Крестил ее отец Владимир Сорокин.
Менялась и Надя. Из рассказа Тани:
«Когда Надя узнала, что у нее саркома, и что смерть неизбежна, с ней была истерика. Она буквально уцепилась за меня: «Сделай что-нибудь! Теперь у меня есть всё, я хочу жить! По чему жизнь уходит, когда я всего достигла?» И вместе с тем у неё появилось страстное желание познать Истину. Она уже поняла – через Евангелие, что жизнь не кончается. Есть жизнь души… Человек не исчезает бесследно. Значит, смерти нет? Врачи сказали, что жизни осталось от месяца до одного года. Надя тут же раздала свои вещи, подарила дачу, продала машину, гараж, и на все эти деньги пустилась в паломничество по монастырям».
Теня уговаривала меня снять фильм о Надежде. Я всё медлила.
Надежда в молодости
До болезни и обращения
Надежда рассказывает о своей болезни
Последний кадр
Я еще помнила те годы, когда кинокритики вовсю спорили, хороню ли поступил югославский режиссёр, снимавший рассказ старого партизана, который во время съемок заплакал, а оператор камеру не выключил, и эти кадры вошли в фильм. Это были годы, когда режиссёр стоял перед нравственным выбором, а добро и зло еще и менялись лукаво местами. В те времена слово «папарацци» ещё никто не знал, и документальное кино не было лишь охотой за сенсацией. А тут снимать тяжелобольного обреченного человека…
Лето 1997 года. Таня жила в Петербурге. Переживала очень, что оставила Надю в палате смертников, а от неё никаких вестей. Жива ли? И вдруг звонок: «Надя завтра приезжает, очень хочет познакомиться с тобой».
Увидела я Надежду – и глазам своим не поверила: радостная, сияющая внутренним светом, смеясь, рассказывает, как бежала из палаты смертников, как врачи поставили на ней крест, а историю болезни сдали в архив. «Для врачей умерла, а для Бога живу!» Мы проговорили день, и я поняла, что её надо снимать. «Эту историю должны знать все, понимаешь?» – говорила Надя. И я начала её снимать. Она не знала церковного обихода. Она говорила «клирокс» вместо «клирос», путала омофор с фелонью. Но вера её была поразительна, вера вошла в неё, как удар молнии. Казалось, Господь мгновенно и очень щедро одарил её благодатью.
Это же в ней увидел схиигумен Илий, старец Оптиной пустыни, знавший Надю:
«Господь открыл ей свою волю, и разум вложил ей благодатный. Она всё время искала её, её душа искала, жаждала этой благодати, этой радости внутренней. Господь ведь знает, Господь ведь знает всё! Только человек принял бы это. По-настоящему! Он посылает чудеса».
Главным эпизодом фильма стал рассказ Нади о том, как она заболела. История эта – мистическая. Я не рискую ни передавать прямую речь, ни своё изложение её. Посмотрите фильм.
Так что же произошло с героиней фильма? Фильм ставит вопросы, но не даёт прямых ответов. Я хотела, чтобы ответ родился у зрителей. Вы не поверите, но самые точные ответы были у детей. Моя знакомая учительница решилась показать фильм в школе. А потом принесла пачку коротких сочинений. Вот выдержки из них:
Екатерина Боровик, 7 «Б» класс:
«…главное в жизни не деньги, а душевная красота и душевное здоровье. Чистота души поможет выжить даже при самой серьезной болезни. Господь простит нам грехи, если мы сможем их понять и найдем в себе силы их исправить. Жизнь – это испытательный срок: либо мы отдаемся земным соблазнам, либо каемся в своих грехах, от этого зависит, куда мы попадём после смерти».
Евгения Салютина, 7 «Б» класс:
«…счастье, когда платишь за свои грехи на земле, а не после смерти. Счастье, когда ты, а не твои дети расплачиваются за грехи».
Михаил Михайлов, 7 «Б» класс:
«Человек благодарит Бога за посланную болезнь, потому что из-за нее он не может совершить грехов».
Старец Илий смотрит фильм и вспоминает Надежду
«Исцеление»
Четыре года я снимала фильм «Надежда». Три года – уже после Надиной смерти. Я ездила по монастырям, где бывала она, чтобы расспросить людей, знавших ее. «Новый Валаам» в Финляндии, наш Спасо-Преображенский Валаамский монастырь, Оптина Пустынь.
Фильм еще не был готов, но люди уже знали о нем, и некоторые задавали вопрос: «Как же так, она столько молилась, ездила к старцам, жила подолгу в монастырях, почему же она не исцелилась, умерла?»
В один из приездов в Англию я рассказала историю Надежды Владыке Антонию. История эта его взволновала:
– И люди будут знать про эту женщину?
– Да, Владыко, я готовлю фильм о ней, вот вернусь и буду монтировать.
– Так в чем же Ваш вопрос?
– Вопрос в том, всегда ли исцеление означает физическое выздоровление?
– Я думаю, что Ваш вопрос содержит уже ответ, что исцеление необязательно значит возвращение к физическому здоровью, а к тому, чтобы человеку была возвращена цельность, которую он потерял. Эта цельность может включать в себя и физическое изменение, но не обязательно. Мне вспоминается сейчас разговор, который был между одним священником и Софьей Михайловной Зерновой, которая долго умирала, и мучительно, и этот молодой священник ее спросил, как она объясняет это: почему Бог ей дает такую долгую, мучительную смерть, когда она всю жизнь занималась другими людьми и старалась делать для них все, что только она могла сделать сама и через других людей. И она уже при смерти, за несколько месяцев ответила: «Я думаю, что это для того, чтобы я научилась молиться. Это месяцами длится, чтоб я выросла в другую меру». И я думаю, что это замечательный ответ. Самое простое, что мы ожидаем – это физическое чудо. И если Вы думаете о физических чудесах, то нередко бывает, что с Божией помощью, даже при участии людей, врачей или окружающих, человеку делается значительно лучше физически и даже душевно, но он другим человеком не становится, а вместе с этим, вся цель жизни – это стать другим человеком. Ты рождаешься, с одной стороны, невинным сам по себе, а с другой стороны – носителем всей наследственности тысячелетий.
В этом замечательное значение родословной Христа: Божия Матерь является наследницей человеческого рода, людей, которые после падения святыми не становились сразу, но боролись за цельность души, за обновление свое. И хотя порой они и падали, и были недостойны своего идеала, но вместе с этим они себя очищали и очищали не только себя, а через это очищение освобождали и своих предков от того, что те ей или ему передали…
…И вот мне кажется, что порой болезнь играет колоссальную роль, потому что она нас останавливает. Пока мы здоровы, пока мы молоды, пока мы сильны, пока нам все кажется возможным, мы не задумываемся часто над некоторыми вещами, а болезнь нас останавливает: «Стой, смотри – перед тобой крест, перед тобой гроб, перед тобой смерть. Ты с этим хочешь войти в вечность или не хочешь?» И вот мне кажется, что болезнь, и трагическая болезнь как та, о которой Вы сейчас рассказывали, и трагическая жизнь, о которой Вы упоминали, именно в этом смысле богата, драгоценна и значительна. Эта женщина прожила много лет совершенно вне контекста с вечностью и вдруг болезнь разразилась, которая сказала: «Время прошло, времени больше нет, перед тобой есть только вечность: что ты с этой вечностью сделаешь?»
В данном случае, она, конечно, переменившись таким неописуемым образом, наверное, стала перед Богом и сказала: «Вот, я сначала взяла все недостойное вечности, и вдруг Господь поразил меня такой болезнью, что я опомнилась и преобразила свою жизнь».
Я слушала его, а перед глазами вставало лицо Надежды, сначала молодое, в годы бесшабашной жизни, потом слезы во время болезни, а потом – последний кадр фильма, где она, через окно медленно двинувшегося поезда, крестила нас. Ее изуродованное лицо сияло светом, красотой, любовью, радостью. Она исцелилась, возвратилась к себе – цельной. В ней произошло главное, к чему должен стремиться человек – преображение.
Недолюбленные
Много лет я прихожанка Храма во имя Смоленской иконы Божией Матери в Петербурге, а о том, что наши священники окормляют Зону в Обухово, узнала случайно.
Как-то после Литургии услышала голос отца Игоря Есипова:
– Завтра идем в тюрьму!
Я обернулась – он стоял рядом, разговаривал с двумя прихожанками.
– А я?! – вырвалось у меня.
Отец Игорь обернулся ко мне:
– Приходи! – и он назвал адрес.
– А камеру можно взять?
– Вот это не знаю. Надо заранее просить разрешение. И, видя мою растерянность, произнес: «Помолимся!».
Это «помолимся» обнадеживало, потому что помогало уже не раз.
И все же было большой смелостью с моей стороны явиться на другой день в Зону с видеокамерой. В список для пропуска отец Игорь вписал меня как певчую из хора, а про камеру сказал: «Если рыжая Верка будет в плохом настроении – размажет камеру по стене». Мы стояли во дворе перед входом в Зону и можно было еще остаться по эту сторону дверей.
Но отступать было поздно.
Открылись двери, мы вошли в маленький тамбур. Дальше была решетчатая дверь, за ней металлоискатель. До сих пор не понимаю, почему я не ушла.
Нас пропускали по трое. Первыми вошли отец Игорь, дьякон Алексей, третьим шагнул наш прихожанин Сергей Чечуга. Одетый в черный костюм с белой полоской воротника над черным свитером, он походил на протестантского пастора. В последний момент он взял у меня сумку, шепнув: «Я попробую». Сумка была большой, тяжелой, кроме камеры там лежал металлический штатив.
Когда Сергей проходил через металлоискатель, тот зазвенел. Ноги у меня подкосились, я схватилась за решетку. К Сергею рванулся охранник:
– Что у Вас там?!
– Священные сосуды, – спокойно ответил Сергей.
– А-а, проходите… Следующие!
В следующей тройке была я. На ватных ногах я прошла сквозь металлоискатель, предъявила свой паспорт «рыжей Верке». Она оказалась симпатичной молодой женщиной и, судя по всему, была в хорошем настроении.
А камера в руках Сергея уже плыла по двору Зоны, и нам навстречу бежали заключенные – православная братия. Бритоголовые, худые, в черных ватниках, они преданно смотрели на отца Игоря, норовя поскорее взять у него благословение. Все происходило молча, но было видно, что они рады нам. Отец Игорь на ходу благословлял их, о чем-то спрашивал, они отвечали.