В Москве на этот раз останусь очень ненадолго (дня на два), но вскоре поеду к брату в Тамбовскую губернию. Опять через Москву, следовательно, еще случай видеть Новосильцевых. К брату я поеду ненадолго, он очень скучает и взял с матери слово за меня, чтоб я приехала к нему. А жить мне будет, в самом деле, лучше в Одессе.
У нас теперь (в России) не весело – денег нет, а они нужны до зарезу армии, которые как всегда будут необходимы, на железные дороги и на введение всяких реформ. Все частные лица ужасно страдают от безденежья, открывается множество фальшивых монетчиков, подделывают и кредитные билеты, и билеты сохранной казны, и билеты внутреннего займа, нолики прибавляют сколько вздумается, открывают целые компании фальшивых монетчиков. Не знаю, чем все это кончится. Реформы наши, говорят, из рук вон плохи. Гласные суды только в четырех губерниях, потому что денег нет. В обществе петербургском теперь гораздо тише; все понемногу [успокоилось?], дикости, конечно, есть, но ими меньше красуются.
Я здесь совершенно одна, и мне это тяжело, тут не только соглашаться – говорить ни с кем нельзя. «Как Вы можете читать такой журнал», – говорит мне один молодой господин. – Почему ж его нельзя читать? – «Да в нем говорится, что мужчина и женщина не одно и то же во всех отношениях существо». Я чуть не расхохоталась, но ничего не сказала. А то утвердит, будто в Италии оттого такое плохое политическое устройство, что слишком развито чувство изящного… Но что об этом говорить, Вы ведь это наизусть знаете. И вся эта сухость, ограниченность страшная и при этом самоуверенность. Есть добрые люди, но скука с ними ужасная. Говорить не о чем, потому что у них нет нерешенных вопросов, до всего дошли. Даже любопытного ничего нет в этих людях. Жизнь идет своим путем, о котором образованное общество и не подозревает. Они в такой степени залюбовались на себя и заслушались себя же, что не видят, что делается около, но их, кажется, никто не слушает и не понимает. Какое ужасное время! Аксаков только пользуется уважением!
Пьянство везде ужасное. Библиотеки и театры в маленьких городах еще могли бы отчасти удержать чиновников и купцов (по их собственному признанию) от пьянства, но не хватает смысла их совести, должно быть, нужны немцы на это. Непременно нужно, чтоб кто-нибудь нами управлял.
Вашему сыну с его взглядами и характером будет тут невыносимо скучно. Одна погода, серое небо и отсутствие солнца с ума сведут. Дурацкий какой-то климат. Солнца совсем нет.
11 ноября. Я написала Вам ужасно глупое письмо. Порвала бы, но Вы добрая такая. Тупоумие на меня нашло эти дни, говорить не о чем не могу.
Нужно ли говорить, что я думаю о Вас ужасно много? Когда-нибудь увижу Вас, до тех пор буду учиться и постараюсь быть свободной, т. е. в отношении дел.
До следующего письма.
Вся Ваша Полинька.
Р. S. Скажите мне, еще какую мне достать Историю Англии, на французском языке, вроде той Истории Франции Лаваля, которую покупали.
Здоровье мое довольно хорошо.
А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.
Цюрих. [Начало ноября 1865]
Милая моя, дорогая Аполлинария.
Только что получила письмо от тебя и от отца и обрадовалась им как сумасшедшая. Ваше общее молчание сильно огорчало, а в последнее время даже беспокоило меня. Но письма теперь получены, и я успокоилась.
Все это время я страшно скучала и даже сегодня возвращалась мрачная, угрюмая в шесть часов вечера с лекции. Когда я пришла домой – мне подали ваши письма: я читала их и радовалась, сама не зная чему. В это время сосед мой играл на фортепиано русские песни и все это – твое и отцово письмо, этот немец, играющий русские песни, – как-то взволновало меня, и я сижу, какая-то расстроенная, готовая по малейшему поводу и хохотать и плакать…
7 ноября
Вчера я видела в клинике замечательного больного с необыкновенными нервными припадками. Он – поляк. Доктор рассказывал слушателям его трагическое прошедшее, которое отчасти влияло на его болезнь.
Слушатели (некоторые) несколько раз обертывались на меня; сам больной смотрел на меня долго и пристально широко раскрытыми глазами… Я потупилась… Меня волновало странное тяжелое чувство…
Какая тоска! С. Н. Глобина говорит, что скучают одни дураки. Ты спросишь у нее – неужели у ней нет тоски от разлада с окружающею жизнью, от неудовлетворения ею, неужели нет горя глубокого [?] от невозможности примириться с окружающим и от несуществования того мира, о котором мечтаешь.
…Пусть она скажет, положа руку на сердце: «нет».
Жизнь, жизнь! Сколько я мечтаю о тебе, сколько думаю, сколько учусь для тебя, но еще не сделано мною ни одного шагу по выбранной дороге: я все еще готовлюсь, все еще не пришел мой час. До 22 лет я набивала голову теориями, думала над отвлеченными вопросами, до 22 лет я бегала увлечений, запирала сердце, все искала цели, для которых нужно жить, все искала правды… «J’ai evoqué tous les spectres, j’ai lutté avec tous les démons, j’ai supplié tous les saints et tous les anges, j’ai sacrifié à toutes les passions. Verité! Tu ne t’es pas révélée, depuis dix mille ans je te cherche et je ne t’ai pas trouvée!»[182]
Неужели ты еще не прочла Lélia[183]? Прочти ради Христа поскорее. Уж очень хорошо.
Мое одиночество здесь, отсутствие человеческого… меня иногда приводит в бешенство. Я хотела бы видать живое существо, посмотреть на чью-либо жизнь…
С моей происходит какая-то чепуха. «J’ai voulu glacer mon coeur par la solitude, par l’austérité, par la meditation; mais je n’ai réussi qu’à me fatigue de plus en plus sans pouvoir accrocher la vie de mon sein»[184]. Это все говорила Lélia.
Прочти этот роман непременно. Я была просто больна от впечатления, которое он на меня оставил, и теперь часто, часто перечитываю его некоторые мысли – особенно горькие…
Не знаешь ли ты кого-нибудь в Петербурге, кто бы мог заняться разысканьем одного господина – Рудольфа М. Я просила Сочаву заняться этим делом, но ему, вероятно, некогда. Я бы была очень счастлива, если бы его кто-нибудь разыскал и передал ему письмо, которое я переслала Сочаве, кажется, еще в июне или в самом начале июля.
[?] очень кланяется. Они поумнели значительно. – Глобиной поклонись.
Н. П. Суслова – А. П. Сусловой // Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 282–283.
Иваново (?), 6 декабря 1865 г.
А. П. Суслова – Ф. М. Достоевскому (несохранившееся письмо).
Иваново (?), 15 декабря 1865 г.
А. П. Суслова – Ф. М. Достоевскому (несохранившееся письмо).
С. Иваново. 14 декабря 1865 г.
Дорогая Графиня,
Я страшно соскучилась так долго не получать от Вас писем и не писать Вам сама. Вот уже почти месяц, как я в Иванове с матерью, и до сих пор не могу прийти в себя от новой жизни и новых встреч.
Бывши в Москве, я отыскала Новосильцевых и была у них. Они приняли меня очень любезно, и мы много говорили о Вас. Я очень рада, что с ними познакомилась, потому что мне придется довольно часто бывать в Москве, так как здесь недалеко по железной дороге (часов 7). Жаль, что от железной дороги мы довольно далеко, верст 70, а то бы можно было еще чаще ездить в Москву. На этот раз я была там на очень короткое время, торопилась к матери. Брат мой скоро будет в Москве служить[185], и, может быть, даже отец скоро туда приедет. Так что все будем в Москве жить. Впрочем, я для себя, собственно, ничего еще не решила и не решаю до тех пор, пока не выдержу экзамен, до тех пор можно жить здесь. Здесь даже можно себе составить общество: я нашла двух женщин очень милых и неглупых, из купчих, кое-что знающих и понимающих. Здесь есть и такие дамы, что рассуждают насчет прогресса, эмансипации женщин и прочих высоких вещах не хуже питерских нигилисток, жизнь свою коверкают наподобие «Подводного камня»[186] и других новейших сочинений, вообще прекрасный пол очень образован и далеко опередил мужчин. Впрочем, своими глазами я еще почти ничего очень модного не видела. Из мужского общества здесь: доктор и учитель местной гимназии, последний, кажется, дельный господин, герои романов: становые и разные офицеры.
А как мы здесь просвещены, можете судить по тому, что в каждом купеческом доме увидите на столе книгу Бокля «История цивилизации в Англии»[187]. Хотя мы читаем большею частью, как гоголевский Петрушка или некий извозчик: «Буки-аз-ба-ба, буки-аз-ба-ба, ба-ба, ха-ха, ха. Смотри-ка, Ванюха, что вышло – баба». Признаться, у Бокля и этого удовольствия никогда не имеем, попадается иногда такое слово, что и не знаешь, что значит. Прежде читали «Еруслана Лазаревича»[188], а теперь читаем «Историю цивилизации». Скажите, что мы не идем вперед.
Я здесь не скучаю, в Петербурге было бы мне хуже, там постоянное раздражение: досада и злость на умных людей, а здесь только смех, и больше ничего.
Я думала об Вас, Графиня, все время, когда была в Москве, и сравнивала Вас с Вашей приятельницей (Варварой Владимировной Новосильцевой). Она очень мила, а не такая, как Вы. Вы незаменима, кто Вас знал и оценил, тот никогда не забудет. У Вас какая-то аристократическая природа, невыносимая для мелких характеров и мелких самолюбий; с другими чувствуешь какое-то равенство, так что и промахиваешься так не очень конфузно, а при Вас-то другое дело, да и чувствуешь, что слушать Вас нужно.
Я думаю о Вас. Здоровы ли Вы? И кто у Вас есть близко из русских? Пожалуй, что никого или почти никого. Даже фельетонов Ваших что-то не видно; здесь в библиотеке получается «Голос».