Этотъ взглядъ силёнъ тѣмъ, что онъ шолъ строго – научнымъ путемъ, путемъ новой науки, основателемъ которой былъ Шеллингъ. Аполлонъ Григорьевъ положилъ основанiя научной критики. Теорiя «полезнаго» искуства не въ силахъ объяснить высшихъ проявленiй искуства, она ихъ устраняетъ, не хочетъ знать,[3] но устраненiе не значитъ объясненiе; оно обнаруживаетъ несостоятельность мысли; смѣшно сердиться на фактъ, смѣшно ругать и поносить его, единственно на томъ основанiи, что онъ не подходитъ подъ мѣрку теорiи. На какой жалкой ступени стояли – бы науки, если – бы всѣ такъ обращались съ фактами. Что если – бы натуралистъ, встрѣчая новое явленiе, игнорировалъ – бы, умышленно пропускалъ его и его значенiе мимо очей, единственно потому что оно не удобо – изъяснимо съ точки зрѣнiя его теорiи? Такъ – бы до сихъ поръ намъ и оставаться напр. при теорiи истеченiя свѣта, признавши ее вѣнцомъ человѣческой мудрости. Это невозможно, скажутъ многiе, но это къ несчастiю въ полной силѣ для искуства.
Передъ вами Гомеръ, передъ вами Дантъ, передъ вами Шекспиръ, – и чѣмъ вы отдѣлываетесь? Тѣмъ, что это глупости, или поделикатнѣе изображенiя человѣческой глупости. Какое жалкое объясненiе! «Намъ они безполезны, долой ихъ!» слышатся восклицанiя.
Что если – бы натуралистъ встрѣтивъ кость какого нибудь ископаемаго звѣря, динотерiума, ихтiозавра, или какого другого, предложилъ – бы вопросъ: на что она полезна? или сталъ – бы объяснять кажущуюся причудливость формъ этихъ животныхъ глупостiю и не умѣлостiю природы? если – бъ онъ предложилъ природѣ вопросъ: зачѣмъ дескать было дѣлать такую глупость и создавать такихъ чудищъ, когда можно творить болѣе приличныхъ животныхъ?
Общiй смѣхъ встрѣтилъ – бы такого умника. Отчего – же въ дѣлѣ критики не общiй смѣхъ встрѣчаетъ поклонниковъ полезнаго искуства? Отчего простые научные прiемы становятся не понятны въ приложенiи къ высшимъ сферамъ знанiя? Правда, приложенiе ихъ въ этомъ случаѣ гораздо труднѣе, требуетъ большой осторожности и тонкости. Но развѣ это недостатки?
Отчего научный терминъ, въ правильномъ его приложенiи, встрѣчаетъ недовѣрiе или даже насмѣшку, напр. въ выраженiи органическая критика, и терпится тамъ, гдѣ онъ совершенно неприложимъ и постоянно употребляется съ оговорками, наприм. органическая химiя?
Отчего та точка зрѣнiя, которая объясняетъ, изучаетъ, выводитъ законы, – въ меньшемъ почотѣ чѣмъ та, которая отвергаетъ факты и сердится на нихъ? Отвѣтъ ясенъ: оттого, что первая труднѣе и требуетъ большой умственной работы, а вторая легка и никакой работы не требуетъ, а единственно охоты.
Гомеръ напр. вполнѣ понятенъ съ точки зрѣнiя органической критики, какъ выраженiе, полное и органически родившееся, жизни древней Грецiи. Это – великiй остатокъ уже исчезнувшей формацiи жизни человѣчества. Его можно изучать со всевозможныхъ сторонъ; онъ даетъ возможность понять этотъ древнiй перiодъ развитiя, выражать его въ нашемъ умѣ и воображенiи. Нечего спрашивать: «для чего Гомеръ? Зачѣмъ Гомеръ?» Онъ правъ, тѣмъ что ужъ онъ есть.
Мы видимъ изъ Гомера, что сущность человѣческаго духа таже отъ вѣка, хотя проявленiя были другiя; своебразная красота его божественныхъ пѣсенъ жива и понятна для насъ, какъ будетъ жива и понятна еще много вѣковъ. А этотъ драгоцѣнный памятникъ прошлой жизни человѣчества не цѣнится у насъ ни въ грошъ, считается безполезнымъ!
Мудростью вѣка считается обозвать Гомера какимъ нибудь позорнымъ именемъ! И легко, и работы мысли не требуетъ, и деньги за это платятъ.
И такъ, органическая критика смотритъ на художественныя произведенiя, какъ на организмы, какъ на произведенiя извѣстной народной почвы. Ясно, что она будетъ старательно отличать всѣ произведенiя наносныя, не имѣющiя ни какого отношенiя къ народной жизни. Эти наносныя произведенiя тоже на народномъ организмѣ, что пыль на листѣ дерева; они смываются первымъ дождемъ и о нихъ нѣтъ больше помину. Народный организмъ можетъ быть въ ненормальномъ состоянiи, какъ всякiй другой, и давать болѣзненный плодъ. Внѣшнiя влiянiя могутъ его изъязвить, но не могутъ измѣнить его сущности; она измѣняется или, вѣрнѣе, раскрывается по своимъ собственнымъ законамъ.
Одинаковость метода органической критики и естественныхъ органическихъ наукъ повела неминуемо къ одинаковости терминовъ.
Григорьевъ плохо зналъ естественныя науки и тѣмъ удивительнѣе его способность удачно примѣнять ихъ термины. Положительно нѣтъ ни одного неудачнаго и это объясняется единствомъ исхода отъ Шелинговой философiи.
Напр., что можетъ быть удачнѣе названiя растительная поэзiя, по примѣненiю къ поэзiи народной. Какъ лучше выразить эту непосредственную нераздѣльность отъ почвы, эту распространяемость мотивовъ, эти варьяцiи ихъ по мѣстностямъ, напр. переходъ мажорнаго напѣва серединныхъ губернiй въ минорный степовыхъ, совершенно аналогичные съ разновидностями и распредѣленiемъ видовъ растенiй; наконецъ этотъ извѣстный фазисъ народной жизни, когда поэтическiя народныя силы творятъ таинственно – совокупно, не высылая отдѣльныхъ личностей – поэтовъ.
Или возьмемъ другой терминъ, надъ которымъ такъ усердно смѣялись во время оно многiе, даже не глупые люди, именно допотопныя явленiя въ литературѣ? Что такое ископаемыя животныя относительно нынѣ существующихъ, мамонтъ относительно слона? Мамонтъ, развѣ это не зачаточная форма, высшее развитiе которой слонъ? Берите не звукъ, а смыслъ слова. Развѣ нѣтъ подобныхъ отношенiй между развитымъ художникомъ – заклинателемъ своихъ силъ и его предшественникомъ, гдѣ тѣ—же силы не пришли еще въ равновѣсiе, не окончательно развились, такъ сказать еще въ зачаткѣ; развѣ относительно вполнѣ развитаго художника, художникъ – предшественникъ, который не могъ сладить съ своими силами не является уродливостью[4]. Названiе допотопнаго явленiя въ литературѣ можетъ вамъ показаться страннымъ по отношенiю къ явленiямъ слишкомъ близкимъ; но возьмите для сравненiя два болѣе отдаленныя явленiя, напр. Шекспира и Эсхила, и сравните ихъ. Тогда вы поразитесь мѣткостiю термина и глубиной скрывающейся подъ нимъ мысли.
Такихъ терминовъ введено Аполлономъ Григорьевымъ много, и каждый изъ нихъ имѣетъ строго – опредѣленный научный смыслъ. Онъ былъ большой мастеръ групировать явленiя и потому рѣдко ошибался въ оцѣнкѣ даннаго. Стоитъ вспомнить, что онъ напр. первый взглянулъ на Пушкина, какъ на поэта народнаго, что онъ не голословно сказалъ это, а вывелъ изъ изученiя произведенiй великаго поэта; что онъ показалъ, почему наша литература послѣ Пушкина имѣла извѣстный характеръ и какiя частности Пушкинскаго таланта развила она. – Равно первый Григорьевъ – же показалъ знанiе характера Чацкаго; онъ первый отнесся къ Чацкому не съ полемической стороны, а объективно изучая его. Значенiе Гоголя также сильно разъяснено имъ. Гоголя до него считали писателемъ бытовымъ, въ полномъ смыслѣ слова, и онъ первый ясно указалъ на эту громадную ошибку. А это очень важно.
Говорятъ, что Григорьевъ увлекался и былъ пристрастенъ. Во первыхъ, безусловная безпристрастность есть выдумка и вздоръ ограниченныхъ людей, а во вторыхъ, мало произносить голословно такiя обвиненiя; надо было – бы доказать ихъ, да доказать научно, съ полнымъ знанiемъ мнѣнiя противника. Кто не увлекался? Есть – ли живъ человѣкъ въ полѣ? Мы стоимъ только за то, что увлеченiя Григорьева были жизненнѣе и сочувственнѣе, чѣмъ увлеченiя многихъ другихъ.
Такъ Григорьевъ не могъ никогда увлечься, подобно высокоталантливому Добролюбову, и признать Гончаровскаго Штольца за какое – то нравстенное совершенство, а бюрократическое произведенiе г. Гончарова за рѣшенiе, окончательное и безапеляцiонное, вопроса о русскомъ человѣкѣ, единственно по случаю встрѣчающагося въ этомъ произведенiи слова: обломовщина.[5]
Во время восхваленiй Штольца, Григорьевъ въ небольшой замѣткѣ, при разборѣ Дворянскаго Гнѣзда, необыкновенно вѣрно характеризировалъ Штольца, какъ продуктъ татарско – нѣмецкой цивилизацiи.
Вспомните, какъ смѣялись надъ Григорьевымъ за его новое слово, за то, что онъ признавалъ Островскаго громаднымъ талантомъ, – а теперь кто – же сомнѣвается въ этомъ? И съ каждымъ днемъ опредѣленiе Островскаго, сдѣланное Добролюбовымъ, какъ описателя Темнаго царства, становится несостоятельнѣе, а опредѣленiе Григорьевское какъ писателя бытоваго получаетъ все большiй и большiй кругъ поклонниковъ.
Ставить увлеченiя въ упрекъ человѣку, значитъ не знать человѣческой природы; кто ни разу не увлекался, тотъ ни разу не говорилъ правды.
Работая въ этомъ направленiи, Григорьевъ боялся, чтобы новые результаты работы не приняли формы законченной теорiи. Вотъ почему изъ славянофиловъ съ самымъ большимъ сочувствiемъ онъ относился къ Хомякову. Ясный и многостороннiй умъ Хомякова былъ также противъ замкнутости теорiи; стоитъ прочесть напр. его глубокiя замѣчанiя на прекрасныя статьи И. В. Кирѣевскаго, чтобы убѣдиться въ этомъ.
Само собою разумѣется, что противная партiя относилась къ Аполлону Александровичу также, какъ къ славянофиламъ. Мнѣ не случалось встрѣчать ни одного дѣльнаго возраженiя; всегда грубая насмѣшка, крайнее непониманiе, а въ послѣднее время намеки на то, что Григорьевъ страдалъ отъ запоя.
Если литература относилась къ Григорьеву – не знаю какъ выразиться правильнѣе и въ то – же время понѣжнѣе – ну словомъ, не хорошо и не умно, за то въ массѣ читателей у него много было поклонниковъ; Григорьевъ часто не довѣрялъ, чтобы это была правда, но за то не разъ приходилось ему разувѣряться въ этомъ недовѣрiи; особенно поразилъ его одинъ молодой натуралистъ, оказавшiйся не только большимъ почитателемъ его таланта, но и большимъ знатокомъ его произведенiй.
– «Вотъ ужъ не ожидалъ», простодушно сказалъ ему Григорьевъ,» я могъ еще предложить, что не всѣ меня ругаютъ, что не всѣ—же пропитались новѣйшей мудростью пяти книжекъ, – но чтобъ были люди, которые очевидно слѣдятъ за моей дѣятельностiю, помнятъ мои статьи, – признаюсь этого я не ожидалъ. Значитъ я еще не совсѣмъ ненужный человѣкъ.»