аясь, ни во что не всматриваясь. К вечеру, усталый и расстроенный, возвратился он домой, лег на диван и пролежал весь вечер, уставив глаза в потолок и по временам тяжело вздыхая.
На следующий день Лосницкий не хотел ехать к Анне, но не удержался и после обеда заехал. Он застал ее дома и одну. Она была грустней обыкновенного, но старалась казаться спокойной. Лосницкий следил за ней, и ему стало жаль ее. Впервые он испытывал к ней это чувство, и ему было досадно. Чтобы как-нибудь рассеять Анну, Лосницкий предложил ей ехать в оперу. Она тотчас согласилась. Музыка произвела на Анну большое впечатление, молодая женщина оживилась и напомнила себя Лосницкому такою, какой он знал ее до того, и он снова чувствовал себя побежденным и преклонялся перед нею.
Прошло несколько дней.
Однажды утром Лосницкий только что проснулся и лежал еще в постели, как кто-то постучался к нему.
– Кто там? – крикнул он, не вставая.
– Я, – ответил тихий голос.
Сердце Лосницкого замерло.
– Анна! – вскрикнул он, не веря собственным ушам.
– Да… отворяйте скорей.
Лосницкий быстро вскочил с постели, наскоро оделся и открыл дверь. Анна вошла в комнату. Она откинула вуаль, и Лосницкий вздрогнул при взгляде на ее лицо. Оно было смертельно бледно и строго, губы крепко сжаты, глаза смотрели прямо, но с выражением ужаса и помешательства.
– Что с тобой, Анна? – воскликнул Лос[ницкий].
– Ничего, – отвечала она медленно и слегка прерывающимся голосом. – Мне нужно говорить с тобой, нужно, чтобы ты ко мне пришел для этого, мне нельзя оставаться. Прощай. Приходи же.
– Приду, приду.
Она повернулась и вышла из комнаты. Это неожиданное явление поразило Лосницкого. Несколько времени он стоял как вкопанный, силясь объяснить его, наконец бросился одеваться. Руки и ноги его дрожали, и сердце сильно билось, когда он выходил из дрожек перед домом, где жила Анна; он предчувствовал что-то недоброе, но в доме было покойно и тихо по-прежнему. Он недолго ждал Анны. Она вошла совсем одетая, хотя было еще очень рано, и казалась спокойною, даже веселою.
– Я не ожидала, что ты придешь так скоро, – начала она.
– Я поторопился, потому что, признаюсь тебе, ты меня испугала. Я рад, что нашел тебя спокойною… Впрочем, кто тебя разберет, – прибавил он, – ты всегда такая.
– Я только что завтракала, – сказала она, чувствуя, что спокойствие ее начинает ее покидать, и желая удержать его. – Не хочешь ли, я принесу тебе чаю?
– Нет, пожалуйста, не беспокойся.
– Как знаешь.
Она встала и заходила по комнате. Мускулы ее лица начали как-то подергиваться, яркий румянец играл на ее щеках.
– Я хочу с тобой говорить, – сказала она и остановилась перед ним, потупясь; ее брови двинулись, и лицо сильнее и чаще начало подергиваться, она повернулась и снова начала ходить по комнате. Мало-помалу она начала успокаиваться, снова подошла к нему и села против него.
– Со мной произошла страшная история, – начала она медленно, почти торжественно… – Я хочу, чтоб ты мне объяснил, что это такое. Я расскажу тебе все. Ты знаешь меня, я хочу, чтобы ты меня судил. Ты помнишь, когда мы встретились в первый раз в этой глуши, куда ты был заброшен не по своей воле и где я пропадала с нелюбимым мужем среди антипатичных мне людей. Наше положение, мысли нас сблизили, мы пробудили сознание друг в друге и, очнувшись, испугались своего положения и бросились в объятия друг другу, боясь потеряться. Но не одно отчаяние воодушевляло меня, когда я тебе отдавалась, ты недаром мне говорил о своем обновлении. Я думала найти в ней [в любви?] спасение, цель, прибежище и ничего не нашла, кроме стыда и горя…
Тут она остановилась, не в силах далее продолжать от наплыва грустных воспоминаний, и закрыла руками лицо. Жестокая горечь ее слов глубоко уязвила Лосницкого. Он молчал и только смотрел на нее пристально. Она продолжала:
– Условия, при которых сложились наши отношения волею обстоятельств, были мне невыносимы по своей двусмысленности, но отказаться от тебя я не могла. Я все чего-то надеялась; когда же сердце мое было возмущено и ум встревожен, когда самое здоровье разрушалось, я решилась уехать. Я думала, что новая жизнь, новые лица рассеют мою тоску, но и здесь я нашла все не так, как думала. Я была одинока, когда встретилась с ним. Это живое лицо было так ново для меня и так полно интереса после общих приемов и фраз людей, которых я встречала до того времени. Он не поразил меня ни умом, ни знаниями, но все, что он делал и говорил, было его; в нем было все, чего я не видала до тех пор в других: страсть, смелость, простота. Он часто у меня бывал и, когда увидел, что общество его мне нравится, стал бывать еще чаще; мы вместе читали, прогуливались, ездили в театр. Мне было хорошо с ним, легко и свободно. Когда он заговорил о любви, я очень удивилась и обрадовалась, потом удивилась и испугалась тому, что обрадовалась. Потом я увидела, что я или должна ответить на его любовь, или тотчас расстаться с ним. На последнее у меня недостало бы сил… Я не требовала у него уверений и доказательств в любви, мне каждое слово, каждый жест его говорили о счастье без примеси тревог и сомнений. Я ничего больше не ждала. Мне нужно было только, чтоб его любовь была искренна…
Тут она остановилась. Воспоминание о прошлом овладело ею; она забыла об окружающем, о том, что говорила. Лосницкий следил за ней.
– Ну и что же? – сказал он наконец.
Она встрепенулась, щеки ее разгорелись.
– Он женится, – [сказала] она твердо и смотря прямо в глаза Лосницкому.
– Кто тебе сказал?
– Я знаю наверное.
Но Лосницкого не удивила эта весть. Напротив, он принял ее совершенно спокойно, как будто даже ждал, и был доволен ей как развязкой.
– Кто же мне заплатит за мое страдание и [?] за все бессонные ночи!
Лосницкий доказывал ей, сколько тщетности и тщеславия в этом притязании; его доводы подействовали на Анну, и гордость ее проснулась.
На другой день Лосницкий нашел ее совершенно спокойною. Она встретила его с книгой в руках. Она читала. Л[осницкий] был в этот раз как-то разговорчив. Его рассуждения были глубоки и решительны, но вместе с тем неопределенны. Ни он, ни Анна не касались предметов, им близких, хотя оба были грустны, но мучительного страдания вчерашнего дня как не бывало. Этого не было, однако, на самом деле. К несчастью, А[нна] не принадлежала к числу тех счастливых существ, в сердце которых сильно отражается радость и горе, но проходят не оставляя следа. Нет, что раз в него попадало, то клало неизгладимую печать. Так и теперь: черная дума легла на него и жгла его медленно, но верно.
Прошло шесть месяцев. В бедной деревушке Франции в соседстве какого-то [?] в светлой чистой комнате маленького домика, потонувшего в зелени и цветах, на диване лежала молодая женщина. По лицу этой женщины, освещенному неверным блеском догорающего солнца, по ее позе трудно было различить: спала ли она, умерла или просто задумалась. Ее ресницы были опущены, руки плотно лежали на груди, черные волосы длинными и спутанными прядями лежали на подушке. И странно было выражение ее лица; это выражение того спокойствия, которое добывается долгим страданием; в нем было что-то бесконечное: покорность ли судьбе, уверенность ли в близкое желанное будущее или последний покой. Мол[одая] жен[щина] сделала движение и открыла глаза; тихим взглядом окинула она комнату и снова закрыла их с выражением тоски и боли. За дверями послышался легкий шум, высокий бледный худой мужчина вошел в комнату и остановился у дверей. Она слегка приподнялась и, облокотясь на изголовье, смотрела на него кротким задумчивым взглядом.
– Отдохнула? – спросил он.
– Да, – отвечала она машинально, с тем же задумчивым выражением, смотря через открытую дверь балкона в сад, где легкий ветер, качая красивыми гирляндами виноградника, соединяющего оливковые деревья, разносил кругом благоухание южной весны и, разливая сладость и негу, убаюкивал душу, заставляя ее на время забыть зло и горе жизни. Л[осницкий] подошел к Анне и сел на стул подле ее дивана. И между тем как в голове ее складывался и развивался вопрос, какое проклятие лежит на людях, что они не могут пользоваться всеми дарами земли, он смотрел на ее прекрасное лицо и думал о другом. Лосницкий не сводил глаз с этого лица, и мало-помалу другое чувство, чувство тайной надежды и радости, сладкой до боли, чувство, в котором он не смел признаться самому себе, волновало его душу. Между мыслями и желаниями ее развлечь и успокоить, мыслями, которые до сих пор одни руководили им все время, пока он убеждал ее уехать и провожал в путешествие, являлась одна и против его воли господствовала над всеми другими, – эта мысль была: она здесь, со мной, теперь от меня зависит ее к себе воротить.
– О чем ты думаешь? – спросил он ее, чтобы только отвязаться от этой докучливой мысли.
– О чем? – повторила она машинально, все еще смотря в двери балкона, и после короткой задумчивости отвечала: – Я вспоминаю, как в первый раз въезжала в Петер[бург], какие надежды были у меня тогда и что с ними стало. Я сравниваю чувства, с которыми въезжала в Петер[бург], с теми, при которых его оставляла… Ах, как тяжело мне было оставить Пет[ербург], как тяжело! я как будто в нем покидала дорогие могилы.
– Зачем так думать, – с жаром заговорил Лосницкий, – у тебя молодость впереди, воплощение любимой идеи; разве это шутка?
Она сделала движение головой, не ответила и снова пристально стала смотреть в двери балкона.
Воплощение любимой идеи! Эта мысль неопределенно пронеслась в голове Анны, задевая все струны ее чуткого организма, и произвела в нем странное движение; но это движение мало-помалу успокоилось и пришло к одному более ясному сознанию: итак, я опять свободна! Нет более рабской тревоги ожиданий и страха, не за что бояться, нечего терять. Мечта о счастье – бред праздной фантазии, жалкое убежище трусов и малодушных – рассеялась, и действительность, голая действительность стоит одна, сухая, голодная. Будущность открыта. Выбирай дорогу.