«И стражники тоже слушали и не вмешивались, – подумал Севела. – Впрочем, прямой богодерзкости в словах этого Седекии не было. Скажи он прямо: „не живите больше по Книге“, или: „вот другое учение, а Книга есть ложное учение“ – тогда стража, конечно, прервала бы проповедь и Седекию повязала. Но он ведь так не говорил».
Он бросил лист на стол и взял следующий.
«Сим доношу господину майору Службы. Третьего дня в квартале у Ворот Эссеев случилась ссора между старостой шерстобитного цеха рав Ионафаном Шупером и акушером Симоном Матиагу. Последний спешил, будучи вызван к роженице, и на ходу ел тутовые ягоды. Рав Ионафан от порога своего дома сделал замечания молодому Матиагу, что, мол, зазорно есть ягоды в Пост Гедалии. Матиагу же ответил, что он акушер, поутру принял одни роды, а сейчас спешит принять еще одни, благодарение Предвечному, что в городе Ерошолойме так часто родятся дети. И он, акушер, сейчас утомлен и голоден. И ничего дурного от того не будет, если он утолит голод ягодами, пусть даже в Пост Гедалии. И добавил: мол, с чего это рав Шупер взял, что в Пост Гедалии нельзя съесть тутовых ягод? И еще сказал, что когда он принимал восьмого ребенка рав Шупера, и все прошло благополучно, и это был уже второй мальчик, то тогда почтенного рав Шупера менее всего интересовало, как аккуратно он, врач Матиагу, следует Книге. А более всего почтенному старосте нужно было, чтобы родовспоможение прошло благополучно. Тут рав Шупер вспылил и сказал, что не должен молодой Матиагу дерзко отвечать человеку весьма зрелых лет. А Матиагу в ответ нагрубил. Тогда к дому Шупера стали собираться соседи по кварталу. Одни порицали молодого Матиагу, другие говорили, что чересчур придирчив и груб сам рав Шупер. И те, и другие сердились все больше. От ссоры, в которую вовлечен был уже весь квартал, поднялся шум, и стояла громкая ругань. Еще рав Шупер толкнул Матиагу в грудь и назвал наглецом и распущенным. На шум пришли два городских стражника и стали вязать акушера Матиагу, а тот кричал, что спешит к роженице, а его задерживают, и он подаст жалобу в магистрат. Тогда в квартал вошел Аарон, который прошлую перед тем неделю проповедовал в квартале, и с ним трое последователей из Итуреи. Означенный Аарон величавым движением остановил стражников, и они подчинились. Потому, что в Аароне была сила. Аарон сказал: чт'о-де вы, жители квартала, порицаете и задерживаете врача, который спешит оказать родовспоможение? Это преступно, ведь роженица-то сейчас страдает. И еще он сказал: и рав Шупера зачем вы браните? Ведь он искренен в порицании молодого человека. Рав Шупер богопослушен, сказал Аарон, он сделал замечание молодому человеку во благо ему. И тот, и другой правы, сказал Аарон, и добрым будет акушеру принести извинения рав Шуперу, а рав Шуперу следует с уважением отнестись к врачебному статуту адона Матиагу и с сочувствием отнестись к его усталости и к его голоду. Это называется терпимость, жители квартала, сказал Аарон, и сколь ни богопослушны вы, но вот терпимости вам не хватает. А надо ведь так жить, чтобы давать людям то, чего бы сам хотел, чтобы тебе давали. Хочешь, чтобы к тебе были терпимы, так сам будь терпим, и только так. А потому сейчас слушайте меня, сказал этот Аарон. И дальше он стал говорить, и все его слушали, и стражники тоже, и долго никто не расходился, такая большая сила убеждения была в том Аароне. Только акушера Матиагу Аарон сразу отослал, потому что, по его словам, нужды роженицы в то время были важнее, чем любые речи. А потом Аарон говорил следующее: к чему соблюдение Книги, если кому-то больно в то время, когда вы следуете Книге, а можете не следовать буквально, но все же сделать все по Книге, чтобы в доме Израиля родился человек? Пусть идет этот акушер, и ягоды пусть ест, и, если надо для укрепления его сил, то пусть и курятины съест, и другого мяса съест в Пост Гедалии. Лишь бы ребенок родился здоровый и мать осталась жива. Это называется терпимость, жители квартала, говорил Аарон. А вот еще послушайте, говорил он. Многие из вас честны в следовании Книге, но нетерпимы. А Книга не абсолют, нет, и не во всех случаях жизни она может указать. Не бойтесь, что я так говорю о Книге, я ведь сам не боюсь этого, а на Книге выучен, и вся моя доброта из Книги, и ученость моя тоже из Книги. А будет то время, когда, кроме Книги, будет иное знание. В то время все будут терпимы, говорил Аарон, обязательно будет такое время, только надо знать, что может быть такое время. Вот послушайте, я вам расскажу, что может настать такое время…»
Севела отложил лист и взъерошил промытые волосы.
«Откуда он взялся, этот Аарон? – подумал он. – Что он такое говорит в квартале у Ворот Эссеев? „Книга – не абсолют“. Отчего его в клочья не разорвали прямо там, у Ворот Эссеев? И почему стражники зачарованно слушали проповедника, вместо того чтобы вязать ему локти? Не уставшего врача вязать, а именно этого Аарона? Что за необыкновенная сила убеждения в этих бродячих рабби?»
Он походил по маленькому кабинету. Половицы скрипели под ногами, из окна свежо поддувало.
«Нируц хочет арестовывать их, – думал он. – Почему? Какое дело Нируцу и отделу до проповедников, если нет на то приказа Светония? Почему горожане доброжелательно относятся к ним, инспекторы Синедриона не выказывают недовольства, а Нируц твердо намерен заключать их под арест? Чего он мне не договорил, мой майор?»
Тут его позвала Ида.
– Я приготовила овощную кашу и запеченого в тесте цыпленка, – крикнула Ида из кухни. – Ты спустишься, или подать наверх?
– Я спущусь, – громко сказал он в лестничный пролет. – И на сегодня я закончил чтение. Мы с тобой съедим кашу и цыпленка, и я разрешаю тебе выпить вместе со мной эшкольского, сходи в погреб.
– Это честь для меня, женщины из Пеллы, это любезное обхождение, капитан, – насмешливо сказала бесовка. – А потом ты опять станешь читать?
Севела усмехнулся.
«Вчера меня хватило только на один раз, – подумал он. – Но сегодня эта распущенная дрянь получит по полной мере. Пусть наутро жалуется, что у нее саднит и болит. Сейчас я поем, выпью эшкольского – тогда дойдет черед и до болтуньи из Пеллы».
Он спустился по лестнице и сказал:
– Подавай еду, Ида. Сегодня я работать больше не стану, майор назначил мне двухдневный отпуск. Служанку отпусти к родным до завтра, калитку запри. После еды я хочу баню. У меня еще немного болит поясница, потопчись на мне, как вчера.
Ида моргнула и быстро облизнула губы. Она собой хороша была – тонкое лицо, живые глаза и высокий лоб. Севеле не нравились женщины с узким лбом, не нравились крестьянки с покорными глазами. А эта бесовка с большим ртом, тонкими ноздрями и заросшими темным пухом висками ему нравилась так, что он прощал ей капризы и распущенный язык. И даже то, что она иной раз ему отказывала, он ей прощал, сучке. Да, она отказывала ему иной раз, дрянь этакая из Пеллы! И он это сносил!
Они с Идой, сидя друг напротив друга, торопливо съели кашу с овощами и запеченного цыпленка, выпили полторы баклаги эшкольского (и такое он тоже позволял бесовке), потом пошли в баню. Ида с утра развела огонь в печи, баня хорошо держала тепло. Севела помылся нагретой водой. Ида, как вчера, потопталась на его спине. Первый раз он взял ее прямо там, на каменном лежаке. После второго раза он звонко шлепнул ее по ягодице и показал подбородком на дверь. Ида поспешно встала, укутала Севелу полотнищем, промокнула, обтерлась сама и, не прикрываясь (служанку она отпустила) пошла в спальню. Там она торопливо взобралась на кровать с лебяжьим тюфяком, плавно раздвинула полные бедра и замерла, выгнув спину.
Когда за окном стемнело, он уснул, уткнувшись носом в ее влажную мускусную подмышку, чувствуя, как она гладит его по затылку. И засыпая, успел подумать, что и завтрашний день он проведет в чистом, светлом доме, а не в неуютном присутствии, где…
Димон был крепкий, сухой, ладно скроенный. Лицо его, смугловатое, тонкогубое, с остренькими, карими, широко посаженными глазами, всегда носило выражение деловитой озабоченности. Даже когда Димон смеялся или, хлопнув стопарик, отваливался на спинку стула, закуривал «Казбек» (он закончил училище ракетных войск, через пару лет уволился в запас каким-то хитрым способом, – с того лейтенантства у Димона осталась привычка к «Казбеку») или вел машину – и тогда тоже на лице сохранялась озабоченность. Была в его лице неприятная черточка: в уголках губ скапливалась слюна, как белая пенка. Поначалу Дорохова коробило, потом привык.
Их познакомил все тот же Саня Берг. Саня и Димон выросли в одном дворе на «Войковской», учились в немецкой спецшколе на Куусинена.
Полтора года назад Дорохов приехал к Бергу вечером. Поговорили о разном, попили чаю, Саня показал последние фотографии с Домбая.
В компании про Саню говорили «горный человек». Они с Дороховом попивали чаек, Саня рассказывал, какая там красота, на Домбае. Сказал, что в восемьдесят четвертом он ездил в Болгарию, в Боровец – так это просто смешно, Боровец с Кавказом рядом не стоял, так, плешки лесистые, настоящее катание только в Терсколе и на Домбае. Ну, может быть, в Цее еще. А Цахкадзор – детский сад, и Гудаури – детский сад. Просто поле на большой высоте, наклоненное под небольшим углом… И тут зазвонил телефон.
– О! Димон! Здорово! – сказал Саня. – В смысле, здравия желаю. Прекрасно. Заходи, я дома.
Дорохов отложил фотографии и потянулся к пепельнице.
– Это Димка Беликов, – сказал Саня. – Из метро звонил, сейчас зайдет. Мы из одной школы. Я после школы в МИТХТ поступил, а он ракетчиком стал, товарищем лейтенантом. Два года прослужил и комиссовался. Сейчас в творческом поиске.
– Я пойду, наверное, – нерешительно сказал Дорохов. – Чего я буду вам отсвечивать?
Сказать по правде, уходить ему не хотелось.
– Ерунда! – возразил Саня. – Познакомлю вас, выпьем по рюмочке.
Вскоре пришел Димон.
– Дмитрий, – четко сказал он от порога и крепко стиснул руку Дорохова.
– Михаил, – ответил Дорохов.