Я надеюсь, что со временем, года через полтора, с Вами увижусь в Париже, это будет возможно.
Прощайте, целую Ваши руки. Ваша Полинька.
Р. S. Я не знаю, где Е. Утин. Верно, Вы знаете, он где-нибудь за границей недалеко от Вас. Я ему должна и хотела послать деньги через Вас, но я Вас завалила поручениями.
А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.
Кёльн, 4 января 1866
Милая Полинька, я получила вчера ваше милое письмо и спешу ответить вам. Сперва на вопрос о книге. По-моему, всего лучше прочесть для истории Англии сперва простой учебник, хотя Лоренца, что ли? для голых фактов. А потом взять Маколея. В [предисловии] введении к истории Оранского дома он рассказывает всю почти историю Англии. Можно также прочесть историю Кромвеля Гизо (только она скучна). Впрочем, я ныне спрошу еще. Вот если бы вы по-английски знали, то куча книг. Теперь о вас. Я рада, что вы со своими родными – значит, вас любят, ласкают и балуют, как и следует такую добрую дочь и милую девушку. Рада, что вы не сердитесь, как в Париже, и смеетесь. Но и смех этот грустный, а мне от вашего письма повеяло тоскою. Когда в селах купчихи (вы меня довольно знаете, что я употребляю это слово не как термин презрения, а как выражение, рисующее степень образования) читают «Подводный камень» и другие книги, такие же, говорят о эмансипации женщин и поставляют ее в том, чтобы бегать по свету с любовниками, бросая мужа и детей, – дело плохо. Все это вместе взятое и соединенное ужасно! Бокль, нигилисты, патриоты, естественные науки, разврат, возведенный в принцип; с одной стороны краснокожие, с другой русопеты, с третьей бубошники, с четвертой красные социалисты, а посреди всего женщины, хранительницы семьи, матери-воспитательницы детей, потерявшие голову, в чаду, в невежестве и разврате, которые, сидя по горло в грязи [принимаются за прогресс – то далеко не отрадно], воображают, что они бегут и ловят и поймали прогресс! Что же это такое? Поверьте, это – разложение общества. Оно предшествует всегда катастрофам! Мне было больно, больно читать письмо ваше. Если уж дело дошло до сел, то где же спасение? Неизбежное совершается. И вот она, та Немезида, Полинька, о которой я всегда твердила вам, – это ее появление, это первые мерцания того факела возмездия, который она несет в руках. Я бы хотела ошибаться, но внутри меня крепко убеждение в этом.
Вы хорошо делаете, что хотите держать экзамен. Без него нельзя свободно располагать собою. Что вы пишите о мне и Вареньке Н. – несправедливо. Меня Бог одарил умом, как говорят, а ее наделил тем, что лучше, великим сердцем. Всю великость этого сердца измерить нельзя. Надо в продолжение 12 лет испытать [на себе] все блага, которые сыплятся на того, кто любим ею, чтобы оценить по достоинству, как она умеет любить. Я так любить не умею. Эта безграничная преданность, нежность, бесконечная забота встречаются в жизни весьма редко. Я такой другой не знаю. Если говорят о Рашели, что такие гении родятся один раз в продолжение веков, то поверьте, что такие сердца, чистые и бескорыстно любящие, выходят из рук Божиих еще реже. Они не для этой земли. Я убеждена, что ей именно, по словам Евангелия, суждено войти в Царствие Божие. Блажени чистие сердцем, яко тип Бога узрять[189], сказано будто о ней…
Я помяну вас, Полинька, поцелую мысленно и пожелаю вам всего лучшего. Дай вам Бог полюбить хорошего, честного человека, выйти замуж и воспитать честных детей. Это лучшее для женщины. Жизнь девушкой слишком одинока и, скажу, безрадостна, что бы там ни говорили. Женщине любовь необходима. Не забудьте, что мужчина-холостяк имеет всегда привязанность, связь… Женщина-девушка живет одиноко. Притом женщина создана, чтобы быть матерью, и если у ней нет детей, то всегда жизнь ее отчасти пуста (особенно в зрелые года), а если нет и мужа, то страшно пуста и безотрадна. Я еще не видала девушки пожилой счастливой. Всякая, самая умная и серьезная, жаловалась на одиночество томящее и пустоту, ничем, ни даже науками и искусством, не наполняемую. Но пора кончить. Целую вас от всего сердца. Даст Бог, устроюсь я в Версале и буду звать вас погостить ко мне. Но это все еще в будущем. Пока прощайте. Пожелайте мне спокойствия – оно мне необходимо. Я устала и даже измучилась. Пора отдохнуть, а отдохнуть нельзя, не имея денег, следственно, все приходит к одному: пожелайте сохранить тех, кого я теперь имею и люблю, а денег, чтобы жить, жить без забот. Тогда это спокойствие, это счастье. Но прощайте, целую вас крепко, как люблю.
Е. В. Салиас – А. П. Сусловой // Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 75–278.
Как я уже упоминала раньше, у моего отца было намерение после смерти жены жениться на Полине. Но со времени их совместного путешествия в Европу мнение его о своей возлюбленной очень изменилось. Полина, впрочем, не придавала этому замужеству значения, гораздо больше ей, как красивой девушке, хотелось сохранить полную свободу. Не отец мой ей нравился, а его литературная слава, и особенно успех его у студентов. Как только Достоевский вышел из моды, Полина поспешила его оставить. Отец тогда начинал печатать «Раскольникова». Как всегда, уже с первых глав критики обрушились на эту вещь и взапуски ругали его. Один объявил публике, что Достоевский в лице Раскольникова оскорбляет студентов. Эта глупость, как, впрочем, все глупости, пользовалась громадным успехом в Петербурге. Студенты, только что восхищавшиеся Достоевским, как один, отвернулись от него. Когда Полина увидела, что отец мой вышел из моды, она перестала им интересоваться. Она заявила Достоевскому, что не может простить ему преступления против русских студентов, этой святыни в ее глазах, и порвала с ним. Отец не пытался ее удерживать; у него давно уже не осталось иллюзий в отношении этого легкомысленного создания.
Достоевская Л. Ф. Достоевский в изображении своей дочери. С. 90–91.
Петербург, 4 февраля 1866 г.
Ф. М. Достоевский – А. П. Сусловой (несохранившееся письмо).
Петербург, 2 марта 1866 г.
А. П. Суслова – Ф. М. Достоевскому (несохранившееся письмо).
Глава восьмая. В поисках настоящего дела (1866–1872)
Мечты о полезной деятельности, надежды на осмысленную жизнь в России – хотя бы и в роли сельской учительницы – с самого начала были поставлены под угрозу. Если заграница всего лишь опостылела Аполлинарии, то Россия оказалась для нее опасна.
С первого же дня возвращения на родину она попала, вместе с братом Василием, как нигилистка под полицейский надзор; и, конечно, никак не могла предвидеть, что ее сугубо личные переезды из Иванова от матери в Лебедянь к брату драматически совпадут с грозными событиями государственного масштаба.
4 апреля у Летнего сада в Петербурге стрелял в российского императора Александра II Дмитрий Каракозов. В течение апреля – августа велось дознание, и уже в июне отголоски выстрела были услышаны в тамбовской глуши: к брату и сестре Сусловым нагрянула полиция с предписанием из Петербурга произвести обыск. У нее отняли все бумаги, тетради с адресами знакомых и все письма. 10 июня она спешно уехала из Лебедяни в Иваново, начав хлопоты по возвращению отобранных бумаг.
Самым обидным, наверное, была для нее не потеря рукописей и дорогих ей писем. Если бы она была уверена, что пострадала за убеждения, все было бы проще. Но прежних убеждений не было. Ее шестидесятнический нигилизм, значительно смягчившийся за границей, в России вскоре обернулся почти полной своей противоположностью. В сентябре 1866 года Дмитрий Каракозов был повешен, а в декабре она писала графине Салиас: «Эти господа, оставшиеся на свободе нигилисты, лгут и сочиняют факты довольно бесцеремонно, и все сходит с рук».
Входящих в моду утилитаристов-писаревцев она называла жалкими, ничтожными, обиженными Богом людьми, но и они, «прогрессисты» ее поколения, видели в экс-нигилистке Сусловой всего лишь старомодную идеалистку. И она даже не подозревала, что во многих своих суждениях стала гораздо ближе к тому, кому еще недавно так азартно противоречила.
Пожалуй, только в одном пункте сохранила она взгляды своей молодости. «Вы говорите, Графиня, выйти замуж… – писала она. – За кого? (Если б даже не мое здоровье и не характер мой скучающий и наводящий скуку, ничем не удовлетворяющийся.) Вы говорите, не нужно искать непременно человека с умом. Это уж слишком демократично, я так далеко пойду. Притом выйти замуж значит связать себя с этим низким, рабским обществом, которое я не выношу. Я своих требований урезывать не могу; что есть – прекрасно, нет – не надо, уступок делать я не могу».
Она и не делала уступок. В самом конце 1866 года она уехала в Москву, чтобы сдать экзамен на преподавателя истории. Москва – то есть люди, которых она здесь увидела, и встречи, на которые, видимо, очень надеялась, – страшно разочаровала ее. Она чувствовала, что теряет способность к простому общению: «Все, кого я встречаю, мужчины и женщины, – необыкновенно мелочны и пусты… Всякий раз я возвращаюсь из общества в отчаянии… Лучше бы я никого и ничего не видала… Какая-то тоска ужасная и безнадежность давит меня».
Ей нужно было, однако, много работать: читать, писать экзаменационные сочинения на заданные исторические темы, консультироваться у профессоров. Судя по ее немногочисленным письмам Салиас, она старалась всецело погрузиться в занятия, все более укрепляясь в намерении после сдачи экзамена открыть в Иванове школу.
В апреле 1867 года Аполлинария после долгого перерыва непонятно почему написала письмо Достоевскому – не зная, что два месяца назад он женился. Жалуясь ему на свое грустное и подавленное настроение, она и представить себе не могла, какую бурю негодования, страха, подозрений и ревности вызовет это письмо и само ее существование у другой женщины – у молодой жены Достоевского.