я только что получила Ваше письмо. У меня вчера была Изабелла и рассказала Вашу радость, что меня несколько оживило. Скука у меня такая, хоть повеситься. Впрочем, это глупо и не только не великодушно, но и бесчестно с моей стороны. Я очень рада за Вас: я не думала, что в это время Вы меня вспомните. Может быть, теперь Вы не поедете уже в Швейцарию?
С нетерпением желаю Вас видеть.
Париж наводит на меня нестерпимую тоску. Я открываю новые доказательства падения рода человеческого. Я понимаю святых, которые шли спасаться в пещеры.
Прежде я смотрела снисходительно на порочных людей, предполагая причину зла в обстоятельствах скорее, чем в воле человека, а теперь мне приходится видеть, что зло совершается, – там, где только может совершаться безнаказанно, – с возмутительным равнодушием, без малейшего сожаления и раскаяния.
Я все одна и скучаю иногда, еще великобританцы меня отчасти развлекают (мои соседи, муж с женой), по вечерам приглашают меня к себе чай пить и болтать.
Но я более люблю американку, у которой беру уроки испанского языка, только она уж очень прозаична.
До свидания.
Ваша А. С.
Р. S. Сейчас был у меня Утин, меньшой брат[135], эмигрант, что в Швейцарии. Он очень интересуется с Вами познакомиться и с Вашим сыном. К сыну Вашему он пишет письмо от Слепцова. Потрудитесь непременно написать мне, когда будете в Париже. Если Вы желаете познакомиться с Утиным, я скажу, чтоб он ко мне пришел в день Вашего приезда. Он очень, очень желает с Вами познакомиться. Я его совсем не знаю, видела несколько раз мельком в Петербурге. Он, должно быть, еще мальчик – дитя, но он хороший и добрый. А. С.
А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.
[16 октября 1864]
Милая Полинька, будьте завтра дома в три с половиной часа; от трех до пяти я буду у вас. Я приеду в Париж в час, в два буду у Левицкого[136] снимать свою фотографию, а оттуда прямо к вам. Ждите до шести часов. Если Утин в Париже, то я желаю с ним познакомиться. Пригласите его к себе. Итак, до свидания. Целую вас.
Завтра – это во вторник, ибо ныне – понедельник.
Я получила письмо от моего пожилого приятеля Барановского, русского. У его матери, 70-летней женщины, секвестровано имение и ссылают ее за делание корпии во время восстания. Хорошо? Быть может, хлопотами, просьбами еще можно спасти от Сибири (от ссылки навряд, но ближе), но она уже нищая. В 70-то лет!
Каково правительство – какова сторонка! Что ни говорите, нигде в другой стране такого рабства, жестокостей, преступлений и бесчеловечий не вынесут. Отчаяние берет!
Е. В. Салиас – А. П. Сусловой // Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 272.
[17 октября 1864]
Милая Полинька, я не могла приехать ныне, ибо Левицкий написал, что он не свободен. Я приеду в четверг или пятницу и уведомлю вас заранее. Очень жалею, если вы из-за меня просидели дома, но я уже собиралась ехать на железную дорогу, когда получила записку от Левицкого, что он занят и просит меня приехать в пятницу. Следст., в пятницу после 4½ часов ждите меня у себя – или приходите в два с половиною часа к Левицкому, rue de Chaiseul 22. Я там буду и оттуда могу пройти к вам. Вообще я желаю вас видеть и познакомиться с Утиным. Я думаю, его надо попросить прийти к вам после сеанса Левицкого. Т. е. от Левицкого прямо к вам, а от вас на железную дорогу.
Если я поеду в Швейцарию, то не более как на две недели, а в Париж на всю зиму. Мне очень хочется иногда вас видеть, особенно с тех пор, как я знаю, что вы скучаете.
Е. В. Салиас – А. П. Сусловой // Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 272.
19 октября
С лейб-медиком почти помирились. Я ему сказала после этого, что я не помню его визитов, что не хорошо их считала и в этом виноват он, его непоследовательность; напомнила, что он когда-то денег не хотел от меня брать даже, но теперь, когда комедия кончена, можно быть точным. Он был озадачен и сказал, что никакой комедии со мной не играл, хотел оправдываться, но я просила его отложить хотя до следующего раза: я была слишком взволнованна. При следующем свидании я была весела, и он после некоторого разговора начал так:
– Вы теперь в хорошем расположении духа, так что можно возобновить прошлый разговор.
– Зачем? – сказала я. – Вы мне сказали, что комедии со мной не играли, и прекрасно, значит, кончено, я обязана вам верить. Я сознаюсь, что не имела даже прав говорить то, что было мною сказано, я это сказала только потому, что уж много с вами говорила.
– Но скажите, ради Бога, без обязанностей, – думаете ли вы, что я хотел вам сделать неприятность?
– Вы могли даже не знать, что мне может сделать неприятность.
– А вы знаете, что мне делает неприятность?
– Вы хотите сказать, что были со мной просты.
– Я не скажу этого, потому что была бы слишком прозрачная ложь, я скажу только, что у меня были причины, которых вы не знаете. Вы десятой доли того, что есть, не знаете…
Он говорил с жаром, и мне было его жаль. Он спросил меня, не неприятно ли мне, что он ко мне ходит, что он может оставить меня.
– Нет, – сказала я, – зачем?.. И зачем только вы меня спрашиваете об этом, вы будто не знаете, что мне приятны ваши посещения, – добавила я сколько возможно спокойнее.
– Да, но оно могло стать неприятно.
Я ему сказала, что приехал один знакомый русский, Утин, что у него здесь никого нет, следовательно, он будет часто ко мне ходить.
– Зачем же здесь следовательно, – сказал он серьезно.
Я не поняла его и наивно переспросила.
Когда он повторил так же серьезно, я догадалась и сильно покраснела.
Утин, услыхав от меня его имя, сказал, что брат его нехороший человек. Это меня поразило и осветило его многие поступки.
19 октября, четверг
Сегодня за завтраком один француз сказал мне, что перед моим приходом у них был спор, где лучше жить, в деревне или в городе; он сказал мне, что т-eur R. стоит за город, но он за провинцию. Я сказала, что удивляюсь т-eur Робескуру, что я не люблю большие города, где нельзя иметь ни дружбы, ничего. Он говорил, что боится застыть в провинции, где ни науки, ничего. (Будто нельзя читать книжки.) А я думала, что жизнь больших городов – жизнь стада, но не жизнь индивидуальностей, что человек должен быть человеком прежде всего, а потом гражданином и после уже ремесленником и ученым. Что мелкая жизнь городов, подчиненная мелкому интересу, плохое развитие для личности.
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 98–99.
[19 октября 1864]
Милая Полинька, после обеда около 7 часов я буду у вас; достаньте Утина на вечер. Завтра мне некогда его будет видеть. Если вы его не достанете ныне вечером, то пусть придет завтра утром с вами, в 10 или ½ 11-го к кузине, rue de L’aneat, 40. Но лучше бы и ныне вечером у вас. Эту записку принесет вам Женя.
Е. В. Салиас – А. П. Сусловой // Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 273.
20 октября, пятница
Вчера вдруг является молодой С[алиас] от матери с запиской, где она уведомляет, что в этот день придет ко мне. Я его пригласила. Мы говорили вздор. С[алиас] все-таки мне не понравился, хотя я и не ожидала, что он особенно мне понравится, но все-таки ждала лучше: он какой-то вялый. Правда, Грузин неразговорчив, но это не то. Вместе с тем он старается зарекомендовать себя: не то чтобы казаться тем, что он не есть, но показать, что он понимает то и то, но он может казаться довольно простым. Он мне сказал, что, ища меня, встретил какую-то старушку, которая, верно, служила во время оно, но теперь накопила деньжонок и живет в свое удовольствие. Утин в тысячу раз его лучше; живой, смелый, умный мальчик, Грузин всех их лучше.