Рапп’ой из стакана вино, принимавшее в результате этого алхимической манипуляции цвет мочи простаты, столь запросто и так здорово сжившей со свету Французскую Республику.
Алексей Петрович пригубил. Бархатистое. Почти крымское. Совсем другого, чем давешнее самолётное, склона. Там, должно, клеверные, как энгадинские, плоскогорья с их неизбывным патоковым духом, неуёмным даже снегопадами. Алексей Петрович отставил вино; посерьёзнел, разглядывая чудно заживающие царапины; та, что проходила через ладонный хребет, мелко пульсировала незримой артерией. «Странно, что отец не заприметил ни единой ранки», — и Алексей Петрович, с привычным своим отстранённым любопытством воззрился на тусклый — оттого походивший на лидочкин — отблеск выпуклых от голода глаз Петра Алексеевича; на добирающиеся до степени сверхсжатия и тотчас отскакивающие, словно пружиной расторгнутые, челюсти, своим наиоптимистичнейшим чавканьем требующие расчленения козлёнка отпущения — этого оброка, налагаемого на человечинку, ещё не взнузданную бьющим, будто из ключа, вакховым вежеством.
Беседа пережёвывала Пир, огненной горой взбухавший за лидочкиными плечами — тряской, почти солотной субстанции, частью того же благословенного «Люди», попавшего Аристофану на зубок; Пир пережёвывал беседу, и она изрыгалась вперемешку с кишечным «брекекекексом», уже натурализированным на англо-саксонский, а значит, неминуемо отторгавший недавнего эребокожего отрока, лад; беседа дробилась челюстными мускулами, надбавлявшими горлового скрежета, призванного восстанавливать загортанное давление, как перхание Алисы Премудрой, тельцем примеряющейся к зазеркальной теократии — падшему падишахству, вечно-всплывающему ганзейским островком; беседа ускоряла витки, приготовляя их к новому карабканью по стволу того чернобрадого древа-марафонца, по имени, как Бог-Отец, не названного, но способного выдержать эдаким негритянским мистом-кухмистером распятый трупик крылатой Карменочки — царственной птеродактильши, донищенствовавшей до самого прометеева курорта, где продырявленный титан под цветущей ферулой излечивался от богатырской мудрости-дитяти, так и прущей из алкогольной его печёнки метастазами Дионисового рака, видного уж, меж позабытыми растяпой Нонном — ахмимским мимом! — Близнецами, Гидрой, Алтарём, вкупе с Кубком не особенно, кстати, громкокипящим. И Алексей Петрович наполнил стакан.
Бутылка живо пустела, становясь стройней. Порожняя часть её исходила кисельной полупрозрачностью, сквозь которую даже кожа лидочкиных рук казалась приемлемей: всепрощение всеуродству, даруемое лишь при возвращении его к небытию, через прохождение сквозь стены вековечного дома, чернеющего на широте Ки Веста, с неистово разлагающейся в rete Malpighi углекислотой, словно эпидерма Эпименида. Прощелыги? Да, ежели верить ему самому!
Корабль оказался огромен, беременен, и, как положено, крив на мрачный левый глаз с девическими ресницами, со скамейками для гребцов (где примостились урамаки покоренастее, а средь них, как Шило перед казаками, в чалме собственного раздвоенного хвоста и с османским широченным кушаком, уселась на рисовой тумбе креветка, замахнувшаяся было лихо сплетённым кнутом, тотчас перехваченным Алексеем Петровичем, спрятавшим его под тарелку) и даже с миниатюрными уключинками в укроповых венках да отверстиями для вёсел — чуть пошире игольного ушка — правда, залепленными бугорчатыми восковыми шариками, а в самом центре, там где предполагалась мачта, разлеглись ромбовидные мечерыбые ломти, также туго перепоясанные, со спаржевыми дротиками — потешная рота лунных лукиановых ландскнехтов-кенгуру. Алексей Петрович цапнул (продиктованный ностальгией выбор!) за талию нигири-суши с начинкой форелевой икры, окунул её, силясь перещеголять греховную изворотливость Пацюка, в соус (отчего икра приобрела цвет сухарных слёз) и заглотил, не жуя, но раздавив о нёбо, жмурясь да соображая, сколько вина ещё скрывается за этикеткой; Лидочка же с Петром Алексеевичем орудовали вилками настороженно (держа приборы, будто обучаясь раскольничьему кресту), как алчбой с тезеевыми попрёками изведённый дотошный Посейдоша, всё норовя поддеть зубцами в самую огуречную или тунцовую сердцевину юркие маки-суши, да опасливо подстраховывая ладонями, дотаскивали их, рассыпающихся, расплетающихся, малиновыми каплями покрывающих стол, — в пасти! И жевали, держа тыльную сторону запястья перед ртом, точно предохраняя l’orifice от симпозиумной пенетрации.
Алексей Петрович мигом очистил штиборт и принялся за стерляжьи сашими, сам им сооружая рисовые носилки, легче и в то же время торжественнее самого лорда Бэкона, спроваживающего молодца к вальгалловым праотцам во славу христианийского князька, виры так и не заплатившего.
— Здорово это ты наловчился, Лёша, эк его… палочками. По-китайски. — подобострастно и поддерживая себя тусклеющим взором, заручился Пётр Алексеевич лидочкиным союзничеством, кое, отплёвываясь хлопьями вазаби, она даровала супругу куда охотнее, чем барон Даниэл другому бэконову персонажу, настырному, как и все горбунки.
Алексей Петрович, воспользовавшись паузой челюстесжатия сотрапезников, пальцами выщелкнул — раз (не попал), другой (снова промахнулся), третий (угодил верно, захвативши чёрные впадины недоклычья соседней отроковицы, тотчас, правда, сгинувшие), — девицу Гарлин (причём и без того неуёмный тамбуриновый грохот усилился, следуя цоканию его перста, словно кортесов кортеж — змеению иберской танцовщицы) да международным жестом (проткнутое в направлении бутылки пространство, кравческое движение ладони) потребовал повторить.
Ещё раз. Пауза. Краска бешенства на щеках Лидочки, подделывающаяся под стыд и обнаружившая прыщика альбиноса на среднем подбородке, а в отставивших вилку, горбом вверх, пальцах (нет, ногтях!) — страсть к его выдавливанию. Послепасхальная жатва лысеющих чандал, под житогноем бредущих назад, к Голгофе: знать, ганговский Харон, при поддержке андрокоттового элефантового подразделения, требовал двойную плату с европейцев.
Девица Гарлин развернулась, — показавши на правой костлявой ягодице меловый оттиск пятерни, размерами вдвое превышавшей её собственную, — возвратилась с непочатой бутылкой, принявшись столь энергично истязать её своим штопорком женского габарита, что Алексей Петрович, смилостивившись, исторгнул пробку, живо свершивши необходимый обряд; губы прильнули к ободу «чистого» стакана (зачем менять посуду при инцесте, так ли, Эоловичи с Эоловнами?!), и Гарлин удалилась, в каучуковую перчатку погружая пальцы, перебирая ими там, словно примерялась к флейте, да унося симметрический след на ляжке vis-à-vis (нет ничего эротичнее вне дома работающей женщины: первейшей Жорж-Зандкой была, оказывается, Афродита Банальная, банным листом льнущая к еврипидовой пяте!) при гробовом молчании и аритмично шевелившихся губах Лидочки, уже одолевшей прыщ, покорившись во время этой процедуры ребровским заливистым взрывчикам, и блудливо поводя маслянистым бедром, сквозь les bas чётко просматривался каждый пупырышек с предполагавшимся колким зверёнышем волоска, — когда Алексей Петрович участливым взором справлялся о судьбе отцова ридикюльчика.
Спаржевые урамаки, серебристые по бокам, зеленевшие остриями на некрашенном носу нового судна, были взяты Алексеем Петровичем на «ура» (Лидочка успела лишь вознести свою дебелую, блёклой бёклиновской наяды, руку) и пошёл опустошать ряд маки — как заправский вишистский милиционер! Macké, «Шиф оф суши» превратился в прогулочный катер, о чём, уже ощущая жар от выпитого, Алексей Петрович мог бы поведать илотовым пращурам со своей вечно-отроковицкой откровенностью Ментора, нерасторжимо связанного с витражным пастырем да отарой отроков, вовсе притихших, сонных, отставивших опорожненные «коки», и только единством заговорщицкого отлива белков доказывающих связь с грохотом кроталона и барабана, перемещающихся сейчас к юго-западу.
Давешнее бесполое дитя ухватило из-за стульной спинки куртку алой кожи, вцепилось в её воротник зубами, — снова показавши нехватку клыков, — перстами изготовившись к одеванию, сдавило кружевной рукав и так, обременённое добычей, кивнуло Алексею Петровичу, ответившему ласково, почти с сыновьей улыбкой, принятой Петром Алексеевичем как ему предназначенную, и взлохмаченной ладонью загородившим от Лидочки стаканово влагалище с шестью следами своей нижней губы: «Ай драйв!». Действительно, не пей, великий архитектор, зиждитель храма мигрени моей, — и Миттеран с чулком на голове тебя доведёт до пирамид! Оба гулких «ай» грянули растянуто, адамовой жалобой безумца.
Петр Алексеевич пьянел скоро, с туповатой благожелательностью поглядывая за окно, где гибкий, почти шарнирный азиатец без каски, подруливши к Mitsubishi Colt на безымянном бежевом мотоцикле, стреножил его, воздевшего от земли долго ещё потом вертевшееся колесо, — и его появление наконец-то восполнило некую нехватку (так шахматный горбунок, сиганув, восстанавливает искомое равновесие), ощутимую, оказывается, не только Алексеем Петровичем, ибо с неба, также накренившегося, точно ждущего сигнала для окончательного подчинения ньютонову закону, прыснула мгновенная гагачья белизна. Азиатец же возник в ресторане, возложил звякло-перебористую связку ключей к подножию кактуса, очутился за осветившейся по периметру барной стойкой (вода помчалась в самовар напористо, гулко) и занялся коктейлями: подкидывая стальные чаны, запуская в них лимонные астериски, струясь шуйцей до самого своего хребта под механическим накатом крепенького — не крупнее антоновского яблочка — апельсина, приноравливаясь одновременно жонглировать половинками ананасной земляники, сверкающими слизисто-улитковым мясцом, поочерёдно закидывая атлантовых Артемиев Филипповичей в миксер, заливая их ворчащими молоками да ромом, водкой или саке, да, — вжавши обоими большими пальцами пунцовую кнопку, — размётывая всё это по гранёным стенам аппарата, ритмично двигая узкой безбровой впалощёкой мордой, упреждая порывы грозового шквала, устремляющегося к стороне полуденной да забиравшегося, чуял Алексей Петрович, чуть на восток. Фруктовая буря обрушивалась в ещё более многогранный бокал, протыкалась соломинкой сомнамбулической окраски, венчалась яблочным абортышем с парой насаженных на вертел маслин, — уже бескостных, а значит, гефсиманскую пытку преодолевших, — и утаскивалась с топотом и плеском ключей (оброненных и снова водворённых в оазис) девицей Гарлин, коей, прикончивший чилийское вино Алексей Петрович, сделал (под смирившуюся с судьбой переглядку Лидочки с отцом) свой экзотический заказ кистью, умевшей принимать самые замысловатые, самые неестественные для человечьей длани формы.