остоевского. Есть указание на существование неизданных записок А. П. Сусловой; в наших архивах (петроградских и московских) имеются ее письма и письма Достоевского к брату Михаилу с любопытными подробностями о «приключениях» этого романа, пережитого Достоевским незадолго до смерти его первой жены, М. Д. Исаевой. Опубликование всех этих материалов раскроет тайну напечатанного нами письма к той, кто оставался в 1867 году для вторично женившегося Достоевского «милым другом», «другом вечным».
Бродский Н. Неизданные письма Ф. М. Достоевского // Недра. Кн. 2. М., 1923. С. 274.
…Самый тон этого письма, в высшей степени осторожный, определенно рассчитан на самооправдание.
Именно чувством неловкости, м. б., и стыда, – само собою разумеется, если только не простой забывчивостью, – можно объяснить то, что он рассказывает ей здесь с такой излишней подробностью факты, которые, конечно, ей должны быть известны, т. к. она виделась с ним в Висбадене в августе 1865 г., уже после смерти брата и закрытия «Эпохи», виделась с ним в Петербурге в течение 2–3 месяцев, пока она не уехала в Тамб. губ. к брату. Впрочем, в одном месте письма Д. и пишет: «тебе известно отчасти…» Но он все же заполняет все письмо тем, что ей уже известно и, б. м., не совсем интересно, во всяком случае, менее интересно, чем то, чему посвящается всего несколько строк, – о женитьбе. Самооправдание, б. м., слышится также и в тех словах, которые он говорит про Каткова, – для Сусловой то, что Достоевский печатался в «Русском вестнике», должно было быть равносильным измене прежним и теперешним политическим идеалам. Дважды повторяется Достоевским, что Катков больше платит, а при его теперешнем материальном положении это в известной мере оправдывает его.
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 267.
9 мая (27 апреля)
Сегодня утром мы вышли из дому. Федя пошел в С[afé] F[rançais] читать газеты, а я пошла доставать адрес той библиотеки, в которой можно доставать русские книги. Я скоро получила, что мне было нужно, и вернулась домой, чтобы прочитать письмо, которое я нашла в кармане Феди. (Дело, конечно, дурное, но что же делать, я не могла поступить иначе.) Прочитав письмо, я так была взволнована, что просто не знала, что делать. Мне было холодно, я дрожала и даже плакала. Я боялась, чтобы старая привязанность не возобновилась и чтобы его любовь ко мне не прошла. Господи, не посылай мне такого несчастья! Я была ужасно печальна, просто как подумаю об этом, так у меня сердцу больно сделается. Господи, только не это, это слишком будет для меня тяжело, потерять его любовь.
Я едва успела утереть слезы, как он пришел домой. Он очень удивился, увидя меня. Я сказала, что у меня живот болит (я была уверена, что и он придет домой, не знаю, почему). Потом я ему сказала, что мне нездоровится, что у меня дрожь. Он хотел, чтобы я легла в постель, очень стал беспокоиться, расспрашивал, отчего это у меня. (Он меня еще любит, он сильно всегда беспокоится, когда со мной что-нибудь делается.) Говорил, что мне не надо есть. (От нравственных мучений вздумал лечить голодом.)
…Я была весь обед скучна. Федя допытывался, отчего это происходит, но я ему не сказала. Он очень опасается болезни и рад, что не уехал сегодня… Потом мне сделалось ужасно грустно. (Вообще весь этот день я была ужасно несчастной.) Я пошла и стала смотреть в окно. Федя два раза призывал меня, потом пришел сам ко мне. Потом, когда я простилась и легла, он также приходил проститься, а потом пришел со свечой посмотреть, не плачу ли я. Его, очевидно, беспокоит, что со мной делается. Мне кажется, что он подозревает, что я знаю про письмо, потому что он спрашивал меня, не ревную ли я его. Я ответила, что ревную к англичанке, которую мы видели на террасе.
14 (2) мая
После чаю Федя объявил, что лекарство не подействовало и что придется принять еще раз, и пошел за ним в аптеку. Во мне, как во всякой ревнивой женщине, пробудилась страшная ревность. Я сейчас рассудила, что он, вероятно, пойдет к моей сопернице. Я тотчас же села на окно, рискуя выпасть из окна, и навела бинокль в ту сторону, из которой он пошел и из которой он должен был воротиться. Уже сердце мое испытывало все муки несчастной покинутой женщины, глаза мои поневоле стали наполняться слезами от слишком пристального взгляда, но Федя не показывался. Вдруг я нечаянно взглянула в другую сторону и вижу, что мой Федя смиренно идет домой.
Май 16 (4)
…Мы не успели даже проститься. Вагон был полон, все 8 человек. Он сел возле какого-то старичка, очень старенького. Я стояла у окна, смеялась Феде, он улыбался и показывал рукой на грудь (означает любовь) и расставлял четыре пальца – он вернется через 4 дня. Я сказала ему «люблю», он благодарил. У меня слезы так и набегали на глаза, когда я смотрела на него, и я тотчас же отходила от вагона, а он мне грозил и умолял не плакать. Но когда поезд тронулся, то мне сделалось так грустно, что я отошла в сторону и расплакалась. Но потом, видя, что на меня смотрят, пошла из вокзала, закрывшись вуалью. На дороге я тоже плакала, но потом мало-помалу стала развлекать себя.
Я пошла по новому мосту, по которому ходит железная дорога. Это ужасно длинный мост, я думаю, больше Николаевского. Шла по Ostra-Allee, заходила в булочную и скоро вышла к почтамту. Я предчувствовала, что будет от нее письмо, и очень рада, что это случилось без Феди и что я могу его прочесть. Я заплатила за него 6 зильб. 6 Pf., тотчас же узнала почерк и пошла домой, не обнаруживая особенного волнения. Я торопливо пришла домой, страшно в душе волнуясь, сходила кое-куда, достала ножик и осторожно распечатала письмо. Это было очень глупое и грубое письмо, не выказывающее особенного ума в этой особе. Но я уверена, что она была сильно раздосадована этим происшествием и что в этом выразилась ее обида. (Моя догадка оправдалась: письмо было послано из Дрездена.) Я два раза прочла письмо, где меня называют Брылкиной (очень неостроумно и неумно)[215]. Я подошла к зеркалу и увидела, что у меня все лицо в пятнах. Потом я вынула его чемодан и долго рассматривала его письма… Многие из них я уже читала прежде. Потом я вышла, чтобы купить сургучу. Я зашла в магазин, купила маленькую книжечку (5 зильб.), бумаги (по 1 Pf. за лист) и сургуч один, потом купила клею, кисточку и различных бус, из которых я хотела сделать убранство для моей кофты. Потом я пришла домой и стала разбирать письма.
Понедельник, 27 (15) мая
…Я не заметила, как пришел лейпцигский поезд. Я уже потеряла всякую надежду увидеть сегодня Федю, как вдруг вдали показался он. Я с минуту всматривалась, как бы не веря глазам, потом бросилась к нему и была так рада, так рада, так счастлива! Он немного изменился, вероятно, с дороги. Был запылен, но все-таки мы очень радостно встретились. Мы хотели нанять экипаж, здесь надо сначала взять билет или нумер от полицейского на крыльце вокзала, а без его позволения мы не имеем права нанять карету. Я поспешно подбежала к полицейскому, взяла от него билет, отыскала коляску, и мы сели.
Дорогою Федя мне рассказывал про свои несчастия. Я очень жалела, но все-таки была ужасно счастлива, видя, что он, наконец, приехал. Ида нас встретила у подъезда. Мы тотчас же спросили чаю. Я все время любовалась моим Федей и была бесконечно счастлива. За чаем он спросил, не было ли ему письма, и я подала письмо от С[условой]. Он или действительно не знал, от кого это, или притворился незнающим, но только едва распечатал письмо, потом посмотрел на подпись и начал читать. Я все время следила за выражением его лица, когда он читал это знаменитое письмо. Он долго, долго перечитывал первую страницу, как бы не будучи в состоянии понять, что там написано. Потом, наконец, прочел и все письмо. Мне показалось, что руки у него дрожали. Я нарочно притворилась, что не знаю, и спросила его, что пишет Сонечка[216]. Он ответил, что письмо не от Сонечки, и как бы горько улыбался. Такой улыбки я еще никогда у него не видала. Это была или улыбка презрения, или жалости, право, не знаю, но какая-то странная. Потом он сделался ужасно как рассеян, едва понимал, о чем я говорю.
Вечером мы пошли погулять, зашли за сигарами и папиросами, а оттуда пошли на террасу. Я уже здесь не была, я думаю, недели две. Все по-старому. Мы хотели зайти на музыку, но боялись засидеться, а потому пошли пить кофе в кафе Реаль. Федя спросил себе мороженого, а я кофею. Придя домой, я легла спать, а затем, очень скоро, и он.
Вторник, 28 (16) мая
Сегодня мы проснулись довольно поздно. У нас теперь часов нет, и потому мы времени совершенно не знаем. Я сначала оправляла мое черное платье, а Федя все время, как потерянный, ходил по комнате, все чего-то искал, точно он что потерял, рассматривал письмо. Вообще видно было, что письмо это его очень заняло. Но мне очень, очень бы хотелось знать его мнение об этом поступке.
Понедельник, 10 июня (29 мая)
В 4 часа мы пошли на почту, и Федя получил два письма. Одно от Паши со вложением нескольких писем, присланных Феде со дня его отъезда, а другое было от Аполлона Николаевича[217]. Федя тут же распечатал письма. Когда он читал, то я могла тоже читать те же самые письма. Я наполовину прочла письмо [Сусловой]… Федя дал мне прочесть письма Андрея Михайловича[218], письма Паши и Майкова, но ничего не сказал о других письмах. Как это гадко, что он меня так обманывает, ведь этим он и меня приучает поступать не так, как следует, этим он дает мне право так же от него скрывать, что мне хочется. Это уж очень нехорошо, особенно для него, которого я считала за образец всего.
Среда, 12 июня (31 мая)
…Пришла я домой и всю дорогу думала, как я люблю моего Федю, как он мне дорог, и прочие обыкновенные мои думы. Я пришла домой, но он даже и не взглянул на меня. Он писал письмо к Эмилии Федоровне