– Кто вы такой?
– А ты кто такая?
– Это мой фильм! Это собственность «Леннаучфильма»!
– А, так это ты его сняла?!
– Как вы смеете продавать чужой фильм?!
И в ответ услышала:
– Дура, сидишь на миллионах и ничего не делаешь! – Человек смеялся мне в лицо.
Я задохнулась от гнева, оглянулась. Что я искала? Милицию? Кто мог меня защитить? За моей спиной не было никого…
Но я ошибалась. Ровно через год я увидела этого же человека на православной выставке в Санкт-Петербурге. Я подошла к его столу. Он увидел меня.
– Нету, нету твоих кассет, не ищи. Меня за них Бог наказал. Я ехал на машине в Лавру продавать их и попал в аварию, все кости переломал, едва жив остался.
Я слушала его, вспоминала нашу первую встречу, когда я оборачивалась в поисках защиты.
Господь. Вот Кто был тогда за моей спиной.
Собор
Мне всегда казалось, что кино стареет раньше литературы.
Может потому, что слово остаётся неизменным, а техника меняется стремительно. А кино, как известно, искусство синтетическое. Но вот как-то я решилась показать зрителям свой старый фильм «Собор». За двадцать с лишним лет копия фильма потеряла цвет, фильм стал черно-белым, но звук, музыка, голос – всё сохранилось. В общем, как писали когда-то кинокритики, «фильм снят в фокусе и в рамке».
Я смотрела на чёрно-белые кадры и почему-то начинала волноваться. А может и нужно было тогда, в 1992 году, снимать его на черно-белой плёнке?
Вспомнила, как всё началось.
Я еду в город Пушкин, а точнее в Царское Село, чтобы познакомиться с «героем» моего будущего фильма – Софийским собором.
В XVIII веке он был полковым храмом, рядом с ним до сих пор стоят воинские казармы. Они хорошо сохранились. А собору не повезло. Хотела написать – он являл жалкое зрелище. Но это на первый взгляд. Сквозь раны, нанесённые временем и войной, виделось его былое величие.
Рядом с полуразрушенным собором стоял вагончик. Вернее, вплотную стояли два вагончика, и «приходской домик» был довольно длинный. В вагончике за грубосколоченным деревянным столом сидело человек пятьдесят прихожан, несколько священников, и во главе стола под иконой – настоятель храма отец Геннадий Зверев.
Собственно, я ехала для первого разговора с ним о будущем фильме.
Шла трапеза. Меня пригласили за стол, и трапеза продолжилась в полном молчании. Я чувствовала себя неловко и, закончив есть, вежливо спросила:
– Не могу ли я чем-нибудь помочь?
– Чем, например? – это спросил отец Геннадий.
Настоятель собора о. Геннадий Зверев
Софийский собор, г. Пушкин 1993 год.
– Ну, помыть посуду…
– Посуду не надо, – ответил он, – помойте пол.
– Где, здесь? – я окинула взглядом первый вагончик.
– И там тоже, – отец Геннадий кивнул на второй вагончик, где, как я поняла, находилось служебное помещение.
За столом наступила мёртвая тишина. Никто не поднял головы, не посмотрел на меня, ложки застыли, не донесённые до рта. Все ждали, что выкинет эта невесть откуда взявшаяся «дамочка».
Я только что вернулась из Англии, где моя подруга приодела меня, с ног до головы я была в английском «прикиде», как сказали бы сейчас, и казалась им абсолютно «чужой».
Это был момент истины.
Я встала из-за стола, скинула английские босоножки, подоткнула длинную английскую юбку и засучила рукава.
– Где взять ведро и тряпку? – спросила я.
Люди за столом задвигались, застучали ложки, ко мне спешили женщины с ведром и тряпкой, набрали воды, и я начала мыть пол.
Знал бы отец Геннадий (а может знал?), что он сделал для меня тогда!
Я мыла пол и внутренне улыбалась.
Я ликовала. Отец Геннадий помог мне таким необычным способом, сократил время сближения с будущими героями фильма, время привыкания ко мне. Граница между мной и прихожанами исчезла, «дамочка» оказалась «своя», и с тех пор, как только я появлялась в соборе, меня первым делом угощали каким-нибудь пирожком и, конечно, чаем.
А уж какие разговоры велись на камеру! Оператор Гена Переверзев вёл себя как невидимка, ни звуком, ни движением не выдавая своего присутствия. А люди говорили и говорили, иногда плакали, рассказывая историю возрождения собора. А точнее – о чуде возращения его к жизни, подобному чуду воскрешения четырехдневного Лазаря.
Сорок лет собор был местом, где сжигали городской мусор. Его стены до сих пор оставались чёрными, и никакая цветная плёнка не смогла бы оживить их.
Весь XVIII век Россия собирала и приумножала земли.
Заветной целью Екатерины II было освободить из-под турецкого ига Константинополь – бывшую столицу православного мира. Однако Екатерине не удалось водрузить над Константинополем золотой крест. И в Царском Селе, любимой резиденции русских государей, она строит Софию, подобную константинопольской.
Мы снимали Софийский собор с вертолёта. С высоты его разрушения были почти не видны. Зато прекрасно был виден замысел архитектора. Собор стоял посреди огромной площади, от него в разные стороны с геометрической точностью расходились прямые дорожки. Собор словно притягивал, собирал вокруг себя пространство. Мы кружили над ним, а он, казалось, кружил под нами. Гениальность архитектурного замысла можно было увидеть только сверху, но ведь в XVIII веке не было вертолётов…
С земли собор производил совсем другое впечатление. На когда-то белых колоннах – выбоины от пуль, в которых проглядывает красный кирпич, словно кровь в ране. Отогнувшийся кусок жести на куполе грохотал на ветру.
«Когда я пришла сюда в первый раз, когда я увидела эти стены – обшарпанные, обгорелые, кое-где видны красные кирпичи, то резануло болью. Было впечатление поруганного человеческого тела, впечатление страшного надругательства, какой-то трагедии, которая здесь произошла. Вот вошла, и всё это как-то обрушилось сразу и осталось внутри. С самого начала из храма не хотелось уходить. Хотелось что-нибудь сделать для храма. В этом храме всем очень трудно…»
Женщину, которая это говорит, я видела в храме ежедневно, она чистила подсвечники, убирала что-то, старалась не мешать нам и быть незаметной. Прихожане, с которыми я успела сблизиться, шептали мне: «Снимите ее, пусть она Вам расскажет, вот увидите, она интересно говорит».
О. Геннадий с тарелкой каши
Софийский собор, г. Пушкин 1993 год
Почему я не сделала этого, до сих пор не понимаю. Бледное лицо, светлые волосы, всегда чёрная косынка, молчаливая. Чаю я с ней ни разу не пила, кажется, контакта не было. Но мы сняли ее крупные планы у подсвечника с горящими свечами, да и на общих планах она мелькала иногда. В последний съемочный день меня опять уговаривали снять её. Но плёнка кончилась, и чтобы никого не обидеть, я решила записать разговор с ней на магнитофон. Без изображения. Она сразу согласилась и начала говорить. Я была ошеломлена: прекрасный русский язык, трогательные сравнения, верная интонация, а главное – пронзительная глубина сказанного.
Когда она закончила, я не выдержала:
– Кто Вы?
Оказалось, она сотрудник музея Блока, литературовед – была! Однажды зашла в собор и осталась тут. Навсегда.
– Но почему?
– Каждый из нас несёт на себе часть всеобщей вины за поругание храма, – был ее ответ. Неожиданный и убедительный.
Я оставила её слова в фильме – часть положила за кадром, где она молча чистит подсвечник, остальные легли на чёрные от копоти стены с отваливающейся штукатуркой. И так получилось, что на стене за нею висела икона Георгия Победоносца.
Горящие свечи едва освещали закопченые стены. Почему-то вспомнилось, как первые христиане молились в пещерах.
«Главное – не в стенах, главное то, что окружает стены и находится внутри. Они могут быть сегодня некрасивыми, разрушенными, завтра могут быть в блеске, но могут быть мёртвые. Живит, прежде всего, вера людей, вера тех, кто собирается под этими сводами, тех, кто творит здесь молитву».
Это говорит отец Геннадий. Он стоит посреди собора, а вокруг него кипит жизнь. Идёт ремонт. Одновременно ремонтируют и фасад собора. Здесь работают солдаты – по-военному слаженно, четко, дружно.
Офицер делится своими мыслями о дедовщине:
«Армия наша, к сожалению, несет на себе все язвы и пороки бездуховности общества… Я думаю, до тех пор, пока старослужащие не будут видеть в новобранце, своём ближнем, образ и подобие Божие, пока они не поймут, что издевательство над человеком – это грех – дедовщину изжить будет невозможно».
В вагончике, сменяя друг друга, идут занятия воскресной школы и сестёр милосердия. А потом молоденькие «медсестры» и «медбратья» идут к немощным старикам в больницу.
Мы не организовывали съёмку, мы просто наблюдали за происходящим. Вот двое мальчишек везут в коляске старика. Вот девочка сидит у кровати пожилой женщины. Они о чём-то говорят, девочка держит руку больной и поглаживает ее. Надо видеть лицо старушки, чтобы понять: то, что сейчас происходит – лучше любого лекарства.
В Царском селе много больниц. Есть и детские. В одной из них отец Геннадий причащал лежачих детей. Вот хорошенькая девочка с белыми бантами, похожая на ангела. Но в глазах печаль, маленький ротик по-старушечьи сжат. У неё что-то с правой ручкой, она ею не владеет. Девочка приняла причастие и провожает отца Геннадия всё тем же печальным взглядом. Почему оператор так долго снимает её крупный план, словно ждет чего-то? Плёнка идет… И вдруг ее ротик тронула слабая улыбка, а в глазах засветилась радость…
Их было много, детей-калек, которых крестил, причащал священник. Я мучилась над этим эпизодом. Отчего страдают дети? Самый трудный, самый больной вопрос. У меня не было ответа на него. Завтра запись диктора, а у меня нет текста для этого эпизода. Я помчалась за помощью к своей подруге Ольге Сокуровой. Уже не раз она спасала меня в таких ситуациях. Мы долго сидим, она напряженно думает, медленно произносит какие-то слова. Не то… Потом что-то быстро пишет и протягивает мне листок. «Убогие, увечные, значит у Бога и у вечности они близкие, свои. И потому, ненужные миру, они так дороги Богу». Легло. Просто и точно.