Мы вошли в двухэтажное здание. На первом этаже был спортивный зал, оттуда доносились звуки тяжелого рока и стук спортивных снарядов. Прямо над спортивным залом, на втором этаже, находился Храм. Он был полной неожиданностью для меня: хороших размеров помещение, с алтарем, иконостасом, Царскими Вратами.
На входной двери – аккуратная табличка, изготовленная каким-то умельцем из дерева: «Храм во имя Святителя Тихона Задонского».
Нас ждали. В храме уже стояло человек шестьдесят. Попросив благословения у батюшки, я обратилась к ним. Назвала себя, рассказала, где работаю, что хочу снять.
– Обещаю Вам не снимать тех, кто не хочет попасть в кадр. Если такие есть, поднимите руку. Руки никто не поднял. Я вздохнула с облегчением. И начала снимать.
Снимать Богослужение сложно, все время чувствуешь некую вину. Ведь ты с камерой невольно вторгаешься в святая святых, ты можешь человеку помешать молиться или исповедоваться.
А уж в тюремном храме, где нельзя укрыться за колонной, или стоять в дальнем углу и работать с камерой, было особенно неловко. Я старалась не привлекать к себе внимания, не отрывала глаз от видоискателя. Но время от времени мне удавалось снять крупный план.
Эти кадры были бесценны. Вот старый человек застыл с напряженным трагическим лицом. В глазах – слезы. Вот другой стоит, закрыв глаза, губы слегка шевелятся – молится. А вот высокий красивый парень, стоит, низко наклонив голову.
Я снимаю длинные планы. На них можно за кадром рассказать о человеке. Но это – если человек разрешит.
Историю этого высокого красивого парня я потом узнала, но он попросил не упоминать о ней в фильме.
Отец Игорь исповедовал заключенных. К нему стояла очередь, каждый держал в руках листок бумаги – на нем записаны грехи.
Снимать исповедь – особая ответственность.
Как-то давно, на первом фестивале православных фильмов, мы увидели в фильме исповедь. Человек был снят со спины, но мы слышали каждое сказанное им слово. Звук был записан. То есть тайна исповеди – нарушена.
Фестиваль шел в Издательском Отделе Патриархии, и во время обсуждения за круглым столом я напомнила об этом эпизоде и предложила ввести церковную цензуру. Шла перестройка, слово «цензура» звучало неприлично. Предложение мое не было принято.
Я снимала исповедь. Заключенные по очереди подходили к отцу Игорю, протягивали листочек и вставали на колени. Отец Игорь внимательно прочитывал написанное, потом рвал листок и возвращал обрывки стоявшему на коленях. Словно уничтожал грехи! Потом что-то говорил, низко наклонившись к потупившемуся грешнику. Лица исповедовавшегося я не видела, зато лицо священника было видно хорошо. В нем было сострадание, сочувствие. Так мог смотреть отец на любимого сына, который заблудился, испытал падение, потом вернулся к отцу и покаялся. Во взгляде священника была высшая точка любви – жалость.
Эти кадры стали пиком, кульминацией фильма. Но об этом я расскажу позже.
После Литургии мы пили чай. Я приглядывалась к заключенным, они – ко мне.
По опыту я знаю, что человека разговорить перед камерой очень сложно. Нужно каким-то образом расположить его к себе, завоевать доверие. На это нужно время. И я всегда откладываю интервью на конец съемок.
Когда мы снова собрались идти в тюрьму, отец Игорь предложил мне заранее получить разрешение на съемку. То есть надо было придти на Захарьевскую,14 – в Главное Управление Федеральной службы исполнения наказаний – ГУФСИН, с официальным письмом от студии и получить на него официальный ответ – разрешение на съемку.
Официально я числилась работающей на «Леннаучфильме». Это был конец 90-х годов, и студия наша влачила жалкое существование. Не было заказов, не было работы, электричество и отопление были отключены. Коллектив не получал зарплаты и режиссеры еле выживали без работы. Кто-то мыл полы в магазине, моя однокурсница работала поваром, а одна молодая и талантливая женщина-режиссер, брала на содержание кошек у людей, уезжающих в отпуск.
Мое положение было лучше. У меня была своя видеокамера. Вот с ней-то я и явилась в тюрьму.
И все-таки я пошла к директору студии. Им был тогда Александр Александрович Соколовский.
Рассказала ему все, попросила помощи. И он, умница, нашел выход из положения.
– Понимаешь, мы не можем написать на официальном бланке: «Киностудия «Леннаучфильм» снимает фильм о тюрьме», это неправда. Но мы можем написать: «Режиссер киностудии «Леннаучфильм» такой-то, снимает фильм о тюрьме». Это – правда.
Знала бы я, чем это обернется.
На Захарьевской меня принял немолодой офицер, прочел письмо и сказал:
– Ну что же, съемки разрешим, только за съемку надо платить.
Я была в растерянности. Вот, что значит солгать: я не могла ему сказать, что студия не имеет к фильму никакого отношения, что материально меня никто не поддерживает, что мною движет только неодолимое желание снимать кино. Понял бы он меня? Вряд ли.
И пришлось солгать еще раз. Я говорила, что смета у нас очень маленькая, что такие расходы не предусмотрены, что мы снимаем положительный опыт работы священника в Зоне (что было правдой). Наконец, я предложила прочесть заключенным несколько лекций с показом фильмов.
Теперь он сказал:
– Нам нечем Вам платить.
Я замотала головой, какие деньги, бесплатно, конечно.
Он сидел ко мне боком, а тут вдруг повернулся и спросил:
– Зачем Вам это нужно?
Я не знала, что ему ответить. Я ведь действительно хотела показать в Зоне лучшие фильмы, например «Благодатный огонь» Саши Слободского, который он только что привез из Иерусалима. Или свою «Надежду», которая никого не оставляла равнодушным и многих привела в Храм. Я ведь действительно хотела достучаться до заблудших душ. Но зачем мне это нужно, я не смогла объяснить.
Литургия в тюремном храме
Установка купола тюремной церкви
Колокол для храма
Съемки разрешили.
Не могу не вспомнить об одной из них.
В тот день, на крыше здания, в котором была устроена церковь, прямо над нею, устанавливали купол с крестом. Это была тяжелая и ответственная работа, чтобы поднять его на возвышение, были проложены рельсы, по которым его и должны были втащить наверх. И, конечно, я должна была снимать это событие. Было летнее утро, день обещал быть жарким. Но когда мы поднялись с трудом на крышу (лестница на крышу была короткой и меня втягивали на руках, а потом передали штатив и сумку с камерой). Когда я оказалась на крыше, то с ужасом поняла, что съемки может не получиться. Все небо было затянуто черным, нет, это были не облака, это был ровный без просвета, низко висящий черный полог. В отчаянии, я сказала отцу Игорю, что из-за темноты ничего не получится.
«Помолимся», – сказал он. Наших певчих в этот день не было, но несколько молодых парней держа в руках текст, запели Тропарь Кресту: «Спаси, Господи люди твоя и благослови достояние твое…»
Пели они не очень дружно, голоса были грубоваты, однако, все слова были слышны отчетливо.
Я возилась с камерой, выбирая место съемки, перетаскивала несколько раз штатив, проверяла фокус и трансфокатор.
Ребята пели, потом все рассыпались по крыше, окружили плотным кольцом купол и стали медленно толкать его наверх. Купол был сделан из белого металла и, глядя на него в объектив, я поняла, что он как-то уж очень сверкает. Не отрывая глаз от камеры, я поставила первый фильтр, уменьшающий блеск купола, его оказалось мало, и я поставила второй. И только тогда оторвала глаза от объектива, чтобы глянуть на все происходящее. Купол невыносимо сверкал, отражая лучи солнца. Черный полог из туч куда-то делся, небо было абсолютно чистым, ярко голубым. Съемка получилась! Я снимала долгие планы, в кадре перемешались заключенные с нашими парнями из храма. Это было замечательное зрелище. Купол встал на место и все закричали «Ура!».
Надо было видеть это общее ликование!
Отец Игорь освящал купол. Все по очереди фотографировались на его фоне.
Проходя мимо меня, отец Игорь с улыбкой спросил:
– Солнце заказывали?
Я смотрела на ярко-голубое небо, на солнце, на купол, на батюшку и до меня постепенно доходило – молитва была услышана!
А через год в храме появился колокол. Его подарила мама одного освободившегося парня уже после того, как он вышел из тюрьмы.
На установку колокола явились несколько священников нашего храма и сам настоятель – отец Виктор Московский.
В Храме отслужили Литургию, потом отец Виктор освятил колокол и его подняли на крышу. На крыше собралось в тот день очень много народа. Колокол с любовью и тщанием укрепили на деревянной балке, и первым в него звонил отец Виктор.
Потом все фотографировались на фоне колокола, люди перемешались и я поняла, что два прихода – нашего Храма во имя Смоленской иконы Божией Матери и того, на крыше которого все происходило – Святителя Тихона Задонского – смешались в один.
Потом все спустились пить чай в комнату при храме – она служила и библиотекой, и просмотровым залом и трапезной. Отец Виктор всегда внимательно следил, чтобы мы не являлись в Зону с пустыми руками, поэтому стол был уставлен пряниками, пирожными, конфетами. За чаепитием отец Виктор произнес:
– Теперь Вам нужен хороший звонарь!
Неожиданно эта фраза вызвала смущенные улыбки. Словом «звонарь» в Зоне называли человека, «который постукивает», так деликатно кто-то назвал стукача.
Все смеялись, и настроение нам это не испортило.
Я снимала фильм два года.
О. Игорь Есипов. Исповедь
О. Игорь Есипов
О. Виктор Московский
За это время я успела съездить в Англию, снова увидеть Владыку Антония. Я рассказала ему о съемках в тюрьме, советовалась, задавала вопросы и, наконец, попросила сказать какое-то напутственное слово заключенным. Он согласился.
Вернувшись домой, я принесла кассету с беседой Владыки Антония в тюрьму и показала ее героям моего фильма. Мне важно было увидеть их лица во время просмотра, когда Владыка словно обращался прямо к ним. Я заранее поставила камеру перед зрителями – немного сбоку, чтобы она им не мешала смотреть. Помещение было тесным, зрители сидели и стояли близко друг к другу, так, что все были видны в кадре. Сама я села в стороне и к камере больше не подходила.