Однажды Ирина фон Шлиппе подошла ко мне в церкви и сказала, что Владыка «киснет», сомневается в себе, думает, что в России его трудов не знают, что никому он там не нужен.
– Поговори с ним. Нам, здешним, он не поверит, а ты из России, тебе поверит, – сказала она.
У всех бывают такие минуты слабости. С одной стороны, эта его минутная слабость, такая же, как бывает у всех нас, сделала его еще понятнее, ближе, не только не уменьшила уважения к нему, но наоборот, коснулась таких струн в душе, которые отозвались жалостью, то есть, любовью.
С другой стороны, думала я, кто я такая и смогу ли как-то изменить его настроение? Я решила написать ему. Со всей горячностью и убежденностью я написала, что Россия знает его, что православные радио Москвы и Петербурга передают его беседы, и люди узнают его голос, ждут его выступлений, что в церковных лавках продаются его книги, что наш фильм «Встреча» и первые записанные беседы уже пошли по стране. Это была правда, я ничего не придумала. Но мне казалось, что этого мало, что я не убедила его.
Я писала: «Как IV век у всех ассоциируется с Иоанном Златоустом, так XX век будет ассоциироваться с Антонием Сурожским. У нас в России мы считаем Вас человеком века, тринадцатым апостолом…»
Вот пишу и не знаю, правильно ли я делаю, что написала об этом.
Как всегда, письмо это я положила на стул возле его дверей.
В понедельник, во время уборки храма, он вышел к нам. Было видно, что он еще не оправился от болезни, шел медленно, через силу. Он направлялся ко мне и не дойдя нескольких шагов заговорил:
– Валя, как Вы меня огорчили! – в словах была боль, что я испугалась.
– Чем, Владыка?
Он повернулся и пошел в дальний конец храма, словно приглашая идти за ним. А на ходу все повторял: «Как Вы меня огорчили…»
У меня ноги стали ватными, и я плелась за ним, чувствуя, что произошло что-то ужасное.
Наконец, он остановился, повернулся ко мне и отчетливо произнес:
– Тринадцатый апостол был Иуда!
– Нет, нет, – запротестовала я, – их всего было двенадцать. Иуда повесился, а позже появился Павел! – пыталась я протестовать. Но он убежденно повторил:
– Тринадцатый апостол был Иуда!
Это был мой позор, а главное – провал всей затеи поддержать его в трудную минуту сомнений в себе, в своей деятельности, в своем служении. И у великих людей бывают минуты слабости. Я все испортила. Простит ли он меня?
«Сломалась камера»
Несколько раз в храме ко мне подходила хрупкая на вид женщина и спрашивала, не нужна ли мне помощь, если вдруг с камерой что-то случится. Я отмахивалась от нее. Она подходила снова и говорила, что ее муж хорошо разбирается в технике и готов помочь… «Да не нужна мне никакая помощь!»
Бог гордых наказывает, но понимаем мы это слишком поздно.
Однажды Лена, так звали хрупкую женщину, спросила, правда ли, что я из Ленинграда.
– Правда.
– А Вы на «Леннаучфильме» работаете?
– Да.
– Так может, Вы Мишу Игнатова знаете, режиссера?
– Миша Игнатов – мой друг.
– А может, Вы и фильм его смотрели – «День в семье Никитиных»?
Я не просто смотрела этот фильм, я была на нем вторым редактором, редактором-дублером, замещая уехавшего куда-то Валю Дёмина.
Тут Лена обернулась и крикнула кому-то:
– Леша, иди сюда скорее!
Подошел высокий черноволосый парень и встал передо мной: «Познакомьтесь, это Леша, мой муж, старший сын в семье Никитиных!»
Фильм «День в семье Никитиных» вышел в 1969 году и наделал много шума.
Детей в семье было семеро. Все они в одних трусах бегали по снегу, качались на кольцах, висели вниз головой на веревках – весь дом был превращен в спортивный зал. Смысл фильма заключался в том, что родители воспитывали своих детей в спартанских условиях, и это развивало не только их тело, но и ум. Запомнились кадры, где кто-то лет четырех, лежа на полу, решал задачку по алгебре, а другой, раскачиваясь на веревке, изучал таблицу Менделеева. И все время дети что-то мастерили.
Все это пронеслось в моей голове, пока я протягивала руку для рукопожатия и произносила, растягивая слова:
– Та-ак это-о Вы-ы??!
– Я, – отвечал старший Никитин. В фильме ему было лет десять.
И мы, перебивая друг друга, принялись вспоминать и фильм, и Мишу Игнатова, и все обстоятельства съемок.
Мне запомнился кадр, где два совсем маленьких мальчишки бежали босиком по снегу навстречу бабушке и кричали:
– Бабушка, Алеша сделал радио!
А через несколько дней у меня стал фонить микрофон. На чистый голос Владыки Антония накладывался какой-то зум, и я ничего не могла с этим поделать. Вот тогда-то я и вспомнила про Алексея Никитина.
Узнав, в чем дело, он спросил:
– А Вы вообще-то знаете, где я работаю?
– Нет.
– Я работаю в английской фирме, которая делает новые микрофоны, и я там главный. Вам нужно приехать к нам домой вместе с камерой, и мы все починим.
Совершенно теряя разум, я спросила:
– А отвертка у вас найдется?
Я прожила в их гостеприимном доме три дня, после чего камера писала звук идеально.
Но как выяснилось, это было только начало. Однажды, прямо во время общей беседы, камера сломалась. Она просто перестала снимать. Я вертела ее и так и эдак, нажимала на разные кнопки – ничего не получалось. Это была катастрофа!
Тут нужно сказать несколько слов о том, как эта камера у меня появилась. Моя подруга Таня Л. жила в Финляндии. Я вытащила ее из секты «Свидетели Иеговы», она крестилась, и после того мы особенно близко сошлись. Она часто приезжала в Ленинград, ходила к священнику Василию Ермакову и все говорила, что жить можно только в России. Но в Финляндии была семья: муж и двое детей.
Как-то она спросила меня, что нужно для счастья режиссера, и я мечтательно ответила: «Для счастья режиссера нужна видеокамера!» – «Так давай купим!» – «Ты с ума сошла! Знаешь, сколько она стоит?» – «Ну, сколько?» – «Много, очень много!» – «Так узнай и скажи мне». – «Откуда у тебя деньги?» – «Успокойся, я работаю на двух работах и кое-что скопила».
После некоторых колебаний я согласилась на уговоры, и мы купили хорошую цифровую камеру.
Сережа Каледин и Дима Коваленко – два моих друга-оператора, научили меня снимать, а точнее нажимать на кнопки и пользоваться трансфокатором.
Вот с этой камерой я и ездила в Лондон много лет.
А теперь она сломалась. Через несколько дней я улетала в Ленинград.
Но до этого должна была состояться съемка Владыки Антония, время было оговорено, вопросы давно лежали у него, а у меня камера сломалась. Я кинулась к Леше Никитину, он просидел с камерой всю ночь, но ничего не мог исправить. Связался через интернет с Америкой. Там предложили выслать деньги и камеру и, возможно, исправят ее месяца через полтора. Но уверенности нет.
На вечерней службе, подруга, знавшая о моей беде, спросила будничным голосом: «К Святителю Николаю ходила?» Я молча покачала головой». – «Так чего же ты? Иди!», – сказала она.
К иконе Святителя Николая не только трудно подойти, но и трудно поставить свечку. Она была самой почитаемой иконой в храме, где молились русские, приехавшие в чужую страну. Так что я просто зажгла свечу и молча разговаривала с Ним. Это не была молитва. Если бы я говорила вслух – это были бы просто рыдания.
«Святитель Николай, чудотворче мой любимый, ты много раз помогал мне, быстро приходил на помощь, совершал чудо, помоги и в этот раз. Я не знаю, как ты можешь это сделать, но сделай так, чтобы съемка состоялась».
На другой день я написала Владыке Антонию записку о том, что съемки не будет, потому что камера сломалась. Я шла положить ее на стул, когда появился он сам с маленьким портфельчиком в руке.
– Валя, я слышал, у вас камера сломалась? – спросил он.
– Да, Владыка, и я как раз несу письмо о том, что съемки не будет.
– Будет, – произнес он твердо.
Затем раскрыл портфель, вынул из него растрепанную пачку денег и положил их мне прямо на письмо, которое я держала двумя руками.
Я затрясла головой:
– Нет, нет, я не возьму!
Как можно было взять их у Владыки, который, я знала, живет на скромную пенсию в триста фунтов по старости!
– Возьмите, возьмите, Валя. Это деньги не мои. Завтра кто-нибудь придет и попросит деньги на операцию. И я отдам их. А сегодня они понадобились Вам.
Я опять затрясла головой, и тогда он произнес замечательную фразу:
– Считайте, что на Вас пролился дождь!
Я сдалась, взяла деньги, благодарила, а потом, не выдержав, спросила:
– А сколько тут?
– Тысяча фунтов.
Тысячу фунтов я в руках никогда не держала. Но на хорошую камеру этого было мало. Хорошая любительская камера стоила три тысячи фунтов. Я шла домой и размышляла об этом. Допустим, если взять в долг у Тани фунтов двести, можно будет купить «мыльницу», которой детей на пляже снимают. В любом случае съемки Владыки не должны сорваться. Ведь уеду и больше никогда его не увижу. Или меня не выпустят или еще что-нибудь случится, о чем я и подумать боялась.
Таня и Дэвид были дома, и я им с порога все рассказала. Дэвид был потрясен. Таня спросила:
– Ты пересчитала деньги?
– Нет. Зачем, он же сказал – тысяча…
– Пересчитай.
– Ну, зачем…
– Пересчитай!
И я отправилась пересчитывать. Я их пересчитывала, перекладывала, снова пересчитывала и снова перекладывала. Каждый раз результат был один и тот же. Там было ровно три тысячи.
Я никогда не смогу объяснить, что со мною происходило в те дни. До съемок я Владыку не увижу. Сказать ему, что он ошибся и дал мне две лишних тысячи – не смогу. Хорошая камера стоила три тысячи, а я хотела снимать Владыку Антония хорошей камерой. Не скрою, я испытывала невероятные муки совести. Даже сейчас страшно вспоминать об этом.
Но что же было делать?
На семейном совете Таня решила: покупать хорошую камеру. Мы обзвонили всех общих знакомых, спрашивая совета, и все, как сговорившись, отвечали одинаково: он тебе дал три тысячи – покупай хорошую камеру.