– Ту общину, епархию, которую создал митрополит Антоний, удалось ли ее сохранить после его смерти? И, кстати, можно ли считать владыку «типичным епископом»?
– После его смерти я не была в Лондоне, поэтому на первую часть вашего вопроса я не могу ответить. Я думаю, что с точки зрения России, он не был типичным епископом потому, что тип жизни на Западе у него был совсем другой. Он жил на маленькую пенсию, отказывался от келейника, у него не было секретаря. У него епархия была небольшая, и почти всю жизнь он ею сам управлял. Раз в год все священники съезжались на Литургию, и раз в год и священники и миряне встречались на конференции, где обсуждались какие-то насущные проблемы. Так что они были хорошо соединены друг с другом, жили общими интересами и вели такой же образ жизни, как и владыка. Паствы было немного, материально было тяжеловато.
– Когда смотришь фильм, читаешь книгу, часто кажется, что митрополит Антоний говорит лично с тобой. Этот дар пронзительного общения с каждым он сохранил до конца своих дней?
– Такое качество он сохранил до последних дней. Я это называла «терять дистанцию».
На первой встрече с ним я очень переживала: старалась быть серьезнее, умнее, чем есть на самом деле, задавала «умные» вопросы, но уже через минуту мы разговаривали, как двое давно знакомых людей. Когда я возвращалась домой, то всегда хваталась за голову со словами: «Я опять потеряла дистанцию. Кто он и кто я». А ему эта дистанция была не нужна: во-первых, он тебя видел насквозь и понимал, чего ты стоишь, а во-вторых, он просил всех своих близких прихожан называть его на «ты». Кто-то смел, а кто-то не смел, но многие говорили ему «ты», и когда он умер, я вдруг обнаружила, что я ему стала говорить «ты» перед его портретом. Портрет висит недалеко от иконы, а к Богу мы всегда обращаемся на Ты. Я обращаюсь к Владыке, а потом произношу его любимую молитву: «Господи, возьми мою жизнь в свою руку, и сделай с ней то, что я хочу сделать, но не могу».
– Владыка всегда говорил, что нельзя детям плохо говорить о Христе, лучше никак не говорить, чем небрежно. Как в этой связи Вы относитесь к идее преподавания ОПК. Далеко не все учителя талантливые и верующие люди…
– Это очень сложный вопрос. Вся моя душа протестует против письма 10 академиков. Но в конечном итоге, все задают себе этот вопрос: «А кто будет преподавать?». Меня укрепляет одна мысль: написан замечательный учебник, он уже есть по всем классам, и если даже среднему учителю дать его в руки, то можно начать по нему преподавать ОПК.
Ведь это не богословие или история религии, а рассказ о том, чем жила Россия тысячу лет, и на чем зиждется вся наша культура: слово, живопись и музыка. Это надо знать обязательно каждому человеку, который говорит на русском языке, если даже он другой национальности. Если он хочет жить в России, то он должен знать, на каких духовных основах зиждется вся наша культура.
– Последний вопрос. Что чувствует Валентина Матвеева, которую многие воспринимают как свидетеля жизни митрополита Антония, как очевидца его трудов?
– Я каждый свой фильм начинала и заканчивала со страхом: не так сделала эпизод, не так смонтировала, может быть, митрополит Антоний недостаточно ярко здесь изображен. Этот страх ответственности перед ним, перед Богом. Но было бы слишком смело считать себя именно проводником. Я просто делаю, что могу, и считаю, что у меня есть какой-то долг перед Владыкой, который спас меня от смерти, есть долг перед Богом, который продлил мою жизнь. Я искренне не считаю себя достойной той роли, которая мне определена – быть свидетелем жизни, жизни митрополита Антония.
Часть вторая. Необъективный свидетель
«Доченька, что такое режиссёр?
Я знаю, оператор снимает, художник рисует, артисты играют.
А что делает режиссёр?
Напиши ты мне, а то соседи спрашивают, а я не знаю, что ответить».
Сон
Ночью просыпаюсь от тревожного сна: я не поставила в фильме важный эпизод – какой? – ускользает из памяти. И слова, слова текста надо передвинуть на две секунды, там неприятная пауза. Но какие, какие слова? Я их потеряла, забыла. Я сижу в постели, озираясь, не понимая, где я. И лишь через мгновение, не сразу, я просыпаюсь окончательно, вынырнув из сна, как из омута, словно, перехожу из одной реальности в другую.
Всё в порядке: фильм смонтирован, текст разложен правильно, ничего не потеряно. Но тревога в моих снах не оставляет меня. Всё дело в начале фильма. Там стоит неточная фраза – не то, не то… Я измучилась, переписывая ее. Не то…
Господи! Зачем Ты выбрал меня для этой работы?
Я слабая, безвольная, неуверенная в себе, я часто падаю духом и у меня болит сердце. Почему я, Господи!
«Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи!» – гремит во мне голос Владыки Антония. Это – конец фильма, заключительный эпизод. Это слова, сказанные Господом Апостолу Павлу. Значит, и он мучился?!
Постепенно я успокаиваюсь. Я знаю, знаю – отчаяние – великий грех, это от того что надеешься только на себя и веры в тебе маловато.
Надо стать ничем, тише воды, ниже травы, отдаться Его воле, стать полым тростником. Тростник – легкий, невесомый колышется от дуновения ветерка, шуршит. И вдруг становится дудочкой, издает чистый и верный звук.
Ты – ничто. Полый тростник.
Утром в голове родились слова, которые я искала месяц. Фильм готов. Не было только этих слов.
Они – начало фильма.
Дипломная работа
Я иду к А. А. Юрлову[2] договариваться о съемках фильма. Этот фильм – моя дипломная работа на Высших режиссерских курсах.
Мне страшно. Я много слышала об этом человеке. У меня есть пластинки с записями хора. И вот в первый раз я буду разговаривать с самим Юрловым. Меня мучит вопрос: сказать или не сказать, что это моя первая работа в кино?
Решаю промолчать.
Юрлов пьет чай, рассматривает меня. Он молчит, а я сбивчиво говорю. Горло перехватывает, и вместо продуманного, серьезного вступления получается жалкий лепет.
Стакан пуст, перерыв окончен – он идет репетировать. На ходу бросает: «Согласуйте съемки с расписанием концертов – у директора капеллы. Кстати, и все финансовые вопросы с ним решите».
– А как же… – говорю я.
– А пока походите на репетиции, послушайте. Поймете, что к чему.
Я брожу по опустевшим приделам старого собора на Бакунинской улице. Рассматриваю шероховатые побеленные известью стены, тяжелые деревянные двери, навешенные на кованые петли. Из-за дверей доносится пение. Его прерывает окрик Юрлова:
– Стоп, стоп! Лиса попала в курятник – такой образ у меня возникает во время вашего пения.
Ох, нелегко мне будет с этим человеком.
Но я ошиблась. Он был суров и требователен в работе, ненавидел расхлябанность, опоздания, проволочки. Иногда горячился и кричал, не щадя своего сердца. Но в критических ситуациях, без которых не обходится ни одна съемка, он мгновенно находил оптимальное решение.
Все долгие месяцы работы над фильмом убедили меня в том, что кроме таланта дирижера у него был еще талант организатора. Его находчивость, быстрота реакции не раз спасали съемочную группу.
…Первый съемочный день в моей жизни. Объясняю хору, что съемка будет идти под фонограмму. Сейчас будет включен магнитофон и исполнителям останется только синхронно открывать рот.
– Внимание! Мотор! Начали!
Кто-то открыл рот, идут напряженные секунды, звука нет. Оборачиваюсь к звукотехникам, они копаются в магнитофоне. Еще раз повторяю команды. Мертвая тишина, звука нет.
Звукотехники жестом подзывают к себе. Запинаясь объясняют, что случайно стерли начало фонограммы.
Я в оцепенении. Каждая секунда исполнения рассчитана в моем сценарии. И начало этого эпизода должно было совпадать с началом фонограммы. Мне хочется убить звукотехников или самой провалиться сквозь землю.
Хор молчит, смотрит на меня. Звукотехники смотрят на меня. Оператор смотрит на меня. Все ждут решения. Подходит Юрлов. Все понял с полуслова. Поднес к глазам часы, спел вполголоса начало.
– Семь секунд. Снимите общий план, а с восьмой секунды можете снимать укрупнения. Все будет синхронно.
…Мне нужно снять репетицию. На съемках такого рода каждый оператор мечтает об одном – остаться незамеченным. Но нет шапки-невидимки для оператора. На треск камеры обязательно обернется какой-нибудь любопытный. А если не обернется, то будет напряженно стараться не обернуться.
Я знаю один профессиональный секрет и хочу проверить его на съемках. Надо заставить Александра Александровича и хор репетировать какую-нибудь трудную вещь, совсем трудную, неполучающуюся. Тогда и он, и исполнители забудут про нас, про камеру, станут сами собой.
Спрашиваю у Юрлова, есть ли что-нибудь трудное для репетиции. Он не дослушав, понял, хлопнул рукой по столу: «Есть! «Прометей» Танеева. Будем репетировать!»
Эту репетицию я считаю лучшим эпизодом фильма. Эпизод получился большой, его надо было сокращать, но ни я, ни Юрлов никак не могли решить, что именно.
…Снова и снова хор повторяет одну и ту же музыкальную фразу. Александр Александрович напряжен, по лицу катится пот.
Давно мокрый платок зажат в кулаке. Все устали. Снова и снова Юрлов заставляет петь. Он делает язвительные замечания, иногда вышучивает кого-то. Но в хоре никто не улыбается.
Не смеется и Юрлов в темном просмотровом зале. Он напряженно смотрит и только шепчет: «Хорошо, хорошо, пусть они знают, каким потом и кровью нам это достается…»
Я учусь у Юрлова деловитости и решительности, но куда мне до него!
Мы должны снять выступление хора в соборе Андроникова монастыря. Неожиданно возникает препятствие. На съемку надо получить разрешение. Директор картины ходит из одного ведомства в другое, дело затягивается, разрешения нет.