Конечно, в конце XX века в Центральной и Восточной Европе речь идет об иных вещах, чем в конце XVII века в Англии. Недостаточно просто передать власть в другие руки, на новой основе должны быть отрегулированы политические, экономические и социальные отношения. Но с тем большей остротой следует задуматься над вопросом, действительно ли общество после десятилетий тоталитарных диктатур еще остается или может вновь стать деятельным субъектом и на какие позитивные или самоочищающиеся силы можно положиться при решении этой огромной задачи. Вопрос о деятельной способности можно рассмотреть в трех измерениях:
1. Политическое измерение: Существует ли новая национальная идентичность, гарантирующая и дальше государственное единство? Существуют ли институты (такие, как парламент, партии, функционирующая администрация), которые могут стать основой демократического правового государства? Сохраняется ли память о демократической политической культуре, которая сложилась до коммунистического государства? Существуют ли политики, которые пользуются доверием народа, его большей части?
2. Социально-экономическое измерение: Возникли ли институты и группы (такие, как церкви, университеты, национальные меньшинства), которые исходя из собственной идентичности и традиций обнаружили относительную сопротивляемость по отношению к системе? Насколько удалось исказить и нивелировать частную сферу жизни, в какой мере сохранились нетронутыми или даже усилились семейно-родственные структуры, такие, как и дружеские отношения? Имеются ли хотя бы в отдельных сферах общества частная собственность на средства производства, частный сервис и свободная торговля?
3. Морально-психологическое измерение: Имеется ли в обществе минимальный консенсус относительно фундаментальных ценностей при одновременной готовности терпимо относиться к согражданам, думающим иначе и своеобычным в образе жизни? Являются ли люди в тоталитарных государствах, более чем в демократических, приверженными традиционным добродетелям? Выработали ли они новые добродетели? В какой степени наличествует готовность к личным успехам и ответственности? Как обстоит дело с юмором, с этим упорным противником тоталитарных диктатур?
Разумеется, эти признаки в применении к конкретным обществам, которые после десятилетий диктатуры все еще или уже снова являются деятельными, нельзя рассматривать как однозначные или исчерпывающие. Но они позволяют более дифференцировано подойти к шансам на будущее различных формально тоталитарных государств. Общий результат такого вопрошания можно предвидеть, и он не является неожиданным: шансы на будущее разных стран восточного блока различны, и менее всего обнадеживающим представляется Советский Союз. С помощью названных признаков это можно было бы специально описать и обосновать. Здесь, впрочем, не место для того, чтобы проводить такое сравнительное исследование. Я лишь ограничусь в заключение замечаниями о шансах Советского Союза.
Возможности Советского Союза сохранить свое государственное единство в условиях свободной кооперации ничтожны. Также в области национальной политики тоталитарное господство обнаружило свою антипродуктивность. Централизм пробуждает центробежные силы, единое государство стимулирует регионализм, представители "советского народа" склоняются к своему собственному народу, "социалистическая нация" расчленяется на враждующие национальности.
Народы Советского Союза за исключением прибалтийских не могут апеллировать к традиции политической свободы. Не только 70 лет тоталитарной диктатуры отразились на сознании; столетия патримониального господства царской империи также не содержат резервуара идей и институтов, из которых могла бы вырасти политическая свобода. Напротив, именно эта история позволяет понять, почему в Советском Союзе не было институтов и групп, которые именно как институты и группы противостояли бы принудительному нивелированию (как, например, церковь и большая часть интеллектуалов в Польше). Она объясняет также, почему в России были и остаются неразвитыми[22] частная собственность, разделение труда, свободная торговля и соответствующие им индивидуалистические ценностные представления Запада. "Гомо советикус" на самом деле, как это показал А. Зиновьев в одноименной книге, имеет неограниченные черты "коллективности[23].
Естественно, имеются исключения и чем чаще сталкиваешься с ними, тем более они воспринимаются, как правило. В последнее время я часто разговаривал с гражданами Советского Союза, которые, кажется, подтверждают апорийную структуру тоталитаризма. На вопрос, изменил ли тоталитаризм характер русского народа, звучал одинаковый ответ: он разрушил наши души. И затем следовал тонкий анализ с помощью таких понятий, как приспособление, недоверие, лицемерие, трусость, эгоизм, самоуничижение и т. п. Но чем точнее анализ, тем невероятней исходный тезис: как разрушенная душа оказывается способной к столь критическому взгляду, очистительному возмущению и недеформированной коммуникации? Ответ, пожалуй, должен быть таким: не все, но и немало имели счастье вырасти в семьях, которые при всем внешнем и отчасти внутреннем приспособлении передали традиционные ценности. Из такой семьи вышел А.Д. Сахаров, о чем свидетельствует он сам в автобиографии[24].
Если сравнить "1984" Оруэлла с худшими временами советской истории, его главную фигуру, Уинстона Смита с реальным "гомо советикус", то можно кое-что узнать о сути тоталитарного господства, и в то же время понять, почему тоталитаризм не мог быть тотальным. Как бы ни стремилась советская система разрушить семью и дружбу, релятивизировать основные ценности, утвердить служение партии и государству в качестве высшей цели, провозгласить веру в коммунизм как несомненную истину, типичный "гомо советикус" все же вырос в семье, где он был любим; он учился различать истину и ложь, добро и зло; он имел друзей, и мог любить, т. е. вел частную жизнь; часто увлекался высоким искусством и классической русской литературой; он обладал культурной и национальной идентичностью, удивительно часто также чувством религиозности; к тому же следует добавить юмор: Уинстон уже не знал освобождающей силы смеха, советского человека смех никогда не покидал. "Оруэлловское изображение тоталитаризма в этом смысле — чистая фикция, что является утешением, конечно, не для жертв тоталитарного господства, а для тех, кто пережил его, и помогает пробудиться другим к новой жизни[25].
В конечном счете апории тоталитаризма выступают как своего рода диалектика. То, что вначале кажется противоречием, может быть интерпретировано как ряд взаимообусловленных причинных связей, тотальная власть порождает бессилие — прежде всего у подчиненных, косвенно, однако, и у господствующих. Попытки преодолеть это бессилие ведут к дальнейшей потере власти — то ли из-за усиления летаргии трудящихся, то ли благодаря тому, что вынужденные уступки свободе оборачиваются появлением сил, борющихся против системы. Эта диалектика тоталитарного господства вполне соответствует выводам теории тоталитаризма. Хотя они ясно обнаруживаются лишь при ретроспективном взгляде, все-таки отдельными исследователями тоталитаризма они были предсказаны поразительно давно. Со ссылкой на неизменность человеческой природы (например, X. Арендт, 1951, Г. Буххайм, 1962) или на "парадоксы тоталитаризма" (К.В. Дейч в книге К.И. Фридриха, 1953)[26] были обозначены противоборствующие силы, которые всегда возникают там, где тотальное господство не доходит до физического уничтожения.
Выводы и категориальные рамки так понятой теории тоталитаризма позволяют, кажется, объяснить крах "реально существовавшего социализма" лучше, чем какой-либо иной вариант теории модернизации. Точно так же и шансы на будущее посттоталитарных обществ в этом контексте могут быть оценены более дифференцировано.
Перевод А. А. Гусейнова
Список упоминаемой в статье литературы
R. Атапп, 1986: Searching for an Appropriate Concept of Soviet Politics: The Politics of Hesitant Modernization? In.: British Journal of Political Science 16/1986. — R. Атапп, 1990: Soviet Politics in the Gorbachev Era: The End of Hesitant Modernization. Ibid, 20/1990, — G. Amendola, 1923: Maggioranza e minoranza. In: II Mondo, 12.5.1923. Wieder abgedruckt in: ders.. La democrazia italiana eontro il fascismo, 1922–1924, Milano 1960, 102ff. — H. Arendt, 1951: The Origins of Totalitarianism, New York. — R. Aron, 1965:
Democracie et totalitarisme, Paris. — U. Backes/E. Jesse, 1984: Totalitarismus, Extremismus, Terrorismus. Ein Literaturfuhrer…, Opiaden. — L. Basso, 1925: L'antistato. In: La Rivo-luzione Liberale, 2.1.1925. Wieder abgedruckt in: Le riviste di Piero Gobetti, hrg. von L. Basso und L. Anderlini, Torino 1961, 241–246. — F. Borkenau, 1940: The Totalitarian Enemy, London. — K.D. Bracher. 1957: Totalitarismus, in: Staat und Politik, Frankfurt (= Fischer Lexikon Bd. 2). — K.D. Bracher, 1987: Die totalitare Erfahrung, Miinchen. — G. Brunner, 1979: Vergleichende Regierungslehre. Bd. 1, Paderborn. — Z.K.Brzezinski, 1956: The Permanent Purge, Politics in Soviet Totalitarianism, Cambridge/Mass. — H. Buchheim, 1960:
Strukter der totalitaren Herrschaft und Ansatze totalitaren Denkens, in: VfZG 8. —H. Buchheim, 1962: Totalitare Herrschaft. Wesen und Merkmale, Miinchen. — M. Draht, 1958: Totalitarismus in der Volksdemokratie. = Einl. zu E. Richert: Macht ohne Mandat, Koln. — C.J. Friedrich, 1957: Totalitare Diktatur, Stuttgart. — C.'J. Friedrich/Z.K. Brzezinski, 1956:
Totalitarian Dictatorship and Autocracy, Cambridge/Mass. —