Отец Софроний отозвался сразу, словно ждал звонка. Я волновалась и сбивчиво объяснила про забастовку транспортников. Он просил приехать, говорил, что ждет. «Мы уже и обед приготовили для Вас», – произнёс он опять как-то ласково. Я чуть не заревела. Преодолев себя, я сказала «нет» и положила трубку. Плакать действительно хотелось – рушились все надежды на встречу. Мы опять сидели молча, потом Таня решительно проговорила:
– Ему 92 года. Если он умрёт, а ты его не увидишь, я себе никогда этого не прощу. Поехали!
То, что произошло потом, я до сих пор не могу объяснить. Мы кое-как встроились в плотное стадо автомобилей и рванули с места. Мелькали телефонные будки. Я хотела позвонить, предупредить, что мы всё-таки едем. Таня кричала: «Я не могу остановиться!» Не снижая скорости, мы выехали из города и так и долетели до монастыря. Мне помнится, он был огорожен забором с незатейливой калиткой. По дорожке шли двое: один, седой, опирался на две палочки, другой, молодой, поддерживал его. Они удалялись от нас, уходили – крикнуть? Побежать за ними? И тут молодой монах обернулся, увидел нас и отчётливо произнёс: «Батюшка, русские здесь!»
Мы кинулись к ним, сбивчиво объясняя, что не могли позвонить, предупредить. Мы доехали, доехали, несмотря на всеобщую транспортную забастовку, а они ждали нас, словно зная, что мы приедем.
В цветущем саду стояли домики – братские корпуса, но не видно было храма. Вместо него – странное здание. Невысокое, с плоской крышей, довольно большое. Это и был храм – ни куполов, ни крестов, ни колокольни. (То же, что и в Оксфорде.) Англичане присматривали, чтобы новые постройки не были выше их собственных.
Нас пригласили в трапезную. Помолившись, сели за стол. Еда была странная – острые приправы, незнакомые травы. Большинство монахов были греки, наверное, и травы из Греции. Отец Софроний ел отварную вермишель без масла и приправ. Трапеза проходила в молчании. Потом мы вышли в сад и медленно двинулись к домику отца Софрония. Келейник опять поддерживал его. Время от времени старец останавливался. Так, стоя под цветущей яблоней, он вдруг начал читать стихи Тютчева, словно вспоминая молодость. Проходивший мимо монах с окладистой чёрной бородой глянул в нашу сторону, лукаво улыбнулся. И тут, не спросив благословения, я начала его фотографировать. Я уже рассказывала, что из этого вышло. Дважды он негромко произнёс «хватит», а потом вскинул руку с палкой и грозно крикнул: «Хватит, я сказал!» Я нажала кнопку фотоаппарата, но он не сработал. Я вертела фотоаппарат, пытаясь понять, что произошло, а старец с келейником прошли мимо меня. Глаза отца Софрония смеялись!
Потом фотоаппарат заработал снова, и Таня сняла нас вдвоем. Теперь эта фотография висит у меня на стене, и, глядя на неё, я думаю: неужели всё это было со мной?!
Старец пригласил меня в свою келью. Я очень хотела поговорить с ним наедине, и подруги мои остались в саду.
Келейник поставил на стол бутылку вина и один фужер – передо мной.
– А Вам? – спросила я растерянно.
– У меня цирроз печени, – отвечал он.
Келейник ушел, и мы остались одни, сидя напротив друг друга. Глаза его по-прежнему смеялись.
– Вы хоть поняли, что с Вами случилось чудо? – спросил он.
– Чудо? – удивилась я.
– Вы первый человек из России, который доехал до монастыря.
– Почему?
– Русские приезжали из Парижа, эмигранты, но из России – никто. Пробовали, но обязательно что-нибудь случалось – автобусы ломались, машины переворачивались.
Я смотрела на него, не понимая, всерьез он говорит или шутит. Но две всеобщих забастовки транспортников подряд, стадо неподвижных автомобилей в Лондоне… Если бы не твёрдость Тани, которая боялась, что я его не увижу, а она себе этого не простит, мы не вырвались бы из города. Мне очень хотелось записать разговор с ним, у меня был с собой маленький магнитофон – он не разрешил. Но на бумаге можно записать что-то самое главное? На бумаге можно…
Мы говорили три часа.
Оказалось, он был художником, юность прошла в Париже. Монмартр, выставки, богема… Показал несколько своих рисунков той поры. Но главный его рассказ – о своём монашестве, об Афоне, где он долгие годы провел рядом со старцем Силуаном, был его келейником, потом написал и издал о нём книгу.
Потом заговорили о России, я записывала, что успевала.
– Знаете ли Вы, что на грани двух веков профессору Петербургского университета признаться в том, что он верующий, было равносильно самоубийству?
Я этого не знала.
– Революция началась не в 17-ом году, а раньше, гораздо раньше, – продолжал отец Софроний.
Я полувопросительно сказала:
– Середина девятнадцатого века, тургеневский Базаров с его утверждением «природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник»?
– Еще раньше, – возразил старец.
Мы поспорили о декабристах, вспомнили «Бесов» Достоевского…
Главное, что мне запомнилось, это его поразительные слова о России:
– Россия – становой хребет мира. Если погибнет Россия, погибнет весь мир!
Напомню, эта встреча состоялась в 1989 году.
Архимандрит Софроний Сахаров
О. Софроний и В. Матвеева. Свято-Иоанно-Предтеченский монастырь. Эссекс, Англия. Май 1989 г.
В том же году я начала снимать новый фильм. Тему мне подсказала, а вернее подарила Валентина Гуркаленко, моя давняя подруга. Она же назвала имя будущего героя фильма – Валерий Рыбин. Он был сотрудником музея Кирилло-Белозерского монастыря. Встреча с ним была настоящей удачей. Теперь я понимаю, что без его участия не было бы и фильма.
Темой фильма была история монастыря, но она расширялась и углублялась и, в конце концов, фильм получился о России и о народе русском. Этому способствовали и бесконечные просторы, снятые оператором Александром Рачковым, и вода, омывающая стены монастыря-крепости, и наполовину затопленный, но не разрушившийся храм, стоящий посреди рукотворного водохранилища. Помню, мы сняли круговую панораму вокруг этого потрясающего памятника.
Памятника чему?
И опять вспомнился Базаров с его утверждением: «природа не храм, а мастерская и человек в ней работник».
А водохранилище затопило не только храм. В воде стоял мёртвый лес. За кадром в это время звучал голос Рыбина: «Мир, отчуждённый от Бога, саморазрушается. Гибнет духовный храм в человеке, омертвляется и вода – первооснова природы». Мы долго, медленно снимали лица людей, стоявших с зажженными свечами в ожидании выноса чудотворной иконы. А Рыбин продолжал: «Как бы ни менялся, ни разрушался мир вокруг нас, но всегда было, есть и будет духовное ядро из глубоко верных православных людей, то ядро, благодаря которому стоит до сего дня наш мир».
Кто бывал на русском севере, тот знает красоту его природы. Мы снимали её днём, снимали закаты, снимали восходы. Ночью мы пустили по воде зажжённые свечи. Их было много, но ни одна не погасла. Вода медленно уносила их к стенам монастыря. Он вставал из воды, как неприступная крепость.
А голос Рыбина продолжал звучать за кадром: «Как Христос один пострадал за весь мир человеческий, принёс себя в искупительную жертву за грехи всех человеков от начала и до конца мира, живших и живущих, так и Россия и русский народ – это особая страна, которая несёт сугубое бремя, сугубые скорби, искупительные скорби за грехи всего мира и всех народов».
Мы назвали фильм «Крепость неодолимая».
О клонировании
– Владыко, я хочу задать Вам вопрос, который волнует сегодня многих. Это вопрос о том, что Английский Парламент разрешил узаконить клонирование, пока что только животных, но за этим следует и клонирование человека. Недавно кто-то упомянул, что в Америке хотят клонировать Иисуса Христа, взяв частичку Туринской Плащаницы. Моя подруга из Финляндии, русская, прислала мне письмо о клонировании: «В результате развития генной инженерии человек будет продавать и покупать своих собственных двойников, копии любимых людей, гибриды, созданные на основе подаренных свойств, выбранных с вполне определенными целями. Человек начнет создавать себя сам так, как он создает товары. Он будет искать необходимые материалы на складах живых органов, потреблять других людей, как и прочие предметы и странствовать в чужих организмах и мозгах. Человек грядущего тысячелетия позволит потреблять себя кусок за куском в рыночном смысле этого слова». Такую страшную картину она нарисовала. И я думаю, что не даром, ведь представители всех религиозных конфессий ходили в Парламент и просили не утверждать этот документ.
Закон принят, а все ученые биологи говорят, что третье тысячелетие будет тысячелетием генной инженерии. «Вы даже не представляете, что мы можем, – говорят они, – творение отодвигает Творца и хочет само творить». Я хотела бы, чтобы Вы как-то прокомментировали это.
Владыка Антоний отвечал спокойно. Ответ его был очень трезвым. Не надо забывать, что он врач и священник.
«По-моему, мысль о том, что мы можем воспроизвести человека ужасна, если бы это было реально, но что меня, если можно так сказать, утешает, если человечество настолько одичает, обезумеет, чтобы эту попытку сделать – это то, что мы можем клонировать, то есть воспроизводить телесность, в какой-то мере ум, в какой-то – чувства. Я говорю "в какой-то мере" потому что это никаким образом не измерить, но тело мы можем, может быть, и клонировать, потому что мы это делаем с животными, почему не с другим "животным", которое называется "человек". Но чего не можем сделать – это вселить в это существо душу, которая была бы тоже клонированием душ предыдущих людей, потому что каждую душу отдельно вселяет в человека Сам Господь. Ум, нервы, все такое как бы вещественное и что можно получить по наследству да, может, и можно воспроизвести, но Бог в каждого человека вкладывает никогда не бывалое, и этого мы не можем, слава Богу, ни предотвратить, ни сделать. Я, конечно, по внутреннему своему чувству, против всякого клонирования, потому что мне кажется, что каждый человек должен остаться неповторимым и в своей телесност