1865. 17 сентября. Спа
Вчера только сюда приехала из Парижа, который оставила совсем, после 3-недельного пребывания проездом. Не скажу, чтоб это было мне легко. Усов предложил мне проводить меня до железной дороги, и я приняла это предложение с величайшей радостью: мне страшно было быть одной последние минуты. Итак, я бросила Париж, вырвала себя из него с корнем и думаю, что поступила с собой честно и решительно. Третьего дня вечером я отчаянно плакала и не думала, что у меня достанет мужества на этот плач. Вчера я приехала, устала, бросилась в постель и в первый раз после пар[ижских] трех недель уснула крепким спокойным сном и, проснувшись, с радостью увидела через окно ясное небо, зелень…
Дорогой думала о своей будущности и решила, нужно жить в губ[ернском] гор[оде] и иметь свой кружок, завести античную интимную школу, не в Петербурге, потому что лучше быть в деревне первым и пр., и не в деревне, чтоб не умереть со скуки. Значит, волки будут сыты и овцы целы. Теперь это решено. Стала на этой точке и держись на этой линии.
Расскажу, что было в Париже. Приехав с сестрой, я позвала Л[ейб]-М[едика] без всякой цели, руководясь простым желанием его видеть. Он тотчас явился, я была на балконе, когда он вошел; сестра была в комнате: услыхав, что кто-то вошел, я обернулась и сначала не узнала его. Узнав, я быстро подошла к нему и с чувством протянула [руку]. Говорили о разных разностях. Я рассказывала о Го, говорила, что сама буду жить также с кошками и сажать картофель, так как цветов у нас нельзя. Потом он еще был и после этого скрылся на неделю. Наконец явился, сказав, что был болен. Говорили о людях важных и об искусстве, впрочем, говорили больше мы с сестрой. Он соглашался скорее со мной. Мне так надоели эти разговоры, что я убежала, оставив их кончать разговор. Во все эти визиты он искал случая говорить со мной наедине, но я не хотела, сестра не оставляла нас. Раз вечером он спрашивает, что у нас за балкон, и вышел посмотреть, но я не последовала за ним. Потом он приходит на другой день. Я сообщила ему эту новость[177] с заплаканными глазами. В следующий раз он приходит, я, крайне грустная, решилась ехать и писала ему письмо с предложением прийти проститься. Он заметил мое расстройство, я сказала, что я не в своей тарелке, и долго не могла сказать причины. Он приставал, спрашивал, не может ли чем помочь, говорил, что готов сделать все, но я отказывалась, наконец сказала, что еду. Он – когда и пр.
– Так как вас не увидишь, пожалуй, и вы не дадите о себе вести… – заговорил он. Я села к окну печальная и покорная.
– Странная вещь, – говорил он, – люди иногда, как дети, то ищут друг друга, то прячутся, как где-то в сказке. То он искал, а она пряталась, то она искала – так и не нашли друг друга.
Потом он подошел ко мне, взволнованный, и протянул руки. Я подала ему свои. Знакомый огонь пробежал по жилам, но я крепко держала его руки и не давала ему приблизиться. Он волновался и пожирал меня глазами.
– Сядьте, – сказала я ему кротко и грустно.
– Нет, – ответил он отрывисто, судорожно сжимая мои руки.
– Сядьте, – повторила я.
– Я сяду, когда вы сядете, – сказал он.
Мы сели на диване, глаза наши встретились, и мы обнялись. Часа два просидели мы вместе так. Руки его окружали мою талию, я прижимала к груди его голову. Гладила его по волосам, целовала в лоб. Мы говорили беспечный вздор, никакие тревоги и сомнения не шли мне в голову. Потом я поехала к гр[афине]. Он меня провожал. Сидя рядом с ним в карете рука об руку, я почувствовала, что он нехорошо меня любит, если это только можно назвать любовью. Мы встали. В парке мы расстались. Пройдя довольно большое расстояние, я обернулась и увидала, что он стоял и смотрел мне вслед, но это был фарс, и даже неловкий. Он пришел на другой день вечером; его страстности и восторженности не было меры, я отдалась этим минутам без тревог и сомнений.
Он хотел большего, но я не допускала, и он увидел свою ошибку. Я сказала, что я еду. Моя поездка отложилась только до следующего дня, до четверга. Он пришел на след[ующий] день, в среду, и раскаивался и извинялся в том, что было. Он говорил, что не может любить, не создан для этого, что он не хочет, чтоб обстоятельства или чувства управляли его жизнью, и пр., пр.
Я еще отложила на день поездку, до пятницы; в четверг ждала граф[иню], которая обещала меня проводить. В этот день утром я была у ней. На прощанье она стала мне дружески, матерински давать советы. Усталая от чужих людей, желающих употребить меня всякий в свою пользу, я была глубоко тронута. «Не забывайте Бога, Полинька, – говорила она. – Это вас подкрепит, без этого плохо. Видите, куда без этого идут люди»… Я не выдержала, упала перед ней на колени и громко зарыдала. Она даже испугалась, хотела мне достать воды. «Нет, нет, – сказала я, – оставьте, мне хорошо так». И я рыдала на ее груди и целовала ее руки.
– Я слишком несчастлива, – сказала я ей.
– Полинька, – ответила она. – Кто же не несчастлив, спросите, есть ли хоть одна женщина счастливая из тех, которые любили.
В четверг она пришла ко мне, и у нас было опять прощание, которое меня до того расстроило, что я сделалась больна и принуждена была на день еще отложить поездку.
Вечером, в четверг, он пришел. У меня был Усов. Усов не уходил, и он должен был уйти, не видав меня наедине.
– Я еще с вами не прощаюсь, – сказал он, уходя, – завтра надеюсь вас видеть.
– Я не знаю, застанете ли вы меня, – сказала я ему довольно холодно.
– Но уж я как-нибудь постараюсь застать, – сказал он довольно настойчиво.
Он пришел на следующий день вечером. Я была рада и не скрывала этого. Я весело с ним поздоровалась и просила садиться, думая, что он сядет не на стул, а подле. Я сидела на краю дивана, другая сторона которого была заставлена столом. Он просил меня подвинуться на диване и дать ему место подле себя. Я это сделала. Он взял мои руки, я сказала, что еще не знаю, поеду ли завтра, потому что все еще больна. Он советовал остаться. Я сказала, что буду жить в Спа, ждать денег. Он спросил, отчего не в Париже. Подали чай. Я беспечно предлагала ему. Он хотел было. – Пожалуй, давайте разыгрывать холодных героев, – сказал он.
– Что ж руки ломать, – возразила я.
Он был задет этой сдержанностью. Я одна выпила чашку. Он что-то заговорил.
– Послушайте, – начала я. – Зачем вы мне тогда, как я была печальна, выражали готовность помочь и все сделать, поправить, если можно.
– Я и готов был сделать все.
– Что ж вы сделали?
– Я думал помочь вам сочувствием, пониманием.
– Я у вас милостыни не просила!
– Боже мой, какие вы говорите ужасные слова!
– Зачем вы так далеко заходили, если не любили?
– Я заходил настолько, насколько любил и чувствовал, но я очень ошибся, я думал помочь вам и сделал хуже. Я думал, что меня будут любить, ничего за это с меня не требуя, будут любить так, как я хочу: сегодня я хочу так, – пусть будет так, а завтра иначе, – и пусть будет иначе; в любви всегда так. Одни любят, другие любимы. Но какие все люди эгоисты, всякий любит для самого себя, я думал, что в вас что-то было для меня, и ошибся.
Я была поражена. Он хотел взять меня за руки, но я не дала.
– Оставьте меня, – сказала я, – сядьте подальше, уйдите.
– Что это значит, – сказал он, – отчего, когда вы меня любили прежде? Я ничем не изменился.
– Вы говорите ужасные вещи.
– Что же такое я вам сказал?
– Подходить так к женщине, которую не любишь.
– О Боже мой, ведь это все условные слова, сколько раз другой на моем месте сказал бы, что любит. Вы мне нравитесь очень во многих отношениях, и нельзя ненавидеть людей, которые нас любят.
– Уйдите, уйдите, – говорила я.
– Отчего? Что я сказал такого ужасного? – И он приставал с этими вопросами, но я ничего не могла сказать. Я отвернулась, ушла в сторону, он оправдывался. Мне было тяжело, мне хотелось оправдать его.
– Боже мой, что это такое, – сказала я, – или я больна, или мне хочется себя обмануть. – Я стремительно взяла его за руки и зарыдала. – Обнимите меня крепче, – сказала ему, – и потом пойдите.
Мне хотелось на одну минуту забыться, думать, что он меня любит.
– Я к вам приду завтра? – спросил он.
– Нет, не надо, – ответила я, заливаясь слезами. – Я завтра уеду.
Я отталкивала его и снова привлекала, горько рыдая.
– Поцелуйте меня, – сказал он.
– Нет, нет.
– Я приду завтра.
– Не надо.
– Дайте поцеловать вашу руку.
– Нет, нет.
И мы расстались. Я долго еще плакала, и мне сделалось хуже, но я решилась ехать и уехала.
В это время тоски и отчаяния я так много думала о Gault, и, может быть, мысль эта, уверенность в его дружбе, сочувствии и понимании спасли меня. Уверенная в ней, я чувствовала себя вне этой жалкой жизни и способной подняться выше ее. Тут только я поняла настоящую цену дружбы и уважения лиц, выходящих из общего круга, и нашла в уверенности этой дружбы мужество и уважение к себе. Покинет ли меня когда-нибудь гордость? Нет, не может быть, лучше умереть. Лучше умереть с тоски, но свободной, независимой от внешних вещей, верной своим убеждениям, и возвратить свою душу Богу так же чистой, как она была, чем сделать уступку, позволить себе хоть на мгновение смешаться с низкими и недостойными вещами, но я нахожу жизнь так грубой и так печальной, что я с трудом ее выношу. Боже мой! Неужели всегда будет так! И стоило ли родиться!
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 124–129.
Октябрь. Петербург [1865]
Вот уже третий день я в Петербурге, где теперь мой отец; мы живем вместе и останемся еще недели две, по крайней мере.
Перед моим отъездом из Спа я не могла Вам написать, а Вашего письма с письмом к Новосильцевой[178], как Вы обещали, ждала очень и даже беспокоилась об Вас, да и теперь беспокоюсь очень. Дай Бог, чтобы причиной того, что Вы мне не писали, были занятия Ваши, а не другое что. Я ужасно, ужасно неспокойна за Вас. Здоровы ли Вы?