– Я тебя потерял! – воскликнул он и, упав к ее ногам, громко зарыдал.
Молодая женщина кротко и грустно его успокаивала, но долго его болезненные рыдания сокрушали ее тихие речи, надрывая сердце обоих.
– Ну, рассказывай теперь, – говорил он после первых припадков печали, сидя с ней рядом на диване и с выражением бесконечной, почти отеческой нежности смотря на ее печальное и строгое лицо.
– Что рассказывать, – проговорила она тихо, – люблю другого, вот и все. – Он судорожно рассмеялся.
– А я-то какой глупец, представь себе, мой ангел, спешил-то как, думал здесь с тобой святки провести, веселиться, право. Вот ведь судьба-то. – Он снова засмеялся, но через минуту сознание горя возвратилось во всей силе. Лосницкий вздохнул и опустил руку Анны.
– Давно? – спросил он после короткого молчания.
– Недавно… неожиданно, мы знакомы с самого моего приезда, но я не думала… Я все тебя ждала, – проговорила она живо, к нему обернувшись, и на лице ее мелькнуло выражение грустной иронии. – Только с тех пор, как он сказал, что меня любит, я потеряла голову.
– Кто он? Ты об нем все писала мне?
– Мой учитель пения.
– Этот итальянец?
– Да.
– Что ж он – молод, умен, красив?
– Зачем об этом спрашивать? – сказала молодая женщина, и щеки ее вспыхнули.
– Отчего ж, – сказал он, улыбаясь. Несколько мгновений прошло в молчании. Лосницкий рассматривал Анну с каким-то наивным, почти ребяческим любопытством, отыскивая в ней следы прошлого. Она все та же, даже прическа и платье прежние, нового он заметил только кольцо на руке и невольно обратил внимание. «Это он подарил», – подумал Лосницкий и не спрашивал, а только взглянул на нее. Она поняла его мысль и покраснела.
– Ты очень любишь его, Анна? – спросил он.
– Да, – проговорила она задумчиво.
– Я это знал, иначе и быть не могло, я только так спросил… Ты отдалась ему, Анна? Он бывает у тебя каждый день?
Молодая женщина быстро подняла голову, и щеки ее покрылись красными пятнами, глаза блеснули из-под нахмуренных бровей, вся ее фигура мгновенно и резко изменилась под влиянием гнева.
– Молчи, – прошептала она отрывисто.
– Анна, – заговорил [он] с жаром, схватив ее руку, – ты не можешь меня подозревать в дурной мысли, потому что я любил тебя свято и бесконечно; ты знаешь, что помимо страсти моей к тебе ты мне дорога как друг единственный, как дочь, и счастье твое для меня – прежде всего.
Он говорил искренно, она это знала и с чувством пожала его руку.
– Ты ведь счастлива, Анна?
Она не ответила, точно не слыхала вопроса, только мускулы ее лица слегка вздрогнули.
– Неужели нет? О, Анна, да возможно ли это! Говори мне, ради Бога, мне нужно это знать.
– Не знаю, – проговорила она, с трудом пересилив волнение, – мне кажется, что он мало меня любит.
– Не любит! – с негодованием воскликнул Лосницкий. – Не любит, а добивался любви! – Он с отчаянием схватил себя за голову и забегал по комнате.
– Слушай, Анна, – заговорил он почти вне себя от волнения, – ведь ты все такая же свободная, как была всегда, и с ним, ты не любишь его, как раба? Нет, это невозможно, зачем спрашивать. И как же ты так безвозвратно увлеклась? Он, верно, говорить хорошо умеет? Он горд и дерзок?
Анна как-то странно улыбнулась.
– Он очень молод, – проговорила она. – Он никогда не говорит фраз. Когда я его увидела в первый раз, я сказала себе, что этот человек не может лгать, и это так.
– Что он здесь делает?
– Он еще учится, а потом поедет за границу.
– И ты с ним поедешь? О, конечно, поедешь везде, на край света.
– Я поеду в деревню к дяде, – сказала Анна, заливаясь слезами.
– О, Анна, зачем ты так несчастлива!
Они еще несколько времени сидели вдвоем и разговаривали о посторонних предметах. Анна рассказывала ему о петербургской жизни, о людях, с которыми встречалась, расспрашивала его о прежних знакомых, слушала с большим интересом, хотя он не вдавался в подробности; ее собственные мнения были несколько резки, она не отличалась умеренностью ни в похвале, ни в осуждении.
– Ты все такая же, – говорил Лосницкий, слушая ее. – Трудно тебе будет жить с людьми, ты слишком увлекаешься, слишком доверчива. Много будешь ты страдать, Анна!
– Пускай, – сказала она, – пусть буду ошибаться, а верить все-таки не перестану. Есть же где-нибудь хорошие и добрые люди.
– Все добрые, Анна! Разве ты видела злых людей? Да что в этой доброте?
Анна подняла голову и смотрела на него удивленными, почти испуганными глазами, потом задумалась и все остальное время молчала.
Когда она ушла, Лосницкий, оставшись один, бросился на диван и пролежал весь вечер, как убитый. Мысль его, долго блуждая по бесконечному пустому пространству, которое ему представляло будущее, наконец в нем потерялась. Черная ночь расстилалась перед его глазами и захватила собой все. Лосницкий не старался освободиться от забытья; напротив, ему хотелось, чтоб оно продолжалось как можно дольше, чтоб рассвет не пробрался и не поразил его видом этой пустыни.
На другой день Лосницкий не выходил из дома, ожидая Анну, которая обещала прийти утром и не пришла. На следующее утро он получил от нее записку, где она приглашала его к себе и писала, что немного нездорова. Лосницкий тотчас к ней отправился. Анна приняла его в своей комнате. Молодая женщина была немного бледна и взволнованна, но казалась совершенно здоровой. На вопрос Лосницкого о здоровье она отвечала небрежно и спешила заговорить о другом. Но Лосницкий говорил о постороннем неохотно и даже как-то раздражительно.
– Ты мне говори о себе, – сказал он, – недолго нам придется видеться.
– Как, ты уже едешь?
– Что ж мне здесь делать? Я ведь для тебя только ехал.
Молодая женщина невольно вздохнула.
– Ты будешь писать мне, Анна, по-прежнему, не так ли? Мы ведь друзья?
– О да, – сказала она, протягивая ему руку. – Что ж ты так мрачен? – спросила она. – Ты сердишься на меня? Я ни в чем не виновата.
– Знаю, все знаю, да не в этом дело. Больно мне, Анна, не могу я легко покончить с чувством. Я не молодой человек, в мои годы привязанностями не шутят. Ты много для меня значила. Твоя любовь сошла на меня, как Божий дар, нежданно, негаданно, после усталости и отчаяния. Эта молодая жизнь подле меня обещала так много и так много уже дала, она воскресила во мне веру и остаток прежних сил.
«Хорошо ты этим воспользовался», – подумала Анна, но не сказала ни слова.
Он продолжал:
– У меня ничего не оставалось от моей прежней бурной жизни, и в тебе я все нашел. Я видел твою глубокую преданность и не думал ее пережить, я в нее свято, непреложно верил, я не думал, что каких-нибудь полгода разлуки – и все пройдет… Впрочем, я сам виноват, – продолжал он после короткого раздумья, – я слишком увлекся, забылся, теперь для меня все ясно: ты никогда меня не любила. Не смотри на меня так строго, Анна, я правду говорю. Я видел твои страдания, твои порывы, но ты не меня любила, а кого-то другого во мне. Я ведь тогда еще говорил, что тебя не стою. Тебе пришла пора полюбить, около никого не было, я случайно подвернулся, и ты поверила, что это то, что тебе нужно. Я не мог понять этого вовремя, я был слишком ослеплен, слишком счастлив… Что ж, – продолжал он после некоторой задумчивости и как бы говоря сам с собой, – я все-таки в выигрыше: у меня год счастья был и какого счастья!
– У меня есть к тебе одна просьба, Анна, – начал он после долгого раздумья. – Вот видишь, друг мой, моя жизнь кончена, плохо она была поставлена, не умел я с собой сладить, но теперь рассуждать поздно, не к чему, больше ждать нечего. Ты знаешь, Анна, что кроме тебя у меня нет никого на свете. Я хочу тебе отдать остаток моей жизни. Послушай, может быть, когда-нибудь я могу тебе служить хоть чем-нибудь, мало ли что может быть? Ты еще только начинаешь жить; не в счастье, но когда сомнения и горе нападут, когда не встретишь ты подле себя ни одного близкого человека, придешь ли ты тогда ко мне, как к другу, как к брату?..
– Да, да, – сказала молодая женщина с увлечением, в котором сказывалось, что она действительно считала его другом и, может быть, единственным. Это тронуло Лосницкого. Долго смотрел он на эту прекрасную женщину, пораженную печалью, но в то же время полную какой-то веры в будущее, во все, что ей казалось прекрасным, справедливым, и глубокая грусть овладела его сердцем.
– У тебя есть что-нибудь, – сказал он после долгого молчания, – какое-нибудь горе или недоумение.
– Ничего, – сказала она тихо и не смотря на него.
Он посмотрел на нее пристально.
– Ты видела его вчера?
– Нет.
– Отчего?
Она молчала и боролась с своим волнением.
– Его нет… Он уехал, – сказала она наконец с отчаянием, и слезы вдруг хлынули ручьем из ее глаз.
– Как! Уехал! Не простясь?
Анна быстро подняла голову при этих восклицаниях, слезы остановились на ее глазах. Она спокойно и холодно смотрела на Лосницкого.
– О чем же плакать? – сказал Лосницкий сухо, задетый ее гордым движением. – Он, верно, возвратится.
– О, конечно, – сказала она с жаром. – Я только не могу понять, что у него за дела такие? Он так спешил, едва несколько слов написал, из которых ничего не разберешь.
– Мало ли какие дела могут быть у мужчины.
Лосницкий встал и заходил по комнате, он, видимо, был встревожен.
– Странно мне это, Анна, – заговорил он, наконец, остановясь перед ней, – очень странно. В такое короткое время, как ты говоришь… И вдруг уехал внезапно и неизвестно куда, на несколько времени.
– Он очень молод, – сказала она, – притом он не знает, как я его люблю.
Лосницкий вздохнул и снова заходил по комнате.
– Прощай, Анна! – сказал он вдруг, остановясь перед ней.
– Как, ты уже уходишь?
– Да, пора… Дело есть: нужно письма кое-какие писать.
– Ну прощай. Завтра придешь?
– Да.
Они расстались. Лосницкий возвратился к себе. Нестерпимо скучна и гадка показалась ему его комната. Не будучи в состоянии приняться ни за какое дело, ни остановиться на какой бы то ни было мысли, он ходил по ней взад и вперед, потом взял шляпу, вышел из дому и долго бродил по улицам города без всякой цели, нигде не останавлив