Пришел Федя и ужасно удивился, увидя, что я плачу, сначала он спросил причину, но я была так огорчена, что очень грубо ему отвечала, просила оставить его в покое и продолжала плакать. Успокоиться я не могла, так мне было горько. Федя начал браниться и как-то сказал, что он был просто испуган, когда я бросилась к нему, чтобы вырвать от него записку, что это была записка, данная ему закладчиком, т. е. адрес другого закладчика, и проч. Вообще он ужасно как на меня рассердился. Это меня еще более взорвало, потому что нет ничего хуже, когда человек раздражен или расстроен, и вдруг ему начинают говорить колкости и смеются над ним. Я стала писать письмо к Ване, хочу его поскорее отправить и просить его узнать, там ли известная госпожа, узнать наверное, может быть, она уж оттуда уехала. Потом, когда я заснула, Федя не пришел ко мне прощаться. Вот это так было очень дурно с его стороны, неужели он не может быть снисходителен ко мне, когда он знает, что я в таком положении, право, должен бы был быть ко мне гораздо милостивее…
Четверг, 12 сентября (31 августа)
Сегодня утром я отправилась сначала к почте и думала как-нибудь поднять ценные лоскуточки, чтобы узнать номер дома, в котором живет В[lanchard], а оттуда думала идти искать и разыскать непременно, кто именно там живет…
Я отправилась искать дом на rue de Rive, это у того самого места, где мы постоянно обедаем. Я спросила у какой-то магазинщицы, и она мне сказала, что на углу улицы есть дом, в котором живет В1[anchard], портниха. Я отправилась и действительно нашла и портниху и ее мужа [?]. Я вошла в подъезд, потому что зайти на квартиру я не могла, так как дама имеет довольно представительную наружность, а, следовательно, очень могло случиться, что они там оставались, и потом я была бы в очень сложном положении, попавшись Феде. Я нашла, где живет консьержка, но квартира ее была не заперта, а самой ее не было. Мне сказали, что она бывает дома около 12 часов. Я отправилась гулять по улице и пришла снова в 12 часов. Но и на этот раз не нашла ее, я спросила в магазине, и мне сказали, что ее если можно застать, так это вечером. Такая досада, просто ужас, пришлось идти домой, но я все-таки, пока не узнала человека, решилась примириться с Федей, потому что уж очень грустно сегодня. Когда он стал одеваться к обеду, я к нему подошла, расхохоталась, и как он ни хотел удержаться и представиться серьезным и холодным, улыбка потом невольно явилась на его лице, и он расхохотался. Я села к нему на колени, начала ему говорить, чтобы он на меня не сердился. Так мы совершенно помирились и пошли обедать. После обеда он читать не пошел, а пришли домой, и лег спать. Я воспользовалась тем временем, когда он спал, чтобы снова сходить туда, но и на этот раз тоже неуспешно, потому что опять ее дома не застала. Такая была мне досада, понапрасну хожу, а я было хотела дать ей полфранка, разузнать хорошенько.
Потом вечером мы отправились гулять и вышли к католическому кладбищу, в котором в это время звонили к выходу, потому что было уже 7 часов и совершенная темь, как ночью.
Воротились домой и говорили довольно дружелюбно между собой, хотя сердце у меня так и прыгало. Мне все казалось, что он меня обманывает, что я не могу узнать, а между тем хотелось как можно дальше отложить время, когда я узнаю эту ужасную для меня новость.
Пятница, 13 (1) сентября
День сегодня отличный. Встала я довольно рано и опять отправилась, чтобы застать эту подлую консьержку, наконец, сегодня застала. Она мне сказала, что она не знает, чтобы кто-либо приехал туда, и очень удивлена, если это действительно случилось, потому что у него очень маленькая квартира, что несколько месяцев тому назад к ней приехала ее тетка, старуха, так и то едва досталось место, а уж отдать кому-нибудь, так и положительно нет никакой возможности. Так что этим она меня несколько успокоила, а то я была в таком волнении. Сегодня я была целый день почти больна, но вовсе не физически, а морально, так было тяжело, все казалось грустно и мертво, так что, должно быть, я окончила бы физической болезнью, если бы вдруг не решилась успокоиться. Я положила, что это все сочинила сама, что вовсе не следует печалиться, ничего не узнав, а все-таки я решилась следить за Федей, чтобы знать, что неужели он мне изменяет. Когда он после обеда пошел в читальню, я высмотрела, как он действительно туда вошел. Потом я отнесла домой книги и поспешила через другой мост в маленький парк, из которого было очень хорошо видно, если бы он вышел, но дожидаться там, пока он прочитает все газеты, было бы, право, глупо, потому что иногда он читает часа два, а стоять на одном месте 2 часа очень тяжело, потому я решилась тихонько пройтись мимо кофейни, вполне уверенная, что он меня и не заметит. Так и случилось, я прошлась и увидела, что он смирнешенько сидит себе у стола и читает газету, так что тут мои подозрения решительно рушились. Я решилась больше его не наблюдать и отправилась глазеть по магазинам.
Вторник, 29 (17) октября
…Я получила, впрочем, не неприятное, а нефранкованное письмо, что при наших очень небольших средствах было не совсем приятно. Федя захотел сейчас узнать, от кого оно, я хотя и видела, что оно от Стоюниной, но мне поэтому вовсе того сказать не хотелось, тем более, что я знала, что ее почерк сходен с почерком известной особы…
Когда Федя воротился из кофейной, то он обнял меня и просил, чтобы я не сердилась на него за его слова, что он это сказал сгоряча, а что тут речь шла вовсе не о деньгах, а о том, что ему очень хотелось поскорее узнать, от кого это письмо, а я ему не так скоро сказала. (Мне кажется, не боялся ли он, что это письмо от той дамы его сердца, а потому и рассердился, когда я ему не скоро сказала.) Я назвала его скупым, и мы помирились. Он принес с собой 4 книги «Былое и думы», которые получил от Огарева. Тут он познакомился с каким-то господином Спиридовым, которого я очень не люблю, хотя видела не больше двух раз на улице, но терпеть не могу его физиономии. Ходили немного гулять, а пришли, и я начала читать книгу. Как нарочно, запечатан конверт известной печатью с маминым именем; Федя рассматривал конверт. Рука ему, кажется, показалась знакомой и долго тоже смотрел и на печать; очевидно, у него было подозрение, что письмо именно от дамы, с которой он в ссоре.
Достоевская А. Г. Дневник 1867 г. С. 19–21, 28, 33, 57–58, 76–77, 79–82, 101–102, 173, 175, 249–253, 336.
25 мая. С. Иваново [1867]
Дорогая Графиня!
Я так долго не переписывалась с Вами и так многое что-то хотела сказать Вам, что не знаю, с чего и начать. Отсутствие Ваших писем было мне очень чувствительно, несмотря на то, что в Москве я постоянно имела сведения о Вас от Вар. Влад. Новосильцевой. Всю зиму я была страшно занята – этим экзаменом, но он не удался. На последнем экзамене провалилась из Катехизиса.
Переэкзаменовываться было уже некогда, и теперь все отложено до сентября, а там начинать нужно все снова. Впрочем, я не очень жалею об этом: все равно заниматься-то.
Москву я оставила с ужасно грустным и тяжелым чувством. Причина этой грусти старая, это отсутствие хороших людей, особенно людей честных и людей с характером. Я не ждала встретить в Москве много хорошего, но как-то инстинктивно искала в людях добра и нашла не то что большую гадость, но страшную мелочность и пустоту. Впрочем, у меня было два личных, сердечных огорчения, одно похоже на оскорбление, но я была тронута ими только на минуту, а потом уже не хотела думать и не думаю. Но последнее время я так раздражительна и грустна, как редко бывало: я почти не могу видеть людей. От Вас почти никогда не приходится получать приятных вестей, так что мысль о Вас превратилась в болезненную рану и ожидание известий смешано со страхом неприятной вести. Варвара Владимировна все мне рассказывала о Вас. Жаль, что мне приходилось видеться с ней как-то урывками.
Дорогой из Москвы в Иваново (после железной дороги 70 верст на лошадях) я вспомнила Ваше намерение приехать в Россию мимо Петербурга и Москвы. Как ни хотелось бы мне Вас видеть, но я бы не желала, чтоб Вы рисковали ехать по нашим дорогам. Это чудовищно трудно, скучно и, право, небезопасно для здоровья. На семидесяти верстах я была до того изломана, что до сих пор (более недели, как я приехала в Иваново) у меня не зажила спина от ушибов вследствие толчков тарантаса. Прибавьте к этому случаи дурной погоды, невозможный стол и невозможный ночлег, ужасную грубость мужиков на станциях и пр. Прошлое лето я ехала в Тамбовской губернии и нигде не нашла молока в деревнях, за тем, что это было время поста, и молоко оставляли на сметану, так что оно было кисло. А дорога отвратительна даже в хорошую погоду, потому что ее портят быки, которых ведут из Малороссии. Особенно для Вашей болезни эта дорога много может сделать зла. И Варваре Владимировне нельзя будет видеться с Вами, если Вы не будете в Москве, она говорит, что брата ей нельзя оставлять даже на одни сутки, и потому ее беспокоила необходимость быть часто в Москве этим летом, по случаю приезда Вашей сестры и дочери, тогда как брат на даче.
В Иванове мне ужасная скука; я буквально никого не вижу; единственное утешение книги; читаю больше по истории. Вы мне как-то писали, что читаете много путешествий. Скажите, что Вы прочли особенно хорошего, я бы желала что-нибудь прочесть из путешествий для географии, так как мои сведения о ней очень слабы. Я вызубрила географию перед экзаменом, но это «зубренье» необыкновенно скоро улетучивается.
Я хотела начинать здесь пансион и нашла себе компаньонку, очень хорошую немку-музыкантшу, но не знаю, устроится ли что-нибудь, так как трудно мне сладить со своей матерью.
Общество ивановское и не очень мне нравится, но где же взять хорошего общества? Если и можно что-нибудь начинать, так это здесь, в Москве содержательницы пансионов чуть не умирают с голода.
Думала поручить Вам купить платье, но отложила, потому что в Москве очень прокутилась, да и надобности же мне нет в нарядах.