Вечерело, и он забеспокоился, что не успеет до темноты. Но вскоре впереди стало светлее, он услышал тонкий зуд бензопилы и вышел на огромную поляну. Он увидел стройплощадку, штабель бревен, гусеничный трактор и зеленые куртки бойцов.
«Выше стропила, плотники!» – подумал он, стащил пропотевшие лямки, сел на рюкзак, закурил. Затягивался и чувствовал, что все московское и институтское из него выходит и уплывает за лиственницы, в траву, в темнеющее небо. А он – как ежегодно, как в прошлом и позапрошлом сезоне – опять готов к запаху гудрона, к шершавой рукоятке мастерка, к дешевому куреву и короткому сну. Все как у Куваева (книжка лежала в рюкзаке).
Отряд разместился в приземистом бревенчатом доме с погребом и большой кухней. Воду подвозили раз в два дня. Имелось озерцо, но пить оттуда возможности не представлялось, озерцо было ледяное, заросшее, с ярко-зеленой водой. Туалет типа «сортир» рыли три дня – через пять «штыков» пошла мерзлая земля с крупинками льда, а еще на «штык» ниже началась собственно мерзлота, долбали ее ломами. Потом придумали разводить в яме костер, за ночь оттаивало на полметра. Приезжал на новеньком УАЗике председатель колхоза, кряжистый, болтливый якут. Председатель привез бойцам картонную коробку «Памира», два мешка гречки (ни разу потом в Москве и прочих местах Дорохов не взял в рот гречки), яблочное повидло в трехлитровых жестяных банках, тушенку, томатную пасту. Обещал обеспечить мясом. Не обманул, обеспечил. На третий вечер из-за лиственниц донесся знакомый шум мотора, показался УАЗик. Машина подъехала ближе, бойцы стали ржать. За машиной поспешала буренка. От коротких рожек к заднему бамперу тянулся ржавый тросик.
«Вот, ёбтыть, мяско вам, студенты, – ласково сказал председатель. – На неделю хватит. А там еще, ёбтыть, подвезу, питайтесь».
Горемыку привязали к навесу, затеялось толковище: как быть с коровой? Теоретиков нашлось до черта. Одни теоретики утверждали, что корове надо перерезать горло – и непременно одним движением. Другие полагали, что надо заколоть в самое сердце – и тоже одним, значит, ударом. Чтобы корова, ёбтыть, не мучилась. Однако никто не брался резать рыжую короткошерстную шею. И пробить одним ударом дышащий бок с подергивающейся от слепней шкурой тоже никто не спешил. Корова тревожно мычала, глядела мутно-фиолетовыми глазами и дважды выпустила из-под хвоста долгую плюхающую струю.
– Кончать ее пора, она засрет тут все, – грубо сказал Давыдов.
Вызвались Саня Кромм и Валера Яровой. Корову отвели от дома, спутали ей ноги. Валера взял кувалду (он здоровый был мужик и решительный), размахнулся и ахнул. Разнесся глухой треск. Корова мягко повалилась на бок. Валера примерился, ударил вниз, сапоги забрызгало кровью. Витя Родионов, пухлый смуглый парень с тонкими усиками, подавился, заклокотал горлом, прижал руки ко рту и побежал за дом.
– Нож давайте! – зычно крикнул Кромм.
А какой нож? Не было у них подходящих ножей, не предусмотрены в стройотрядах мясницкие ножи.
– Да, вашу мать, работнички! – процедил Давыдов.
Он открыл бытовку, вынес бензопилу, стал дергать тросик, с третьего раза завел.
– Вот это кулинария! – нервно сказал кто-то.
Яровой с Кроммом одобрительно скалились, махали Васе руками – давай, мол, быстрее. Давыдов подошел к ним, широко расставил ноги в кирзовых сапогах, наклонился и плавно опустил ревущую пилу на вывернутую бурую шею.
Корову ободрали, разделали, снесли в погреб по частям. А шкуру скоблили по вечерам, вымачивали в озерце, опять скоблили, а потом прибили к двери. Над притолокой с синей надписью «ССО „ПРОГРЕСС“ – МИТХТ» повесили коровий череп с проломленной лобной костью (сначала вываривали, а потом закопали в муравейник).
Давыдов ничем не показал, что помнит давний выговор Дорохова. Вел себя дружелюбно, на совете бригадиров Дорохова с вниманием выслушивал. Но объект выделил не самый лучший. В паре километров от расположения отряда простиралась огромная поляна с круглым озерцом. Местные говорили, что зимой на эти поляны пригоняют оленей. Дорохову в это не верилось. Зачем гнать сюда оленей? Им что, в тундре тесно? А может, коров сюда сгоняли, черт его знает. Якутские коровы размером с хорошую собаку, шустрые и замызганные, штуки четыре, наверное, их съели за тот сезон.
Дорохов с бойцами валили лиственницы, пилили, рыли полуметровые ямы, вкапывали столбы и гнали изгородь по опушке. В день выходило метров по сто. На второй день Дорохов прикинул выработку и расценки: получалось мало. Даже с учетом аккорда и северных – по двадцать рублей в день на бойца. Этого было недостаточно, так в стройотряде не работают. При расчете Вася мог «ка-тэ-у» снизить, вычеты там всякие – питание, инструмент, бензин.
Дорохов обошел проплешину вдоль опушки. С двух сторон поляны тайга поднималась косогором, и нужной толщины лиственницы там росли гуще.
Дорохов вернулся к бригаде, сказал: «Мужики, покурим».
Ребята подошли, сели на траву, достали «Памир».
– Вот так сделаем, – сказал он. – Родиоша и Костя роют ямы. Тридцать ям в день. Получится, Костя?
Борзов сплюнул табачинку и кивнул.
– Я, Копэ и Тренчик пилим вон там, – Дорохов показал рукой на северный край проплешины. – Валим, сучья рубим и скатываем. Потом подносить придется, но все равно выигрыш времени.
Копэ Джинчарадзе из Батуми, могучий коротышка, штангист-перворазрядник, поскреб пальцами щетину на шее, объявил:
– Да подносить – фигня. Я один все поднесу.
– Ну все, решили, – Дорохов поднял литровую канистру и пошел к пиле.
Давыдов пришел на их объект через неделю. Изгородь тянулась уже на треть периметра.
– Ни черта себе, – сказал Давыдов. – Во ударники коммунистического труда.
– Как у вас там? – спросил Дорохов.
– С замками геморрой, – с досадой сказал Давыдов. – Продольные балки на замках, сцепка, типа, такая.
– А твои раньше с деревом работали?
– Хрящ работал, и Слава Васильев. Чо-то не ладится у них с замками.
– Это просто, – Дорохов закурил. – Надпил до половины, и топором стесать. И такой же крюк у встречной балки.
– Ты это Хрящу объясни… Урод безрукий… Нет у них опыта. Кое-как получается, все на соплях. Прораб не примет.
Дорохов промолчал.
– А ты делал замки? – спросил Давыдов.
– Ну, – Дорохов кивнул.
– Давай тогда на тот объект.
Они закончили изгородь через десять дней и перешли на коровник. Хрящ с Васильевым там уже здорово напортачили. Почти все продольные балки пришлось перекладывать. Чихать было опасно под теми балками, а не то что стропила ложить.
И потом еще было много одинаковых дней, много тяжелой работы, гречки и яблочного повидла. Пару недель моросило, над тайгой висела серая хмарь. Дорохов с бригадой закончили обвязку, положили продольные балки. Мошка заедала. Обвязывали полотенцами шею, голицы не снимали, на голову наматывали майку. И репеллент не помогал.
В августе было два выходных – День строителя, законная суточная пьянка. Поехали отрядом в райцентр Майя, председатель дал ЗИЛ со скамейками в кузове. В Майю на праздник съехались шесть отрядов. Из Хабаровского народнохозяйственного, из Омского медицинского. Еще отряд из Тартусского университета. Все в синих чистеньких курточках, с желтыми платками на шеях, половина отряда – девчонки. Литовки говорили с волнующим акцентом, ударения неправильно делали – ах, что за сказка. До обеда произносились речи, приветствия: вздрогнул таежный край от комсомольской поступи, столько-то квадратных метров жилья и производственных помещений войдут в строй летом. Приехал секретарь республиканского комитета ВЛКСМ, тоже сказал речь. Закончили митинг неформально, в духе нового времени – пели в две сотни голосов: «Рельсы упрямо режут тайгу, дерзко и прямо, в зной и пургу». Потом начался праздничный обед. Гуляш с картошкой, свежие овощи, яблочный сок, «Байкал». Валера Яровой с Тренчиком появились к середине обеда, улыбались во весь рот, тащили два ящика, деликатно накрытые куртками. В других отрядах тоже запаслись. Хабаровчане заготовили «Агдам», «777» и «Русскую». Омичи привезли в Майю ящик «Рябины на коньяке», а тартусские ребята выставили джин «Капитанский». Как стемнело, начались танцы. На трибуну внесли магнитофон «Олимп» с усилителем. Танцевали почти всю ночь. Под итальянцев, под «Оттаван» и «АББА». Ребята из Омска разожгли три костра. Дорохов взял кружку и пошел на огонь. Парень из Хабаровска запел Окуджаву – не поддержали. Тогда хабаровчанин запел: «Понимаешь, это странно, очень странно. Но такой уж я законченный чудак». Это приняли. Тренчик сидел рядом с Дороховым, привалясь плечом, покачивал в такт песне головой и кружкой. И Родиоша тоже подпевал: «Опять тобой, дорога, желанья сожжены! Нет у меня ни бога, ни черта, ни жены!».
Хабаровчанин прервался, чтобы выпить, сипло выдохнул в кулак, огляделся и спросил:
– Ребята, может, кто спеть хочет?
– Можно? – неожиданно сказал Дорохов.
Ему передали гитару.
– Эту, наверное, все знают, – сказал он. – Помогайте, мужики.
И запел: «Когда на сердце тяжесть, и холодно в груди, к ступеням Эрмитажа ты в сумерки приди».
Сезон оказался нелегким, и денег вышло меньше, чем Дорохов ожидал. Но та ночь была хороша.
Наутро отряд «Прогресс» вернулся в расположение, день отлеживались, лечились брагой, отдыхали. А потом сезон продолжился до самого расчета.
Когда двадцать восьмого августа плыли на катере от Бестяха к Якутску, Дорохов сидел на корме, курил «Памир» и думал, что больше он никогда руками работать не будет. Хватит. За неполных два месяца он получил тысячу двести. Деньги неплохие, но на Каме он заработал тысячу восемьсот. Из-за борта долетали брызги, носился над Леной осенний уже ветер, он закручивал на огромной реке барашки и сильно прохватывал через застегнутую куртку. «И холодно, и ветер, и сумерки в глазах. Разорванным конвертом закончился азарт».
В потайном кармане приятно топорщилась пачка сиреневых двадцатипятирублевок. Но ныло разочарование, ощущение, будто задумывал подвиг, а получилась глупость. Дорохов дотягивал папиросу, закуривал другую и думал: он, без пяти минут инженер-химик, небезголовый мужик, проторчал в тайге два месяца. А дальше? Получит диплом, защитится. Потолок – триста рублей, да поди еще доживи до этих трехсот. Да в общем не в деньгах дело. Просто копошение какое-то вокруг ничтожное. Вся жизнь – такое копошение. А чтобы как отец – это не по нему. Всю жизнь отвести на грандиозное дело с большой буквы, на какие-нибудь ракеты, заводы. Чтоб инфаркт к сорока, чтоб седые виски, и план вытягивать сквозь скрежет зубовный, и домны пускать, хрипя от натуги.