Реакция превзошла все ожидания. Мои зрители долго не могли поверить, что Владыка Антоний обращался к ним, разговаривал с ними, делился опытом тюремного священника. Он в молодости ходил в английскую тюрьму и хорошо знал, как трудно идут на контакт, на исповедь люди, преступившие черту, и как ему удавалось уговорить человека на последнюю исповедь перед казнью.
Они слушали его так, будто он говорил с каждым из них и про него.
«…Когда ты попадаешь в тюрьму, когда ты арестован, ты окружен недружелюбием, враждой, порой и ненавистью, полным недоверием, и с этим надо как-то справляться.
Я был в течение ряда лет в Англии тюремным священником и посещал террористов, главным образом греческих, потому что к ним не пускали греческих священников.
Большей частью тюремные заключенные не все террористы были, были и «нормальные» жулики и преступники, и они исповедовались обычным образом, мы с ними молились, и я им давал разрешительную молитву, давал им причастие, и отношения создавались удивительные, потому что после их освобождения один за другим приходили ко мне и говорили: – Я не знаю куда деться, потому что люди, с которыми я жил раньше, меня не хотят, они бояться, что я стал убийцей, вором, разбойником. Куда мне деться?»
Я их всех брал жить к себе. И они жили у меня. И я как-то одного спросил: «А скажи, я вот тебе доверяю, и доверяю твоим товарищам, которые приходят тебя навестить, а вы меня в какой-нибудь день до тла обкрадете или нет?» И он мне ответил замечательную вещь: «У нас в воровской среде такое правило, что если какого-нибудь вора человек приютил, то ни он его не обокрадет, ни его шайка». Это было замечательно, это было возрождение в человечество.
И вот мне кажется, что очень важен еще один момент, который забывается во всех тюрьмах, и я думаю в России из-за множества людей, вероятно, больше, чем где-либо, что тюрьма не место наказания в первую очередь, это место перевоспитания и возрождения.
И если бы тюремное начальство и люди, связанные с тюрьмой, больше об этом думали, было бы всем лучше. И им было бы лучше несомненно, и тюремным заключенным. Потому что, когда человек попадает в тюрьму на короткий или долгий срок, и когда он знает, что он здесь только для того, чтобы ему сделали жизнь как можно более трудной, чтобы он исстрадался за то, что он сделал, у него только нарастает злоба, ненависть, неспособность простить и готовность вернуться в свою среду и отомстить, отомстить или укрыться. Тогда как если тюрьма была бы предусмотрена так, что, конечно, это место наказания, это место строгой дисциплины, это место, где человека ставят лицом к лицу перед его преступлением, но с тем, чтоб он исцелился душой, и этому человеку надо помочь освободиться от всего зла, которое накопилось – необязательно по его вине, но общества, в котором он живет, по вине бедности, по вине загнанности, по вине среды, по вине того, как с ним обращаются. Что все это у него постепенно кончилось, что он мог бы посмотреть на тюремщика и видеть в нем человека. Но для этого нужно, чтоб тюремщик посмотрел на него и увидел в нем человека. И когда посещает его священник, надо, чтобы священник смотрел на него как на брата. Чтобы он был в состоянии обнять его.
Еще до революции была издана книга таким отцом Спиридоном, который был тюремным священником на каторге в Сибири, и где он говорит о всех своих встречах, и о том, как возрождались люди от того, что он в них видел собратий, их мог обнять, их мог утешить, их мог поддержать, никогда в них не видел преступников, а, как говорили тогда в России о преступниках – «несчастных». Вот, что я хотел сказать всем: и тем, кто заключены и, может быть, еще тем, кто их заключает».
Этот отрывок из беседы Владыки Антония в фильме не кажется длинным, его лицо сменяли лица слушающих, и пока его голос звучал за кадром, за зрителями интересно было наблюдать.
После этого просмотра, что-то изменилось в наших отношениях. Заключенные стали больше мне доверять. И я начала снимать интервью. Попросту говоря, я выслушивала и записывала долгие рассказы об их жизни. Иногда я видела, что они лгут. Не все из того, что они рассказывали, я могла взять в фильм, но даже то, что вошло, было бесценным.
Вглядываясь в них, я стала понимать, что их в жизни недолюбили. Кто-то был нежеланным, недолюбленным еще во чреве матери, или потом, маленькими они не знали ласки, или в юности кто-то обидел, или позже любимая женщина разлюбила.
Недолюбленные, они шли на крайность – преступление.
Я монтировала фильм, писала дикторский текст и никак не могла словами выразить эту мысль: в тюрьме сидят не преступники, а недлюбленные.
Я рвала написанное и была в отчаянии. И тогда произошло то, что я не смею называть чудом, но другого слова я меня нет.
Я сидела за письменным столом, когда раздался телефонный звонок. Звонил игумен Николай (Парамонов) – наместник Свято-Троицкой Сергиевой Приморской мужской пустыни. Он очень редко звонил мне, обычно, поздно вечером.
Книголюб, книгочей, он зачитывал отрывок из творений святых отцов, какое-нибудь редкое высказывание Василия Великого или Иоанна Златоуста. Такое, что если не знать автора, то кажется, что слова написаны о сегодняшнем дне.
Но он никогда не звонил днем. Оказалось, он только что получил второй том творений Тихона Задонского и хочет мне прочесть одно место из него. При словах «Тихон Задонский» сердце мое дрогнуло, ведь престол в тюремной церкви – Тихона Задонского.
Он начал читать. Глава называлась «О любви».
«Ежели бы в людях была любовь, не боялись бы мы разбою, убийства, насилия, грабления, ибо любовь искреннему зла не творит.
Ежели бы любовь была, не было бы хищения, воровства и прочего зла.
Ежели бы любовь была, не обманывали нас люди, не прельщали и не лгали бы нам.
Ежели бы любовь была, не нужны были нам судебные места, ибо не было бы чего судить и осуждать.
Ежели бы любовь была, не сидели бы в темницах люди, любовь бы их до того не допускала».
Я лихорадочно записывала. Когда отец Николай кончил читать, я спросила, знает ли он, над чем я сейчас работаю. Он не знал. Я рассказала ему все: о тюрьме, о престоле Тихона Задонского в тюремном храме, о недолюбленных и о том, что мучительно ищу слова о любви и не нахожу их, а Тихон Задонский 200 лет назад уже все знал об этом.
Отец Николай долго молчал, потрясенный, а потом сказал:
– Слушай, это тебе Бог послал!
Слова Тихона Задонского, явившиеся так кстати, определили главный смысл фильма.
Я произносила их за кадром в тот момент, когда отец Игорь, по-отечески положив руку на плечо склонившегося в исповеди человека, слушал его, внимательно вглядываясь в лицо.
Лица исповедовавшегося я не видела, но была уверена, что он ощущал на себе взгляд священника, в котором были и сочувствие, и понимание, и любовь.
«Ежели бы любовь была, не сидели бы в темницах люди,
Любовь бы их до того не допускала…»
И я вдруг подумала, что многие из тех, кто переступил черту потому, что его недолюбили там, на воле, впервые узнали, что любовь есть – здесь, в тюремном храме.
«Митрополит Антоний был выражением и воплощением любви Христа и любил каждого человека»
На вопросы портала «Религия и СМИ» отвечает Валентина Ивановна Матвеева – кинорежиссер, автор цикла фильмов о Митрополите Антонии Сурожском.
Вопросы задает Андрей Зайцев.
– Валентина Ивановна, насколько адекватно образ Владыки передают печатные тексты, аудиозаписи и фильмы?
– Вы знаете, что из всех изданных текстов митрополит Антоний не написал ни строчки – это все за ним записывали. Другое дело, что остается непередаваемым его манера говорить, его тембр голоса. Все это было также насыщено благодатью. Особое счастье – слышать его голос и видеть в это время его лицо. Меня всегда поражал тот огонь, который горел в нем всегда ровным негаснущим пламенем. Откуда брался этот огонь в уже немолодом, больном человеке? Только от Бога. Владыка был наделен особым даром пророчества, проповедничества. Он говорил на языке, абсолютно понятном современникам, но в тоже время, он никогда не говорил таким «сахарным сиропом», которым сейчас написаны некоторые православные книги. Вот этого «сиропа» абсолютно не было ни в речах, ни в словах владыки Антония. Он говорил иногда очень жестко, например, со студентами в Духовной Академии.
– Митрополит Антоний умел предельно честно говорить о смерти. Он никогда не скрывал горькой правды, и в тоже время как-то пронзительно чувствовал, что и как сказать человеку об этом. Это понимание смерти было как-то связано с его медицинским образованием?
– Я думаю, что такое понимание и проживание смерти сопровождало его с тех пор, как он в 25 лет, приняв тайно монашество, был врачом: сперва в бедных кварталах Парижа, а потом и хирургом на поле боя. И там он каждый день сталкивался со смертью и наблюдал ее. Он стал просиживать ночи у постели умирающих и приобрел громадный опыт. Он всегда говорил людям правду. Этот опыт приучил его не врать, даже своей матери, у которой был рак. Эта правда сделала их настолько близкими, насколько было возможным в этом мире.
– А какие еще темы были также важны для Владыки?
– Тем было очень много, он два раза в месяц проводил беседы со своими прихожанами.
Я записывала не все, поскольку была там 2–3 месяца в году. Мне очень запомнились несколько бесед о Богородице. Когда он начинал говорить о Богородице и крестной смерти ее Сына, у меня просто бежали мурашки по спине – я видела перед собой человека, который словно бы там присутствует и описывает своими словами то, что видит. Это было так страшно и так прекрасно. Он был очень увлечен этой темой.
Еще владыка очень много говорил о молитве самых разных людей – маловерующих и глубоко верующих. Возможно, его не любили еще и за то, что он понимал, что бывают случаи, когда человек устал и не может вычитать все правило – тогда он предлагал ограничиться только одной молитвой. Может это и вызвало неудовольствие каких-то «крутых православных». Обычно они совсем недавно в Церкви, а до этого были, например, комсомольцами, и пришли к православию довольно поздно. Вот эти люди и становятся очень фанатичными, а владыка фанатизм не любил.