Да, ближний уже не смердел, мылся и старался есть здоровую пищу, где-то даже приобретал цветочные драже для ароматизации кала, но за века сделался гораздо более неприятным. Чем длиннее и щедрее становилась жизнь, тем она казалась короче и труднее, и все обременительней было делиться собой с кем-то другим. Люди старались поменьше касаться друг друга. Недоверие, брезгливость переходили и на виртуальное общение, предпочитавшее все больше всякие стандартные forms и коллективную объективность. Наперекор этой тенденции чудеса все же то и дело как-то пробивали себе дорогу. В семнадцатом веке, например, прославился один святой человек, при особой приподнятости чувств начинавший парить над статуями Мадонны на виду у молящейся паствы. Летал, хотя и очень смущался своего дара. И хоть святость совсем необязательно должна быть связана с чудотворством, добрый Пиппо тоже был одарен насчет этого, а потом чудеса продолжили свершать его мощи.
Руками, ногами, берцовыми костями достойных людей были переполнены наши церкви. Где-то еще бережно хранились пуповина и крайняя плоть Христа.
– Один мой знакомый часто чешет спину шелудивому безрукому. А еще однажды в холод он отдал свою картонку и одеяло ведьме, у которой их украли. Не ради принесения себя в жертву, не для того, чтобы походить на Иисуса, а просто так, ради ближнего. Он святой или нет? – спросила Оля, взглянув на мужественных Нерея и Ахиллея. – Бездомные и иммигранты чем для вас не святые? Или, по-вашему, обязательно умирать в мучениях?
– Они просто невинные страдальцы, умалишенные или недотепы, изредка – праведники, – ответили хором мученики с картин. – Они за что страдают? Ведь не за веру.
– Поди разберись с вами, – пожала плечами Оля, которая принимала позы то Нерея, то Ахиллея, то Домитиллы. И до меня только сейчас дошло, что телесное копирование изображений различных святых вообще было ее обычаем. Картинки с ними бесплатно лежали в любой церкви, и я вспомнила, что они украшали и ее сгоревшую хатку.
– Вот Папа Пий Пятый, что в Святой Марии мертвый лежит напоказ, он, например, я слышала, приказал убить множество людей (кое-кто из них стал потом мучеником для методистов, я их лично знаю), а сам – святой. Наверняка и его мощи совершают какие-нибудь чудеса. Вот вы за что страдали? Если честно, разве не за место в раю? А они терпят за просто так. Потому что так вышло, хотя они и не хотели. Если святость – в страдании, то они единственные святые в этом городе. Понятно, что для вас святость без чудес как стихи – без рифмы, – взгрустнула Оля, обернувшись на меня. – Ипполит вот почему крестился? Да потому что увидел, что Лаврентий вернул зрение слепому Луциллу! Без чудес он вряд ли пошел бы на муки. Но муки сейчас – только развлекаловка. Мы все жуем под смерть в прямом эфире, без нее как-то даже неаппетитно. Умирать нынче вообще стыдно, а уж за что или из-за чего – неважно. Так что нечего вам тут смаковать ваше мученичество. Раньше ваши мощи годились для защиты от хвори и войн, а теперь иные думают, что в раках хранятся лишь ослиные кости! Они согласились бы поцеловать мертвое тело только из научного восторга, из восхищения химика. Протестанты это за некрофилию считают, думаете, я не знаю?
Дрожала тарелка с двумя отрезанными грудями в руках святой девственницы, текли алые слезы из пустых глазниц другой, а голубые ее глаза на блюдце расширились от обиды и ужаса. Другой мученик с ободранной кожей внимал расстроенному органу святой Сесилии, которая, начиная с ошибки прочтения антифона, так успешно стала покровительствовать музыке. Женоподобный, привязанный к дереву невозмутимый эфеб Себастьян, чье кровоточащее идеальное тело было подобно спине ежа из-за выпущенных в него стрел, был пронзен еще одной, стрелой Олиной грубости. Он же, уже в своем редком образе бородатого мужа, печально качал седой головой. Как до того Аполлон, Себастьян веками спасал города от чумы. Вот тебе и благодарность! Исступление, страсть, жертвенность, мистицизм, по общепринятому мнению, сегодня были нелепы. Кое-кто все еще дорожил этим ради превращения в турпродукт: устроить в провинции организованный праздник самобичевания, продать ампулки с жидкостью, воспроизводящей кровь какого-нибудь святого, что в далеком монастыре стойко продолжала бурлить в день его мученичества, наштамповать фигурки со сценами экстаза, пройтись за процессией выноса святых мощей или статуи святого… Но спрос на все это был слишком локальный и сезонный.
Ощущали ли пресыщенные, что где-то в степях, за горами да пустынями уже готовились новые очистительные костры? Ворота в городах благоденствия были как будто лениво и добродушно распахнуты, и люди, считавшие себя новыми, замышляли пройти в них с вознесенными хоругвями порядка в одно из полнолуний ради священной кары, не догадываясь, что входы эти – лишь отражения, а настоящие давно заросли непроходимым колючим кустарником и тот, кто сумеет их все же однажды обнаружить, уже по дороге будет приобщен к очередному витку суесвятства и сомнений.
– Теперь живые будут совершать чудеса. Слышите? И они не будут отрекаться от жизни, понятно? Они даже не будут святыми, вот что!
– Шшш, госпожа, в святом месте не разговаривают, а молятся, – накинулся на Олю проходивший дьякон.
– Святой Филипп благословлял шум жизни, – огрызнулась Оля, – постыдились бы шикать.
Мученики молчали. Они знали Олю чуть ли не лучше ее самой и уже не первый раз беседовали с ней. Ее сегодняшние слова были просто еще одним искушением в их жизни, еще одной пыткой, и они тесней приблизились к Святой Домитилле.
У Оратория стояла кучка народу. «Появился, появился!» – замахал руками священник в францисканском плаще, показываясь из дверей. Вырезанная из жесткого картона, в конторских перчатках, чуть выше человеческого роста возвышалась фотография отца Пио. «Слава Тебе, Господи, – рухнула на колени грузная женщина. – Чуете, чуете аромат фиалок? Падре Пио здесь, он с нами, благодарю тебя, святой отец, мои молитвы были услышаны тобой, мой сыночек нашелся!» Народ перекрестился и помог даме встать с колен. Шепотом, вполголоса люди рассказывали о пропаже альпиниста и обнаружении его с помощью молитв и бдений. Говорили, что сам падре Пио явился держать ему веревку и поддерживать огонь, по которому его и нашли вертолетчики.
Да, явно это было какое-то теологическое воскресенье, и я попробовала к нему пристроиться, надеясь, что мои мысли о Вале и Лавинии под влиянием соседей смогут обрести формы молитвы.
Диего ждал меня в баре, держатели которого были левыми музыкантами. Пока он с ними болтал, я оставила Олю сторожить у квартиры, а сама на всякий случай, оглядываясь и прислушиваясь, добралась до выхода на крышу. Ничего подозрительного. Только на шестом этаже из дверей выходил какой-то плотно сбитый, короткошеий, с косым затылком и когда-то явно сломанным носом мужик.
«О, наконец-то, – укоризненно покачал он головой. – Я уже не знал, что делать, – распахнул он дверь, настойчиво приглашая меня внутрь. Я недоуменно молчала. – Да давай, давай, заходи», – подтолкнул он меня. В этот момент Оля, услышав звуки, взбежала наверх.
«Ну здрасте, красавица», – взглянул он на нее хмуро, и только теперь я вспомнила: Рокко! Вечернее похождение Лавинии после концерта памяти Пазолини, бар на Яникульском холме, Гарибальди, пони, детские аттракционы, бюсты героев-гарибальдийцев, молочная белизна презервативов в траве за секунду промелькнули передо мной, хотя картина, которая нам открылась, была, хотя бы по градусам своего безумия, и повыше того холма.
Комната была заполнена до отказа никак не связанными между собой жалкими предметами. Толкались столики, тумбочки, табуретки, кресла. На кровати рядом с импровизированным алтарем, в котором стояли цветная, поблекшая фотография нарядной пожилой женщины и увядшие розы, кто-то лежал, но вместо лица был виден лишь острый кадык. С ближней точки открылась запрокинутая голова с открытым ртом. Черные волосы были всклокочены, тело разместилось как-то неестественно, как бывает на картинах римских маньеристов. Голые ноги спиралью окручивала несвежая простыня, руки были вдеты в рукава красного халата, и его полы распластались в два багровых крыла. Сероватого цвета кисть руки безжизненно свисала.
– Билась шибко, я ее немного связал, – объяснил Рокко.
В ужасе я попятилась к двери, подталкивая Олю и цепляясь взглядом за все, что могло послужить оружием. Вот где, оказывается, прятали нашу Лавинию! Просто несколькими этажами выше!
– Ко мне сегодня так заявилась, – продолжал Рокко. – Ключи потеряла, никто ей не открывал. Я ведь им квартиру своей тети сдал, ты, наверное, знаешь. Пришла избитая, я лед положил, потом мы чикнулись немного, она сама захотела, и сразу после собиралась мне что-то рассказать, да вдруг – раз, начала вся колотиться, судорогами пошла, дыхалка захрипла, бред стала плести, и теперь вот так лежит. Что я ей сделал? Вроде ничего нового.
– А сколько уже «так вот лежит»? – Оля подошла к кровати, пощупала пульс, села рядом, взяла страшную голову, приоткрыла ей веки, приблизилась лицом ко рту.
Пока Рокко оправдывался, почему он не повез Лавинию в скорую («может, эпилепсия, тогда зачем, очухается, она ведь сама не хотела в больницу»), Оля среди грязных трусов и футболок, окурков, бумаги, высохшей яблочной кожуры нашла чашку и принесла воды.
– Нужно вызвать рвоту, срочно, – и Оля переставила Рокко в изголовье Лавинии. Серо-коричневое тело повисло на его руках. Оля поддерживала голову и вливала в рот воду. – Срочно таз, – велела она мне.
– Таз? – спросила я у Рокко.
– Нет, – ответил он. Лицо его покрылось потом. Видимо, Лавиния давалась ему нелегко. Оля с ложкой в руке копалась в ее горле, и наконец в кастрюлю, в которой были еще какие-то остатки пасты, полилось. Воняло чесноком.
– Ипекакуана и димеркапрол, – выдала Оля Рокко листочек с названиями лекарств, – срочно.
Рокко укатил на мотоцикле, а я зашла за Диего. Меня одолевали тяжкие предчувствия. Мне казалось, что Лавиния приползла к себе в нору умирать.