[231] и приготовительными к нему курсами; разговоров по этому поводу очень много, но я не участвую в этих разговорах, предпочитаю скромно прочитывать дома хорошие книги.
А. П. Суслова – Е. В. Салиас // РГАЛИ. Ф. 447. Оп. 1. Д. 21.
Аполлинария Прокофьевна на долгие годы, если не на всю жизнь, остается в положении все еще как бы начинающей и сомневающейся в своем даровании писательницы, нередко, как увидим дальше, мерами не совсем обычными расширяющей пределы своего жизненного опыта, и порою кажется – не с целью ли воплощения его в своих художественных произведениях?
Нашу героиню занимают в известной степени вопросы общественно-политического характера. Сюда, пожалуй, нужно отнести и тот факт, что в 1870 г. в ее переводе вышла книга «Жизнь Франклина» М. Минье.
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 171.
Смерть Франклина была горестным событием для двух частей света. В Филадельфии весь народ собрался на его похороны, происходившие при печальном звоне колоколов, драпированных в черное, и при всевозможных знаках всеобщего почета. Выразив признательность и сожаление тринадцати колоний об этом гениальном благодетеле, этом мужественном освободителе, конгресс подписал всеобщий двухмесячный траур для всей Америки. Когда известие о смерти Франклина достигло Франции, ее законодательное собрание было занято своими работами. Красноречивый истолкователь всеобщей скорби, Мирабо, взошел 11 июля на трибуну и воскликнул: «Франклин умер. Возвратился в лоно Божества гений, освободивший Америку и изливший на Европу поток просвещения. Мудрец, одинаково принадлежавший двум странам света, человек, которого оспаривали друг у друга история наук и история государств, без сомнения, принадлежал к разряду самых высоких существ человеческого рода.
Политические кабинеты обыкновенно отмечают смерть людей великих только в их надгробных похвалах; придворный этикет часто предписывает лицемерный траур. Нации должны носить его только по своим благодетелям; представители наций обязаны рекомендовать уважению народа только героев человечества.
Конгресс назначил четырнадцати штатам конфедерации двухмесячный траур по Франклине, и Америка платит в эту минуту дань уважения одному из отцов своей конституции. Не будет ли достойно нас, господа, присоединиться к этому акту, принять участие в изъявлении уважения, перед лицом света и ввиду признания прав человека, философу, который наиболее способствовал распространению торжества этих прав на всей земле? В древности воздвигли бы алтари этому могущественному и обширному гению, который, на пользу смертных, охватывая мысленно небо и землю, сумел усмирить и молнию, и притеснителей.
Просвещенная и свободная Франция должна по крайней мере дать доказательства воспоминания и сожаления об одном из величайших людей, какой когда-либо служил философии и свободе. Я предлагаю предписать национальному собранию трехдневный траур по Вениамине Франклине».
Это предложение, поддержанное Лафайетом и герцогом Рошфуко, было принято собранием, и Франция разделила с Америкой траур по Франклине, как разделяла ее удивление к этому великому человеку. Таковы были почести, воздаваемые необыкновенному человеку, который так прекрасно выполнил жизнь и так хорошо понимал смерть. На вторую он смотрел как на средство улучшения первой, и с двадцатитрехлетнего возраста составил для себя остроумную эпитафию, в которой выражена его надежда на Бога и уверенность в лучшее будущее.
Здесь лежит
Пища червей, тело типографщика
ВЕНИАМИНА ФРАНКЛИНА.
Подобно старой книге, листы которой изорваны, переплет изношен, но произведение не утрачено, оно явится, как нужно думать, в новом издании, пересмотренном и исправленном
АВТОРОМ.
Бедный работник, сочинивший эту эпитафию, вошел беглецом в Филадельфию, бродил по городу без работы и впоследствии сделался в этой колонии законодателем и главой государства. Нуждающийся, он трудом достиг богатства; невежда – учением возвысился до науки; неизвестный – своими открытиями и заслугами, величием своих идей и обширностью благодеяний добился удивления Европы и признательности Америки.
Франклин в одно и то же время владел гением и добродетелью, счастием и славою. Жизнь его есть самое прекрасное оправдание законов Провидения. Он был не только великим, но и добрым человеком; не только справедливым, но и любящим. Всегда полезный другим, неизменно спокойный, шутливый, милый, он привлекал очаровательностью своего характера и пленял живостью своего ума. Никто лучше его не умел рассказывать. Не выходя из пределов естественности, Франклин всегда давал своим мыслям остроумную форму и фразе поразительный оборот. Он говорил как античная мудрость, к которой прибавлял современную деликатность. Не бывая никогда угрюмым, нетерпеливым или вспыльчивым, Франклин называл дурное расположение духа неопрятностью души и говорил, что настоящая вежливость с людьми состоит в любезности. Его любимая поговорка была: благородство заключается в добродетели. Это благородство он помогал приобретать другим своими сочинениями и показал его в своем поведении. Он честно нажил состояние и, пользуясь им, делал благодеяния. Он прямодушно вел переговоры и усердно работал для свободы своей страны и прогресса человеческого рода. Мудрец, он весь был снисхождение; великий человек, он был полон простоты. Воспоминание о нем останется одним из самых уважаемых и дорогих воспоминаний до тех пор, пока люди будут заниматься наукой, восхищаться гением, наслаждаться умом, уважать честность и желать свободы. Он еще может быть полезен своим примером, как был полезен своими действиями. Благодетель человечества, пусть он будет его образцом.
Конец.
Жизнь Франклина. Сочинение М. Минье / Пер. с последнего французского издания А. П. Сусловой. М., 1870. С. 164–167. Заключительные страницы книги.
И снова обрываются наши сведения о Сусловой до 1872 года, когда она на время появляется среди первых слушательниц только что открывшихся в Москве курсов Герье[232]. Нам рассказывала о ней тоже одна из первых слушательниц на этих курсах – Е. Н. Щепкина, магистр истории и профессор б. Бестужевских курсов. Щепкина помнит ее сидящей обыкновенно за тем столом, который облюбовали себе наиболее серьезные студентки, пришедшие на курсы не из-за моды, а с целью действительно работать и учиться. То было новое поколение, с иными уже общественными настроениями, вздымалась выше революционная волна, носилась в воздухе идея о хождении в народ. Суслова была среди них чужой, человеком 60-х годов; она ни с кем близко не сходилась; замкнутая в себе, она, однако, импонировала им своей «серьезной сосредоточенностью», особой печатью строгости; она казалась им несколько таинственной.
По словам Е. Н. Щепкиной, Суслова недолго пробыла на курсах, она снова уехала к брату, может быть, в ту же Тамбовскую губернию.
Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 252–253.
Глава девятая. Художественные итоги шестидесятых годов
Есть обидная закономерность в несовпадении жизненных циклов героев художественного произведения и их прототипов. В то время как герой страдает, мучается и погибает, прототип может вести вполне сносное существование, пользуясь многочисленными благами жизни. Бывает и наоборот. В случае с Аполлинарией Сусловой дело обстояло самым невыгодным для нее образом.
В то самое время, когда она после Парижа и Монпелье прозябала в деревенской глуши, лишенная привычного окружения и внимания, Достоевский начал и за месяц (октябрь 1866 года) закончил роман «Игрок», в котором русская гувернантка Полина сводила с ума домашнего учителя Алексея Ивановича и англичанина мистера Астлея; в романе бушевали страсти, в игорных домах Гомбурга и Рулетенбурга выигрывались и проигрывались целые состояния, и жизнь, как любила говорить Аполлинария, была «грандиозна».
В те самые лето и осень 1867 года, когда она, провалив в Москве экзамен, снова вернулась в Иваново, где ее ждали одни книги («в Иванове мне ужасная скука, я буквально никого не вижу»), Достоевский начал сочинять роман «Идиот», наполнив его бешеной и страстной любовью-ненавистью, которую вызывала к себе инфернальница Настасья Филипповна…
Той самой зимой 1869/70 года, когда Аполлинария, в один день утратив все, чего сумела достичь трудом нескольких лет, бросалась из города в город и нигде не находила себе места, Достоевский начал работу над «Бесами»; в черновиках к роману он дважды процитировал роковое письмо Аполлинарии со словами: «Ты едешь немножко поздно…», «отдав» эти слова гордой барышне и красавице Лизе Тушиной.
Подтвердить документально, что Суслова догадывалась, будто именно ей обязаны своим существованием мучительницы и инфернальницы Достоевского, к сожалению, нечем. Более того, есть основания предполагать, что она об этом и не подозревала: она просто видела себя по-другому.
В 1928 году А. С. Долинин издал вместе с «Дневником» А. П. Сусловой повесть «Чужие и свои», которая вместе с другими ее рукописями поступила в архивы в 1918 году.
Рукопись не датирована, но, по-видимому, А. П. Суслова начала работу над ней сразу после итальянского путешествия, записывая текст в тоненькую тетрадку с черным коленкоровым переплетом, точно такую же, как и ее первая тетрадка с началом «Дневника».
В повести «Чужие и свои» А. П. Суслова дает собственную художественную версию ее романа с Ф. М. Достоевским.
Ни А. С. Долинин, ни другие исследователи, интересовавшиеся темой «Достоевский и Суслова», не обращали внимания на эпиграфы к повести. Между тем их три.
Первый – поговорка «Что с возу упало, то пропало» – первоначально использовался автором повести как заголовок. Третий – цитата из неназванного частного письма: «Чувство овладевает всем человеком, оно ревниво делится частью даже жизни» – дважды повторялся на страницах черновика.