Таня вышла ловить такси. Одета она была не по-зимнему, в легкой курточке и коротких, тонкой кожи ботиночках. Мокрого снега было выше щиколотки. Махнула рукой, остановила частника. Он притормозил, и она, счастливая, села в сухую машину. Забыв о предупреждении, сказала водителю: «Храм Апостола Филиппа».
Тот проехал метров триста, встал посреди снежного месива, открыл дверцу, сказал:
– Выматывайся! – и вытолкнул Таню из машины.
Когда она рассказывала об этом вечером, у нее сияли глаза. Она стояла в мокрых ботинках в снегу, раздумывая, вернуться ли ей в гостиницу или добираться до Храма. Тут она вспомнила о нашем разговоре и решила, что она должна пострадать Христа ради.
Пешком она добралась до Храма Апостола Филиппа, и увиденное потрясло ее. В Храме было тепло, тепло шло не только от зажженных свечей, но и от золотых окладов. Там было светло, хотя и был полумрак, но из полумрака выступали лики святых и они сияли теплым светом. Она согрелась и вдруг почувствовала себя дома.
Священник, вышедший к ней, показался ей очень добрым и не просто добрым, а каким-то родным. Он доброжелательно отнесся к ее просьбе и разрешил съемку. Он ее благословил.
– Валя, в этом Храме живет Христос! Он есть, понимаешь? Он есть, теперь я это почувствовала…
Группа моя набиралась опыта, воцерковлялась. Таня хорошо рисовала, у нее были необыкновенные способности к ретуши, она могла восстановить любую старую фотографию, сделать надпись любым шрифтом. Но душа ее стремилась к чему-то иному.
Она подружилась с Ниной Денисовой, художницей мультицеха нашей студии. Нина уже давно тайно писала иконы. Таня начала помогать ей, учиться у нее.
Геннадий, после крещения, пошел на катихизаторские курсы, открывал для себя творения Святых отцов, часто пытался рассказывать мне что-то о Василии Великом или Иоанне Дамаскине. Забегая вперед, скажу: вскоре после окончания нашего фильма «Умозрение в красках», они оба ушли со студии: Таня стала иконописицей, Геннадий – псаломщиком в храме.
А пока – продолжалась работа над фильмом. Не знаю почему, но съемки в Третьяковской галерее я все откладывала и откладывала. Даже поехав в последнюю экспедицию в Москву, мы начали с музея Андрея Рублева. Я замечала, мы не всегда отдаем отчет в своих поступках. Я и теперь не понимаю, почему я медлила. Уже были куплены билеты в Ленинград, и в этот день, день отъезда, мы явились в дирекцию «Третьяковки».
Было около 2-х часов дня, нас встретила та самая хозяйка депозитария. Она меня не узнала. Я протянула ей письмо студии. Она пробежала его глазами и сказала: – Приходите завтра, у нас через 10 минут совещание.
Я объяснила, что это невозможно.
– Вы можете снимать иконы без дополнительного освещения? – вдруг спросила она.
Гена сделал полшага вперед, чтобы сказать «нет». Я наступила ему на ногу и сказала «да».
Заведующая депозитарием сняла трубку и сказала кому-то:
– Галина Васильевна, сейчас приедут телевизионщики (нас часто путают с ними), проследите, чтобы они снимали без дополнительного света.
Потом она что-то написала в углу нашего письма и протянула его мне. Я прочла:
«Галина Васильевна, разрешаю съемку без света. Проследите».
С тем мы вышли из дирекции музея. На улице нас ждали осветители. Они заявили, что не поедут на съемку, пока не поедят. Шел третий час дня. В пять депозитарий наверняка закроется. До «Третьяковки» надо еще доехать (дирекция находилась на Крымском валу), внести аппаратуру, поставить свет.
Моя съемочная группа была коллективом единомышленников. Не одну картину мы снимали вместе, радовались удачам, терпели командировочные невзгоды, когда приходилось спать в палатке и делить на всех кипяток из термоса. Но осветители не входили в этот коллектив. На съемку присылали тех, кто был свободен в этот день. Отработали и ушли на другую картину. Им не было никакого дела до наших проблем. Они хотели есть, да еще требовали найти дешевое кафе…
И тут со мной случилось то, что китайцы называют «потерять лицо».
Я кричала на осветителей, требовала, настаивала, может быть, даже визжала – сейчас уже не помню. В общем, устроила омерзительную сцену. Осветители были неумолимы: «Хотим есть». И по всем законам были правы.
Покрутившись на автобусе по переулкам, мы нашли дешевое кафе.
Есть не хотелось. Мы с Геной молча пили кофе, ожидая, когда осветители насытятся.
В общем, около четырех часов автобус с аппаратурой, осветительными приборами, рулонами толстого кабеля и съемочной группой подъехал к служебному входу Третьяковки. Собственно, к самим дверям подъехать не удалось, водитель смог найти стоянку лишь метрах в двухстах от входа.
Я понимала, что ни о какой съемке речи быть не может и предложила всю аппаратуру оставить и просто пойти посмотреть иконы в депозитарии.
Осветителей тоже позвала: «Вы этого никогда не увидите».
Мы позвонили в дверь служебного входа, нам открыла женщина в милицейской форме.
– А-а, приехали! А Галина Васильевна уже ушла, не дождалась вас.
– И что? – спросила я.
– А ничего. С вами на съемке будет Елена Ивановна.
Мы уже были в вестибюле, и нам навстречу шла Елена Ивановна. Высокая, крупная, круглолицая. Она улыбалась, на ходу размешивая чай в стакане. Я шагнула ей навстречу, протягивая наше письмо с резолюцией для Галины Васильевны. Выговорить я ничего не могла – у меня пропал голос. Так уже случалось однажды в моей жизни, но тогда были трагические обстоятельства.
– Что Вы так волнуетесь? – произнесла Елена Ивановна. – Хотите чаю? – и протянула мне стакан.
Я взяла стакан с благодарностью, глотнула горячего чая. И тут появилась пожарная служба. Это была опять женщина – в форме пожарника.
– Сколько у вас света? – спросила она. Елена Ивановна в это время дочитывала письмо.
Помедлив, ответил Гена: – Два киловатта.
Я смотрела на Елену Ивановну. Она, по-прежнему улыбаясь, складывала письмо и смотрела на меня. В моем взгляде был тревожный вопрос. В ее молчании и улыбке был ответ.
– Так где же ваши приборы? – спросила пожарница.
– В автобусе, – опять ответил Гена.
– Так несите их!
Наверное, я не должна была так плохо думать об осветителях. Они все-таки работали в кино и были профессионалами. Они сорвались с места и побежали к автобусу, топот их ног был слышен даже в вестибюле.
Вся аппаратура была внесена в депозитарий, Елена Ивановна хотела закрыть дверь, и тут в нее заглянула девушка:
– Елена Ивановна, у них оплачено только три иконы.
– Да-да, я знаю, – ответила Елена Ивановна и закрыла дверь, повернув в замке ключ.
Потом она повернулась к нам и произнесла:
– Ну, вот что, я могу с вами быть до восьми часов. Снимайте, что хотите и сколько хотите.
Все, все, что накопилось за сегодняшний день, вся нервотрепка: резолюция Галине Васильевне, упрямство осветителей, потеря голоса, все, что грузом лежало на душе, выплеснулось слезами. Я не сдержалась и заплакала.
– У меня мало пленки! – заявил Гена.
– Снимай всю! – крикнула я. Голос прорезался.
Елена Ивановна выдвигала огромные щиты с прикрепленными к ним иконами.
Их было много! Они смотрели на нас, нам хотелось снять каждую, увезти с собой, показать всем, всем, чтобы они испытали ту радость, тот восторг и ликование, которое испытывали мы.
– Гена не забывай: несколько секунд и свет выключаем!
Несколько секунд, недлинные планы. Не навредить, не обжечь, не попортить – этот грех нам не простится!
Пока шла съемка, я все-таки решилась спросить у Елены Ивановны:
– Почему, почему Вы так поступили?
И она ответила:
– Понимаете, я считаю, что Владимирская икона Божией Матери должна висеть в Успенском соборе Кремля. В музее я одна так считаю, и им неудобно со мной работать. Я подала заявление об уходе и работаю сегодня последний день.
Мы ходили от щита к щиту, и она рассказывала об иконах.
«Богородица Знамение» оказалась большой по размеру. Невыразимая чистота Образа, трогательно косящий взгляд, нежность, открытость, словно она вся устремлена к тебе, и в то же время непостижимая тайна, сокрытая от нас, сегодняшних.
С ума сойти! Что же иконописцы в двенадцатом веке знали такое, чего мы не знаем, не умеем, не чувствуем? Потому что не знаем или потому, что по-другому чувствуем, по-другому воспринимаем мир? Или просто они были ближе к Богу и несли в своих сердцах благодать Святого Духа, которая и водила их рукой.
Поколебавшись, я спрашиваю у Елены Ивановны, верует ли она.
– Да, – отвечает она, – и это произошло как-то сразу, открылось что-то в один миг, – и продолжала, помедлив, – У нас здесь был отец Зинон, знаете такого?
– Это наш консультант, – радостно ответили мы.
– Так вот, он хотел посмотреть депозитарий и меня попросили его сопроводить.
Он ходил часа два, смотрел на иконы, молчал и только однажды произнес единственную фразу: «И всюду Бог!» И тогда я стала через его плечо смотреть на те же иконы, что и он. Словно его глазами. И увидела в них то, вернее Того, о ком он сказал. А ночью, перед сном, мне вдруг открылось, что Он есть, что Он рядом, совсем близко… Теперь живу с этим.
Мы заканчиваем съемку. Дольше всего снимаем «Троицу» Андрея Рублева. Все время помним про свет и про безопасные для иконы секунды. Поэтому снимаем с перерывами, репетируем без света.
Уходим. Я обернулась на «Троицу» и вдруг спросила:
– А можно приложиться к ней?
– Конечно можно, даже нужно, – ответила Елена Ивановна, – ведь она создана для этого.
По очереди, осторожно, мы прикладываемся к самому краю иконы, где письмо стёрлось от времени.
Уже пришла пожарница, чтобы проверить, все ли в порядке с нашими приборами.
В дверях я оборачиваюсь. Маленького роста женщина-пожарница, привстав на цыпочки, дотянулась до уголка доски иконы, приложилась к «Троице».
Поблагодарив и распрощавшись с Еленой Ивановной, идем к автобусу. И тут Гена говорит мне: