Возвратившись с прогулки, у почерневших окон, в которых отражался неоновым светом наш полупустой класс, мы готовили уроки, а потом полдничали в буфете. Мне стали давать специальные талоны на дополнительное вкусное молоко в бархатистых треугольных пакетиках. Одна девочка тоже хотела такой талон, но старая учительница объяснила, что это только для «детей из бедных и неполных семей». Девочка теперь не знала, завидовать мне или нет. Все-таки быть бедным было стыдно, потому что бедных у нас не было, а в «неполной семье» было, прямо скажем, что-то ущербное, и пакетики с молоком мне стали нравиться чуть меньше.
Время от времени нужно было менять белый воротничок: стирать его и пришивать другой. Наконец дома пришили новый и мне. Он был атласный и лучше прежнего из хлопка, но Светлана Анатольевна сказала, что он держится на соплях, а ленивые и неаккуратные дети не могут быть октябрятами. У нее был какой-то особый взгляд на вещи, потому что, когда сестра пришивала мне воротничок, я не видела, чтобы она обмазывала его соплями. Но слова Светланы намекали, верно, на то, что теперь не получить мне маленького золотого Ленина в центре красной звездочки на передник во время торжественной церемонии. Последнее время все только и говорили об этом и хотели сделаться октябрятами. Конечно, и я ждала этого лучезарного момента, и Светлана пожалела меня. «Если оторвать плохо пришитый воротничок до половины, то благодаря дозе позора, – смекнула она, – может, из малька что-то еще и выйдет». До самого вечера я ходила с болтающейся у шеи половиной воротничка. Хотя Светлана Анатольевна давно ушла и остались только продленщики, я не решалась оторвать его до конца, потому что наказание тогда было бы неполным. Почему-то мне не было стыдно, и это меня огорчало.
Весь мой дневник был испещрен двойками и колами. Хотя колы получали только самые тупые и бесшабашные мальчишки, мне понравилось, как твердо и уверенно была прочерчена новая красная единица. Она занимала собой все пространство белой страницы и просвечивала с другой стороны листа. Милая, мне напоминала она ртутный столбик за окном на фоне снега и ветра.
«Почему ты не приготовила урока?» – Светлана Анатольевна снова кричала и, словно моя ручная вязальная машинка, судорожно двигалась, когда однажды на уроке природоведения вызвала меня к доске. Я вспомнила, как бабушка Д. говорила, что кто непоседа, у того шило известно где. Может быть, оно колет ее, и поэтому она вынуждена все время бегать по классу. Природоведение мне очень нравилось. Наливать воду в бутылку, капать туда раствором марганцовки, чтобы потом за оконной рамой увидеть кристаллы льда и морозный, розовый, отделенный от белого круг, собирать зернышки для кормушки, считать дни до появления снегирей! Не то что вычитать одну пустоту из другой или подсчитывать, сколько яблок колхозницы отдали навестившим их рабочим, если три из них оказались червивыми. Вот если бы нужно было складывать количество ходов, пробуравленных червями! Никогда не знаешь, откуда они вылезут.
Светлана исходила от крика, а сорок детей оглушительно громко молчали.
«Все должны были посмотреть по телевизору передачу и записать то, что слышали и видели. Ты, может, у нас глухая? Тогда тебе не место в нормальной школе среди здоровых детей».
Она совсем зашлась, и я подумала, что нужно что-то сделать.
На меня еще никто не кричал, и я просто не могла понять, что происходит с учительницей. Я стояла, уткнув подбородок в грудь. Говорить так было неудобно, поэтому я подняла голову и сказала:
– У нас нет телевизора.
– Что-что? – вскрикнула Светлана Анатольевна, немного подпрыгнув. Шило явно мешало ей.
Почему-то дети в классе стали смеяться, а некоторые визжать.
А что смешного? Зачем он нужен, этот телевизор? Мать или болеет и тогда лежит с книгой на тахте, или ее нет целый день дома, сестра или в школе, а если дома – играет на скрипке. Мое сердце грохотало, словно деревянный пенал в ранце, но я, конечно, не плакала, во-первых, в парте у меня была коробка с кокардой, пуговицей, значком и солдатиком, а во-вторых, на мой взгляд, телевизор был настоящей ерундой. Моя мать теперь работала на телевидении, и не понаслышке я знала, что красивые дикторы, которыми все восхищаются, – это обычные женщины. Их красят жирными красками и причесывают в специальной комнате, они заучивают километры текста, который совершенно никому не интересен, садятся в угол с изображением того, о чем собираются говорить, и с выражением произносят слова, которые видят написанными большими буквами на стене или на экране напротив. Я знала, что, когда показывают утят, что плещутся в воде, взрослые дядьки шлепают руками в тазике и крякают в темной комнате. Лают, кукарекают, каркают и хрюкают, если надо. Я знала, что на телевидении – все ложь, хотя все в живом эфире, и потому до смерти – четыре шага. Стоит ошибиться, и у тебя разорвется сердце, как это случилось с одним нашим знакомым, чей огромный портрет в траурной раме долго висел в центре высоченного вестибюля. По его вине изображение Брежнева перевернулось вверх ногами, и он умер прямо на месте.
Да, конечно, студия телевидения была гораздо интереснее школы – многоэтажный дом, где можно было ходить из одной комнаты в другую и повстречать Золушку в обнимку с ее собственной мачехой или Всадника без головы, жующего сосиски в столовой. Но телевидение – это одно, а телевизор – другое.
Однако Светлана не могла успокоиться. Она продолжала горланить, что мы, дети, доживем до двадцать первого века, что мы обитатели такой страны, где каждый может иметь телевизор, и что позор, позор и позор. При этом ее волосатые ноги в прозрачных чулках быстро мелькали, будто в танце, – три шага назад, три шага вперед. На слове «позор» она разворачивалась и делала следующее па.
Что до позора, то у нас не было даже электрического утюга. Мать гладила на кухне чугунным, снимая его с газовой конфорки. Она все время повторяла, что у нас мало денег, что у нее очень маленькая зарплата, хоть она и работает с утра до ночи. Холодильник тоже был только у одной нашей знакомой, хотя мы не понимали, зачем он: ведь продукты отлично хранились между оконными рамами.
После урока Светлана Анатольевна прочертила мне в дневнике еще один жирный красный кол. Он тоже занял всю страницу и разбрызгался даже на соседнюю. Пожалуй, он был еще лучше прежнего, и я с гордостью показала дневник сестре. Никто и не думал меня ругать за такое, матери было не до того, а сестра сама была настроена против школы, и мои колы ее только веселили.
После того как меня наказали на уроке физкультуры за какую-то очередную пакость или проказу, поставив стоять на улице под дождичком на весь урок, я решила заболеть, а потом уплыть в какую-нибудь другую страну, где о школе никто даже не слышал. Да и Светлана Анатольевна сказала, что я умственно усталая и мне лучше снова вернуться в детсад.
Я вспомнила торжественные проводы будущих первоклашек. Мне подарили деревянный лаковый пенал. Интересно, обрадуются ли воспитательницы, если я вернусь? Хотя мне не хотелось и в детсад. Гораздо лучше было оставаться дома. Листать альбомы с репродукциями, забравшись вместе с Фроиндом под плед с черными и белыми квадратами, бесконечно смотреть во двор-колодец или просто не делать ничего.
Снежинка
Наиболее мудрые отказываются от подобных верований… но жизнь, рассматриваемая в своей целостности, в любой момент предоставляет возможности для веры, так что этого можно даже не заметить.
То ноябрьское воскресенье рвалось по текстуре последующих дней тайным швом. Узелок туго завязался со случайно выпавшей карты: по прошествии десятков лет совсем в другом конце мира мне встретилась минутная подруга детства. Черты ребенка, как растаявший снег, затопляли лицо случайной знакомой, накладывались на него, образ рябил и раздваивался. Говорят, что, если закрыть глаза и попробовать перейти так широкое поле, вернешься в ту же точку. Неожиданно меня вытолкнуло в начало жизни, будто все это время я шла по ней с закрытыми глазами.
Обычно, если только прошлое не переплавлялось в актуальное настоящее, оно становилось для меня слишком громоздким. Ни разу, например, мне не захотелось поехать в места моего детства или встретиться с одноклассниками, лишь потому что давным-давно мы разделяли скучные школьные часы. Да, в мире, который все еще стоял во мне, темнели заиндевевшие чугунные решетки, оттуда доползали и замерзали в моих икрах и пальцах ног вены рек, майский ветер больших площадей догуливал до моей головы, трепал и пучил меня, но я старалась уничтожить их как треш, как тухлые огрызки и очистки. Выпукать к чертовой матери тот майский ветерок! Однако, если честно, пока мне плохо давалась эта гигиена, и я намеревалась построить кессонную стену, безэховую камеру, чтобы ничто уже оттуда не просачивалось в ежедневность.
Фотоателье и элегантный фотограф, подсаживающий меня на высокий куб, тир и пышечная напротив. Сколько было убито мной когда-то волков и зайцев, утят и гнусных монстров наповал, сплющенные пульки катались в кармане. Запах бульона и пирожков из Минутки кружил, возвращаясь с повинной. «Только вперед! Не останавливайся! Так же, как когда-то проходила ты гордо мимо страшного искушения вновь купить пирожок с крысятиной!» – уговаривала я себя.
Но теперь эта Олька как будто вставала на сторону помойки и восстанавливала выброшенное. К тому же она оказывалась для меня неким центром притяжения, а пространство, где оно реализовывалось, приобретало особую значимость, и кто знает, может, и правдивы были ее слова о том, что в хрящах человеческого носа, как в клюве птиц, прячется компас, который почему-то привел нас обеих в этот город.
Когда в то воскресенье Лавиния была возрождена из мертвых стараниями Оли, мои представления, как карты в руках шулера, снова стремительно перетасовались. Из бомжихи, которой я так щедро предоставила приют в своей норке, из пьянчуги, видимо, только по безволию и глупости не могшей жить как следует, Ольга Волкова преобразилась в научного мага и неожиданного эрудита теологии.