Я отдыхаю с дороги и почти никого еще не видела. Встретила уже некоторые безобразия, от которых отвыкла и которые забыла даже. Отец же – что рассказывать. Утешительного мало. Он человек простой и смотрит на вещи помимо всяких заданных теорий. Говорит, что теперь более зла, чем было при крепостном праве. Прежде дурной помещик берег мужика как рабочую скотину, теперь и этого нет; чиновники гораздо хуже и стараются узаконить зло. В народе страшная апатия. С народом еще нельзя обойтись без крика и брани. Если молодые чиновники из университета пытаются обращаться с мужиками по-человечески, то постоянно ими обмануты и в конце концов принуждены прибегать к сильным мерам, если не к брани и драке, то по крайней мере к угрозам. Что из нас будет, я не знаю. Образованное общество – глупо. Все еще сидят на одном – на отрицании брака. Теперь больше всех имеет влияние на молодежь Жуковский[179], заменил ли он им Чернышевского – не знаю. Прежде всего он… но лучше об этом не писать. В другой раз напишу. Много, много буду Вам рассказывать.
С нетерпением ужасным жду Вашего письма.
Теперь сама не знаю, когда я, на сколько времени поеду в Москву, но, должно быть, мне придется бывать там не один раз.
Прощайте, дорогая, божественная женщина.
Желаю Вам всего лучшего в мире.
Ваша Полинька.
Р. S. Сегодня торопилась писать. Что здоровье Вашего сына? Я пока видела здесь только двух студентов и одну приятельницу (Брылкину)[180], которая выходит замуж, за что подвергаюсь порицаниям со стороны своих знакомых, они говорят: мы не ожидали, что Брылкина так не развита, что выходит замуж.
А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.
Петербург 26 октября. Вторник [1865]
Дорогая Графиня!
Не знаю, отчего я до сих пор не получаю от Вас письма, думаю, уж не забыла ль я написать Вам мой адрес: это со мной может случиться.
Еще меня беспокоит то обстоятельство, что в Париже теперь холера, но я надеюсь и почти уверена, что Вы там не останетесь, если есть опасность.
Я осталась в Петербурге дольше, чем предполагала, и живу с моим отцом, который тут на время по делам. Осталась я в Петербурге отчасти потому, что занимаюсь для экзамена, а здесь у меня и книги под рукой и учителя арифметики нашла в одном знакомом; здесь же мне и хлопотать придется о том, куда и как поступать. Думаю поступить учительницей в сельской школе, так как в такой должности более самостоятельности. Хочу уехать куда-нибудь на юг, может быть, в Киевскую губернию или в самый Киев, но не знаю, хорошо ли это будет: там все поляки и малороссы, они не любят русских. Другая причина, остановившая меня в Петербурге, – мое здоровье, или, лучше сказать, мое нездоровье: мне и отдохнуть от дороги нужно, и посоветоваться с хорошим доктором, и дождаться санного пути, потому что в Иваново, где теперь моя мать, нет еще железной дороги.
Я еще почти нигде не была, никого и ничего не видела, но каждый раз, когда выхожу на улицу, получаю неприятное и тяжелое впечатление. Я уж очень отвыкла от всего своего, много забыла, издалека все казалось лучше. Теперь куда ни выйдешь на улицу, непременно встретишь несколько пьяных, валяющихся по дорогам, услышишь брань и увидишь разные возмутительные сцены, которые вблизи вовсе не кажутся мелочами. Петербург со своими прямыми широкими улицами, низкими домами, заборами и безобразными площадями кажется ужасно уродливым после европейских городов; видно, что город построен по приказу солдатами и для солдат. На улицах встречаются барышни в мужских шляпах, надетых набок, с дерзкими физиономиями, короткими волосами, торчащими щетиной. Эти барышни (я с некоторыми встречалась по делу) необыкновенно развязны в обращении и с первой встречи говорят вам: голубчик, душенька и пр. Образованные мужчины крайне невоспитанны. Я холодна со всеми, с кем ни встречаюсь, и избегаю их фамильярности. Я и прежде ни с кем не сходилась, теперь и подавно. Скука меня одолевает здесь, ехать хочется поскорее, но куда и что будет там, в другом месте? По крайней мере дело будет в провинции, в сельской школе, я крепко надеюсь, может быть, оно займет, если нет, то плохо, другого спасенья искать нечего. Притом же я делаюсь все раздражительнее и требовательнее к людям.
Журналов и книг никаких не читала, сижу дома, читаю историю и занимаюсь арифметикой. Из журналов пользуются особенным успехом «Современник» и «День», в провинции их тоже особенно уважают. «Голос» пользуется очень дурной репутацией, недавно «Московские ведомости» в полемике с «Голосом» обвиняли друг друга в продажности. «Северная пчела» на них притопнула, но обвинение их не опровергала, так что «Голос» остался во мнении публики как подкупленный журнал. Говорят, что «Петербургские ведомости» честнее всех газет, хотя дельного и умного в них мало.
Через три недели еду к матери, через Москву, очень бы желала я получить к тому времени письмо от Вас для Новосильцевой.
Как-то Вы живете теперь, добрейшая душа! Я так часто думаю о Вас, и вспоминаю я Вас про себя постоянно, но почти ни с кем не говорю, потому что личность Ваша для меня священна и я не могу говорить о Вас спокойно. Вашего письма жду как праздника.
Прощайте до следующего письма, не забывайте Вашу Полиньку.
Мой поклон Евгению Андреевичу.
Р. S. Надеюсь скоро прислать Вам денег для отдачи за кольцо и часы.
А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.
Кёльн 25 окт. [1865]
Милая Полинька, очень я удивилась, получив письмо ваше из Пет. Я думала, вы в Спа еще. Хуже всего то, что вы пишите письмо без адреса, и я не знаю, куда отвечать вам. Я была очень нездорова и опять у меня было много печали. Холеры я не боюсь, да она была очень слаба и теперь почти совсем прошла. Теперь у меня Соня Феоктистова, которую я так люблю, и я могу сказать, не имею ни минуты свободной. Я выбрала секунду, чтобы написать вам несколько слов и сказать, что я вас люблю по-прежнему и не забываю и не забуду.
Пишите иногда и что знаете нового. Ваше последнее письмо хотя не радостно, но интересно. Прошу и впредь всегда писать, что знаете. Рада я, что вы с вашим добрым отцом. Ему должно быть очень приятно и радостно жить с такою доброю и милою дочерью. Господь благослови вас, а вы его не забывайте. Спокойствие в религии, без нее жить худо. Целую вас.
Пришлите свой адрес.
Е. В. Салиас – А. П. Сусловой // Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 275.
Петербург, 2 ноября
Сегодня был Ф[едор] М[ихайлович], и мы все спорили и противоречили друг другу. Он уже давно предлагает мне руку и сердце и только сердит этим. Говоря о моем характере, он сказал: если ты выйдешь замуж, то на третий же день возненавидишь и бросишь мужа. Припоминая Го, я сказала, что это один человек, который не добивался толку. Он по обыкновенной манере сказал: «Этот Го, может быть, и добивался». Потом прибавил: «Когда-нибудь я тебе скажу одну вещь». Я пристала, чтоб он сказал. «Ты не можешь мне простить, что раз отдалась, и мстишь за это; это женская черта». Это меня очень взволновало. Он пригласил меня в присутствии А. Осип.[181] вместе в театр. Я сказала: не пойду с вами в театр, так как никогда не ходила, отнесите этот каприз той же причине, которую перед этим сказали. «Вы позволяете», – сказал он. «Что мне? Я не позволяю и не не позволяю, но вы-то своим тонким соображением непременно так должны думать».
Вчера была у Петра Ивановича. Он был необыкновенно любезен.
6 ноября
Был Ф[едор] М[ихайлович]. Втроем, с ним и с А. О., мы долго говорили. Я говорила, что сделаюсь святой, пройдусь босиком по Кремлевскому саду в Москве и буду говорить, что ангелы со мной беседуют и проч. Я много говорила. А эта О., которая верует, что из образа Богородицы текло масло, и не ест по средам скоромного, сказала под конец: «Вот так же говорил Филипп Демидов, но он потом сознался, что болтал чушь». Это меня поразило. Мне пришло на мысль, как скоро и легко можно попасть в чучело у этого народа. У меня мелькнула мысль написать повесть на этот сюжет.
Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 129–130.
Сюжет новой повести
Машенька, нежная, чувствительная девушка в гадкой семье. Она обладает талантами, много читает, но в семействе, особенно братья, глумятся над ней. Только в двоюродном брате, ей кажется, что она находит сочувствие, и она с ним разговаривает, но вдруг она нечаянно подслушивает в разговоре, что мать и братья насмешничают над ней. Он не возражает, даже вторит им, чтоб не попасть самому на зубы. Пораженная этим, она с отчаянья отдается человеку, которого любила, за то, что он казался ей наивным и простым. Она знает, что он ее не любит, но надеялась полюбить. Человек тот смотрит на нее легко и все говорит, что у него есть цели важнее любви. Когда она наскучивает ему, он оставляет ее под предлогом важных дел.
Из гордости девушка старается подавить тоску и расстается с полным достоинством, но вскоре отчаяние овладевает ею. В это время она идет к монаху искать утешения. От грубого приема св. отца она растерялась и расплакалась перед ним, но потом ею овладело чувство стыда и отчаяния. Вскоре она успокаивается, оправдывает себя, но горе побеждает ее. И она умирает, одинокая, непонятая, оскорбленная, но с верой в людей и с глубокой покорностью.
Черновой набросок А. П. Сусловой, помещенный с обратной стороны тетради с «Дневником» (16 ноября 1863 – 6 ноября 1865) // РГАЛИ. Ф. 1627. Оп. 1. Д. 4.
10 ноября С.-Петербург [1865]
Дорогая Графиня,
Вчера я получила, через Надежду, Ваше милое письмо. Очень рада, что Вы меня не забываете.
Не понимаю, как я не написала Вам своего адреса, я так об нем думала. Письмо Ваше, посланное Вами через Жуковского, я получила. Я здесь как-то закружилась; дело никакое не делается. Бог знает, куда время идет. Через 5 дней уезжаю, и вот мой адрес, чтоб опять не забыть: Село Иваново, Владимирской губернии. А. П. Сусловой.