Данный пример показывает, что господствующие образы – это не всегда образы господствующего класса. Видимость не всегда подразумевает чествование – довольно часто она означает угрозу и подозрение. Когда кто-то совершает теракт, люди начинают задаваться вопросом: почему он или она это сделали? Кто-то может прийти к выводу, что этот человек стал террористом потому, что сошел с ума, или из-за экономических условий. Но суть в том, что общество начинает испытывать интерес к этому человеку. Люди смотрят на него и не понимают, почему он сделал то, что сделал. Чтобы ответить на этот вопрос, они начинают реконструировать жизнь этого человека, изучать документирующие ее материалы. Вот почему террористы так часто пишут манифесты. Они понимают, что их мотивы будут предметом изучения и, следовательно, у них появится возможность реализовать самодизайн. И это особенно верно для тех случаев, когда кто-то совершает странное и не вполне объяснимое преступление. Когда человек заходит в магазин и крадет что-то с полки, это преступление, но преступление неинтересное, поскольку ясен его мотив. Интерес представляет необъяснимое преступление с неясными мотивами. Тогда люди возвращаются к нему раз за разом, пишут комментарии и т. д. В итоге приводится в действие машина культурного производства, которая и создает публичный труп, мавзолей. Можно сказать, что так называемые преступные индивидуумы в своей игре задействуют медиа для создания своих публичных образов. Они апроприируют и используют в своих целях надзор, осуществляемый современным полицейским государством.
Это касается и художников: они тоже нарушают правила художественного производства, чтобы привлечь внимание медиа. Пока художники остаются внутри привычной рамки, они рискуют потеряться из виду. Но в момент, когда они начинают делать что-то странное, то есть совершают своего рода символическое преступление, общество начинает искать причину этого. Вот почему многие художники-авангардисты также писали манифесты. Произведения искусства – это первичные документы искусства. Но у нас есть также рассказы о художниках, их собственные воспоминания и воспоминания о них, документация их выставок, их политических позиций, любовных историй и т. д. Мы воспринимаем всё это как один образ. Невозможно разделить произведения искусства и прочие документы. Любое произведение есть лишь один из множества документов, произведенных художником. Образ, который художники в конечном счете предлагают вниманию общества, представляет собой сочетание образов, которые они активно производили, и образов, производимых медиа и системами наблюдения. Для общества все эти образы одинаково ценны, поскольку все они принадлежат публичному телу конкретной личности. И это означает, что мое публичное тело никогда не бывает моим собственным творением. Это комбинация того, что создал я, и того, как я показал себя (вольно и невольно) машине наблюдения и регистрации.
Но если самодизайн базируется на идее преступления, важно и то, что за это преступление можно также понести наказание. Вспомним главные нарративы нашей культуры. Христос совершил преступление, поскольку нарушил религиозный закон. Но он не пожелал избегнуть наказания за него. Поэтому символом христианства стал крест – символ наказания. Это верно и для Сократа, который тоже был приговорен к смертной казни за свою философию и не пожелал избегнуть наказания. Я привожу эти два примера, поскольку один маркирует начало европейской религии, а другой – начало европейской философии. В обоих случаях сюжет одинаков: кто-то совершает преступление и принимает наказание. Думаю, самое ясное описание этого сюжета было сделано Сёреном Кьеркегором в книге Страх и трепет[25]. В ней Кьеркегор рассуждает об Аврааме, но принцип – всё тот же: ты слышишь чей-то зов, к тебе обращенный, и отвечаешь на него. Всё, что ты делаешь после того, как ответил на этот зов, другим непонятно, потому что они его не слышали. Этот зов невозможно поместить в нормальный жизненный контекст, и до конца не ясно, что он собой представлял и откуда исходил. Но тот, кто его услышал, начинает на него реагировать. Очевидно, этот зов есть зов смерти. Смерть зовет меня, и я отвечаю на ее зов и начинаю действовать из перспективы смерти. Источник этого зова невозможно локализовать ни в настоящем, ни в прошлом. Смерть – где-то в будущем. Это будущее per se. Мой публичный труп зовет меня – и я реагирую на этот зов, пытаясь сделать этот труп видимым или, напротив, скрыть его от будущего.
Но стоит ли мне заботиться о моем будущем публичном трупе? Не лучше ли забыть о будущем и жить исключительно настоящим? Может, и лучше, но это невозможно. Как уже было сказано, наше публичное тело принадлежит не нам – оно принадлежит другим, а мы можем лишь частично его контролировать. Наш публичный труп также принадлежит другим; мы не можем умереть, не оставив после себя труп. Производство наших публичных тел и, следовательно, публичных трупов представляет собой культурный процесс, который нельзя остановить, отказавшись от участия в нем. Мы можем лишь в некоторой степени повлиять на форму или дизайн нашего публичного трупа, но не можем предотвратить его появление.
Наиболее зрелищными инсталляциями публичных трупов служат музеи. В Новейшее время музеи часто подвергались критике и даже проклинались. Некоторые хотели разрушить музеи ради возможности жить в своем времени без вмешательства прошлого. Но является ли разрушение музеев, архивов, библиотек и других институтов исторической памяти эффективным способом для достижения чистой и бескомпромиссной современности? В действительности этот проект стар и хорошо задокументирован в исторических архивах. Из них мы первым делом узнаем о войнах и революциях, разрушениях и уничтожении прошлого. Человеческая история – это история иконоборчества: разрушения старых памятников и низвержения былых авторитетов. Философия, литература и искусство лишь повторяют этот паттерн. Декарт отвергает традиционное знание и открывает себя как мыслящее Я; Фауст отвергает книги, написанные в прошлом, и с головой окунается в жизнь, полную наслаждений.
Итальянский поэт Филиппо Томмазо Маринетти в своем Манифесте футуризма (1909) призывал разрушить музеи и исторические памятники и прославлял красоту автомобилей, поездов и самолетов. В наши дни конкретные модели автомобилей, поездов и самолетов времен Маринетти забыты, но его Манифест прекрасно сохранился в культурных архивах. Произведения искусства, которые мы находим в наших музеях, в основном представляют собой революционные произведения, которые провозгласили и продемонстрировали отказ от художественных конвенций прошлого во имя чистой современности. То же самое можно сказать о наших библиотеках. Прошлое учит нас, что отказ от прошлого – лучший способ попасть в культурный архив.
Часто говорится, что произведения искусства суть товары. Но этот товар отличается от товаров других типов, и основное отличие состоит в следующем: когда мы потребляем товары, мы, как правило, разрушаем их в акте потребления. Если мы потребляем (едим) хлеб, то он исчезает, перестает существовать. Если мы пьем воду, она также исчезает. Одежда, автомобили и прочие предметы потребления изнашиваются и в конечном счете разрушаются в процессе их использования. Потребление – это разрушение. Между тем произведения искусства так не потребляются: не эксплуатируются и не разрушаются, а лишь экспонируются и созерцаются. И они поддерживаются в хорошем состоянии, реставрируются и защищаются. Так что наше поведение в отношении произведений искусства отличается от обычной практики потребления-разрушения. В настоящее время потребление произведений искусства заключается попросту в их созерцании, которое оставляет их невредимыми.
Этот статус произведения искусства как объекта созерцания относительно нов. Классическая созерцательная позиция была связана с бессмертными, вечными объектами вроде законов логики (Платон, Аристотель) или Бога (средневековая теология). Изменчивый материальный мир, где всё временно, конечно и смертно, понимался как пространство vita activa, а не vita contemplativa. Соответственно, созерцание произведений искусства не считалось онтологически легитимным. Оно стало возможным благодаря технологии хранения. Вещи, которые ранее использовались церковью и аристократией, были превращены в произведения искусства Великой французской революцией: теперь они были выставлены в Лувре, с тем чтобы на них смотрели, и только. Секуляризм Французской революции упразднил созерцание Бога в качестве высшей жизненной цели и заменил его созерцанием искусства. Другими словами, искусство в нашем понимании возникло в результате революционного насилия и с самого начала представляло собой современную форму иконоборчества. На протяжении более ранней истории смена культурных режимов и конвенций, включая религиозные и политические системы, приводила к радикальному иконоборчеству – физическому уничтожению предметов, связанных с предыдущими культурными формами и верованиями. Великая французская революция предложила новый способ обращения с ценными вещами прошлого: вместо того чтобы уничтожать, их стали дефункциализировать и выставлять как произведения искусства. Именно эту революционную трансформацию Лувра имел в виду Кант, когда писал в Критике способности суждения:
Если кто-нибудь спрашивает меня, нахожу ли я дворец, который вижу перед собой, прекрасным, то я могу, конечно, сказать, что не люблю я таких вещей, которые сделаны только для того, чтобы глазеть на них <…>; кроме того, я могу вполне в духе Руссо порицать тщеславие вельмож, которые не жалеют народного пота на такие вещи, без которых можно обойтись <…> Все эти мои допущения могут быть, конечно, приняты и одобрены, но не об этом теперь речь. <…> для того, чтобы быть судьей в вопросах вкуса, нельзя ни в малейшей степени быть заинтересованным в существовании вещи, а надо быть в этом отношении совершенно безразличным.